Подписывайтесь на мой канал в Telegram.

В своей изумительной книге Yesterday’s Tomorrow [1] Бини Адамчак дает не что иное, как исчерпывающее объяснение о том, что нельзя не назвать неискоренимым, абсолютно подлинным коммунистическим желанием, идеей общества, полностью преодолевающего господство:

«В отличие от рабов, которые хотели быть такими же свободными, как их хозяева, в отличие от крестьян, которые хотели отдавать господам десятую часть урожая вместо пятой, в отличие от буржуазии, которая хотела только политической, а не экономической свободы, то что требовали рабочие — это бесклассовое общество. То, что обещали коммунисты, — это отмена всякого господства. И пока их помнят, их обещание остается в силе». (80)

Это желание «вечно» в том простом смысле, что оно является тенью, сопровождающей всю предшествующую историю, а именно, как писали Маркс и Энгельс, историю классовой борьбы. Уникальность книги Адамчак заключается в том, что она обнаруживает это желание через очень тщательный анализ неудач (европейского) коммунистического движения в двадцатом веке, от пакта Гитлера-Сталина до жестокого подавления Кронштадтского восстания. Описываемые ею детали дают понять, что, скажем, пакт Гитлера-Сталина нельзя объяснить только с точки зрения жестокой реальной политики (Сталину нужно было время, чтобы подготовиться к войне, которая маячила на горизонте). Странные эксцессы нарушают эту картину, например, тот факт, что в 1940 году охранникам в ГУЛАГе было запрещено кричать заключенным «фашисты!», чтобы не оскорблять нацистов:

«Остается непостижимым из–за несводимости к каким-либо расчетам политики власти, приказ Берии, запрещающий охранникам в ГУЛАГах унижать политических заключенных — в большинстве своем антифашистов, зачастую осужденных за «троцкистско-фашистские отклонения» — эпитетом «фашист»»(34).

Адамчак сфокусирована на двух вещах, о чем ясно говорит подзаголовок ее книги: «Об одиночестве призраков коммунизма и реконструкции будущего». Абсолютное одиночество — это одиночество коммунистов, которые были репрессированы, но продолжали верить в коммунистическую идею, воплощенную в партии, которая их ликвидировала, то есть, говоря словами Лакана, партия осталась для них только большим Другим. Тупик, в котором они оказались, заключался в том, что выход для них заключался не в том, чтобы настаивать на чистоте коммунистической мечты против ее предательства партией, а в необходимости реконструкции этой мечты о будущем. Большинство из них (достаточно вспомнить Артура Кёстлера и Иньяцио Силоне) не справились с этой задачей, внесли свой вклад в либеральную (или даже консервативную) критику коммунизма и выпустили труды в стиле «Бог, обманувший ожидание», присоединившись к антикоммунистическим воинам холодной войны.

«Ликующие возгласы победителей в холодной войне были настолько неубедительны, что в них отсутствовала всякая радость. Вместо облегчения по поводу предотвращения надвигающейся опасности или разделённой радости по поводу вновь обретённого благополучия бывших угнетённых, они выражали нечто похожее на горькое злорадство: злорадство (Schadenfreude), которое испытывают те, кто остался дома, к своим братьям и сестрам, утонувшим в море.»(79)

Адамчак разворачивает здесь известный антикоммунистический лозунг о том, что те, кто не хочет говорить о сталинизме, должны молчать и о коммунизме: «Но что могут сказать о сталинизме те, кто отказывается слышать о коммунизме? Те, кто хочет написать историю этого прошлого, не написав об истории того будущего, которое было в нем погребено?»(80) Только коммунизм устанавливает самые высокие стандарты, по которым его следует судить и критически отвергать, вот почему «первым упреком антикоммунизму должно быть преуменьшение преступлений сталинизма. Не потому, что идея была убита вместе с людьми в ГУЛАГах (как цинично), а потому, что только коммунизм принес в мир исторически выполнимое требование не мириться с бесправием, не терпеть больше деградации.»(82) Вот почему худшее, что может сделать коммунист — это полусерьезно защищать коммунистические государства в скромном сравнительном ключе:

«Коммунисты реагируют защитой на (антикоммунистическую) критику коммунизма: не все в коммунизме было плохо; парированием: это был даже не коммунизм; или нападением: критика преступлений коммунизма служит только для того, чтобы узаконить преступления врагов. Они правы по всем пунктам. Но что говорит о коммунизме утверждение, что национал-социализм был хуже, что капитализм был таким же плохим? Что это за приговор коммунизму — говорить, что не все, а только почти все было плохо?»(140)

Вспомните аналогичную защиту Кубы: да, революция была неудачей, но зато у них хорошее здравоохранение и образование… И разве мы не слышим аналогичную аргументацию от тех, кто «проявляет понимание» к России, хотя и осуждает вторжение на Украину: «критика преступлений России в Украине служит лишь для того, чтобы узаконить преступления либерального Запада…»?

Адамчак также отвергает «постмодернистских» левых, которые критикуют коммунизм за его сосредоточенность на экономике, игнорируя при этом как «вторичный» феминизм, борьбу против сексуального угнетения и все другие области «культурного марксизма». Такая критика слишком близка к комфортному историцизму, который игнорирует «вечность» коммунистической идеи. Когда происходит несправедливость, ее историцистская релятивизация путем взывания к конкретным обстоятельствам («он жил в другую эпоху, когда быть расистом или антифеминистом было нормально, поэтому мы не должны судить его по сегодняшним стандартам») ошибочна. Мы должны делать именно это: оценивать прошлые несправедливости по сегодняшним стандартам. Мы должны быть шокированы тем, как обращались с женщинами в прошлые века, тем, как доброжелательные «цивилизованные» люди владели рабами и т.д.

Реальная коммунистическая власть не только борется со своими капиталистическими противниками, она предает освободительную мечту, благодаря которой она появилась на свет. Вот почему настоящая критика реально существующего социализма не должна просто указывать на то, что жизнь в коммунистическом государстве была в основном хуже, чем жизнь во многих капиталистических государствах. Его величайшее «противоречие» — это антиномия в самом его сердце, не только резкий контраст между идеей и реальностью, но и менее ощутимые изменения в самой идее. Идеализированный образ будущего, обещанный коммунистической властью, несовместим с коммунистической идеей. В последнем акте «Бури» Просперо говорит Калибану: «А это порожденье тьмы я признаю своим». Каждый коммунист должен сказать нечто подобное о сталинизме, самым большим «порождением тьмы» в истории коммунизма: чтобы действительно понять его, первый жест — «признать его своим», полностью принять, что сталинизм не является случайным отклонением или неправильным применением марксизма, но подразумевается в качестве возможного варианта самой его сути… Но разве Гегель не говорит нечто подобное в своих знаменитых строках о Французской революции?

«С тех пор как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было видано, чтобы человек стал на голову, т. е. опирался на свои мысли… Анаксагор впервые сказал, что νοῦς (ум) управляет миром, по лишь теперь человек признал, что мысль должна управлять духовной действительностью. Таким образом это был великолепный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир был охвачен энтузиазмом, как будто лишь теперь наступило действительное примирение божественного с миром.» [2]

Обратите внимание, что Гегель говорит это спустя четверть века после Французской революции, а также спустя десятилетия после того, как он показал, как свобода, которую хотела реализовать Французская революция, неизбежно превратилась в террор. И то же самое мы должны сказать об Октябрьской революции, пережив сталинизм как ее следствие: она тоже была «великолепным восходом солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовало возвышенное, трогательное чувство…». Мы должны полностью выдержать эту антиномию, избегая обеих ловушек: отбрасывания сталинизма как ошибки в связи со случайными обстоятельствами, а также поспешных заключений, что сталинизм — это "истина» коммунистического желания. Эта антиномия доведена до крайности в «Государстве и революции» Ленина, книге, чье видение революции определенно основано на подлинном коммунистическом желании: как пишет Ленин, с революцией «впервые в истории цивилизованных обществ масса населения поднимется до самостоятельного участия не только в голосованиях и выборах, но и в повседневном управлении. При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял.» [3]

Это в должной мере коммунистическое измерение сгущено в знаменитой формуле Ленина «Каждая кухарка должна научиться управлять государством», которая бесконечно повторялась на протяжении 1920-х годов в качестве лозунга женской эмансипации. Однако стоит присмотреться поближе к точному контексту обоснования Лениным этого лозунга, который на первый взгляд может показаться крайне утопичным, особенно, так как он подчеркивает, что лозунг обозначает то, что «можно и нужно сделать сразу, в одночасье», а не в каком-то более позднем коммунистическом будущем. Ленин начинает свою линию аргументации с отрицания утопизма: в борьбе с анархистами он отстаивает свой абсолютный реализм. Он рассчитывает не на «новых людей», а на таких людей «как теперь, которые без подчинения, без контроля, без «надсмотрщиков и бухгалтеров» не обойдутся»:

«Мы не утописты. Мы не «мечтаем» о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения; эти анархистские мечты, основанные на непонимании задач диктатуры пролетариата, в корне чужды марксизму и на деле служат лишь оттягиванию социалистической революции до тех пор, пока люди будут иными. Нет, мы хотим социалистической революции с такими людьми, как теперь, которые без подчинения, без контроля, без «надсмотрщиков и бухгалтеров» не обойдутся.
Но подчиняться надо вооруженному авангарду всех эксплуатируемых и трудящихся — пролетариату. Специфическое «начальствование» государственных чиновников можно и должно тотчас же, с сегодня на завтра, начать заменять простыми функциями «надсмотрщиков и бухгалтеров», функциями, которые уже теперь вполне доступны уровню развития горожан вообще и вполне выполнимы за «заработную плату рабочего.»

Но как это сделать? Здесь наступает ключевой момент аргументации Ленина: «механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов» в современном капитализме — механизм автоматического функционирования большого производственного процесса, где начальство (представляющее собственника) просто отдает формальные приказы. Этот механизм работает настолько гладко, что, не нарушая его, роль начальника сводится к простым решениям и может быть сыграна обычным человеком. Таким образом, все, что социалистической революции должна сделать, это заменить капиталистического или назначенного государством начальника на случайно выбранного обычного человека.

Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Ленин использует пример почтовой службы:

«Один остроумный немецкий социал-демократ семидесятых годов прошлого века назвал почту образцом социалистического хозяйства. Это очень верно. Теперь почта есть хозяйство, организованное по типу государственно-капиталистической монополии. Империализм постепенно превращает все тресты в организации подобного типа. Над «простыми» трудящимися, которые завалены работой и голодают, здесь стоит та же буржуазная бюрократия. Но механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов. Свергнуть капиталистов, разбить железной рукой вооруженных рабочих сопротивление этих эксплуататоров, сломать бюрократическую машину современного государства — и перед нами освобожденный от «паразита» высоко технически оборудованный механизм, который вполне могут пустить в ход сами объединенные рабочие, нанимая техников, надсмотрщиков, бухгалтеров, оплачивая работу всех их, как и всех вообще «государственных» чиновников, заработной платой рабочего.»

Ленин отстаивает здесь «превращение общественных функций из политических в простые административные». Так, где же в этой деполитизированной административной машине место для народного мнения от тех, кто должен подчиняться «железной дисциплине»? Большевики должны «встать во главе истомленной и устало ищущей выхода массы, повести ее по верному пути, по пути трудовой дисциплины, по пути согласования задач митингования об условиях работы и задач беспрекословного повиновения воле советского руководителя, диктатора, во время работы… Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов, митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением — воле одного лица, советского руководителя, во время труда.» [4]

Часто отмечали, как Ленин последовательно сужает поле: сперва — большинство, эксплуатируемая масса народа; затем — пролетариат, уже не большинство (вспомним, что в России того времени более 80% населения составляли крестьяне), а привилегированное меньшинство; затем даже это меньшинство становится массой растерянных «измученных людей», которыми должен руководить «вооруженный авангард всех эксплуатируемых и трудящихся»; и, как и ожидалось, мы заканчиваем беспрекословным повиновением воле одного человека, советского диктатора. Гегельянец тут же поставил бы вопрос об опосредовании: у нас есть три уровня: всеобщий (рабочее большинство, «все»), особенный (партия, «вооруженный авангард», которому принадлежит государственная власть) и единичный (вождь). Ленин автоматически определяет их, игнорируя модусы опосредования там, где происходит собственно политическая борьба. Вот почему, как отметил Ральф Милбанд, в описании Лениным функционирования социалистической экономической доктрины нет никаких дебатов о роли партии.[5] Это отсутствие тем более странно, если учесть, что в центре внимания политической работы Ленина находится борьба внутри партии между истинной линией и различными ревизионистами.

Это подводит нас к еще одной антиномии Ленина: несмотря на его полную политизацию общественной жизни (например, для него не существует нейтрального «правосудия» в судах: если судьи не на нашей стороне, то они на стороне врага), его видение социалистической экономики глубоко технократично. Экономика — это нейтральная машина, которая может работать без сбоев, кто бы ни стоял в её главе. Кухарка странным образом напоминает роль, которую Гегель приписывал монарху: она просто формально говорит «да» предложениям, подготовленным управленцами и специалистами…

Но зачем останавливаться на этой старой теме, которая сегодня явно устарела? Потому что она совсем не устарела: последние тренды корпоративного капитализма представляют собой извращенную версию ленинской мечты. Взять хотя бы такие компании, как Amazon, Facebook или Uber. Amazon и Facebook представляют себя просто посредниками: это хорошо отлаженные алгоритмы, регулирующие общее пространство нашего взаимодействия. Так почему бы просто не национализировать их, не отрубить голову, которая является их владельцем или боссом, и не заменить его обычным человеком, который будет заботиться о том, чтобы компания служила интересам компании, т.е. чтобы машина не была закручена на обслуживание конкретных коммерческих интересов, которые сделали предыдущего владельца мультимиллиардером? Другими словами, не могут ли боссы вроде Безоса и Цукерберга быть заменены народными «диктаторами», которых представлял себе Ленин? Кроме того, возьмем Uber: он также представляет себя как чистого посредника, сводящего вместе водителей (которые владеют своими автомобилями, своими «средствами производства») и тех, кого нужно подвезти. Все они позволяют нам сохранить нашу свободу (или её видимость), они просто контролируют пространство нашей свободы. Не оправдывают ли подобные явления слова Карла-Хайнца Дельво, который ссылается на «господство без субъекта»: сегодня «разумно говорить уже не о господах и рабах, а только о рабах, которые командуют рабами»[6]. Рабы, командующие рабами: не это ли подразумевает Ленин в своем лозунге, что «каждая кухарка должна научиться управлять государством»?

Не видны ли элементы постпартийной политики то тут, то там в сегодняшнем развитом капитализме? Возьмем случай Швейцарии. Кто знает имена министров в ее правительстве? Кто знает, какая партия там находится у власти? Десятилетия назад коммунист неоднократно избирался мэром Женевы, города, олицетворяющего крупный капитал, и ничего не изменилось… (Но следует также упомянуть, что Швейцарией на самом деле управляет полусекретный элитный совет из двадцати человек, которые решают все).

Итак, да, мы должны принять факт невозможности победы коммунизма (в том же смысле, в каком Украина не может победить Россию), то есть, что в этом смысле коммунизм — безнадежное дело. Но, как сказал Г.К. Честертон в своей книге «Что не так с этим миром» : «Безнадежные дела — это именно то, что могло бы спасти мир». Что мы можем сделать, как только мы полностью осознаем эту антиномию?

На последних страницах книги Адамчак играет с двумя крайними решениями. Что если коммунистические революционеры, зная, что они принесут новый террор, заранее капитулируют перед контрреволюцией, чтобы сохранить свою мораль и предотвратить собственную контрреволюцию? Ее пример — Сальвадор Альенде, который отказался от от вооруженной борьбы против военного путча. Но нам следует хотя бы добавить к этому дебаты в Советском Союзе начала 1920-х, произошедшие после того, как стало ясно, что европейской революции не будет, и большевики поняли, что у них нет шансов начать строить социализм, некоторые из них просто предложили сдать власть… Другое крайнее решение Адамчак состоит в том, что после завоевания государственной власти коммунисты должны бороться с террористическим соблазном, используя террор против самих себя, сознательно принимая необходимость собственной чистки, ликвидации революционеров первого поколения. (Но разве Сталин в какой-то мере не сделал именно это — ликвидировал первое поколение революционеров, завоевавших власть?) Что если единственным представляемым решением этой антиномии является странное короткое замыкание: взяв власть, коммунисты сами организуют «контрреволюцию» против своего правления, формируя государственный аппарат, который ограничивает их собственную власть?

оригинал

Примечания:

[1] Bini Adamczak — Yesterday’s Tomorrow, Cambridge: MIT Press 2021. После прочтения этой книги и попытки выбрать из нее цитаты, меня одолело странное чувство, что нужно процитировать всю книгу. Цифры в скобках взяты из этой книги.

[2] Г.В.Ф. Гегель — История философии (перевод А.М. Водена).

[3] В.И. Ленин — Государство и революция.

[4] https://www.marxists.org/russkij/lenin/works/36-2.htm

[5] https://jacobin.com/2018/08/lenin-state-and-revolution-miliband

[6] Karl-Heinz Dellwo — “Subjektlose Herrschaft und revolutionaeres Subjekt. Friday for Future?”, лекция в Лейпциге 12 января 2021. (Цитаты из рукописи).