— Значит, вы стояли здесь, так?

Следователь ткнул коротким толстым пальцем куда-то вдаль.

 — Я стоял там, где стою сейчас, я специально так встал, чтобы тратить меньше времени на реконструкцию.

Макферсон, так звали этого жирного, глубоко вздохнул, и пуговицам на его рубашке стало еще сложнее сдерживать его пузо, которому явно было слишком тесно. Я ухмыльнулся, представив, как они разлетаются, и — бах-бах-бах — рикошетят от стен прямо этому Макферсону в лоб, или в то же пузо, или еще куда-нибудь.

 — Не умничайте, Шнайдер. Хорошо. Вы стояли здесь. Именно с этого расстояния вы выстрелили, так?

Господи, какой же тупой.

 — Нет, я показываю вам, где я стоял и смотрел на это прекрасное небо, на ласковый розово-сиреневый закат, на ватные облака и быстрых крикливых чаек, офицер.

По лицу Макферсона стало понятно, что сарказм им распознан не был.

 — Шутка, — пояснил я.

 — Дошутитесь, Шнайдер, — прикрикнул он и вытер грязным платком пот со лба. Ему приходилось протирать лицо раз в пару минут.

 — Я выстрелил. Один раз. Проверил, жива ли. И сразу пошел к вам.

 — Как-то это странно, — задумчиво пробормотал Макферсон.

 — Что именно? Что я совершил преступление и не стал скрываться?

 — Вы никого не выгораживаете, Шнайдер?

 — Я убил, и я готов понести наказание. Вот и все. По всей квартире мои отпечатки, мои следы. Мои и ее. Больше ничьих не найдете.

 — Что ж, — одышливо проговорил Макферсон, — похвально. С отпечатками мы еще разберемся. Теперь скажите, почему вы это сделали.

 — Потому что это был тупик, — почти по слогам сказал я, следя за очередным натяжением его рубашки — вытирая пот, он занес руку слишком высоко, и одна из пяти несчастных пуговиц, не выдержав двойного напряжения, с хрустом оторвалась и упала, немного покатавшись, прямо в лужицу крови.

Ровно год назад она явилась домой радостной и воодушевленной, что с ней случалось крайне редко. Я вышел в прихожую, и она с гордостью протянула мне колбу с какой-то желтоватой жидкостью и бумагу, на которой было написано:

ПАРФЮМЕРНЫЙ МАСТЕР-КЛАСС

Формула созданного аромата

Розовый перец — 1

Миндаль горький — 2

Пряный цитрус — 1

Кардамон — 1

Шафран — 1

Чабрец — 1

Нарцисс — 1

Табак — 1

Мускус — 1

Сандал — 1

Ладан — 2

Внизу также указывались название — Ardis — и подпись — Хэди Хоук. Я знал, что создание аромата было ее мечтой, и вот она, отыскав где-то так называемый мастер-класс, ее исполнила. Состав был довольно предсказуемым для меня, ровно как и название — поместье из ее любимого романа.

 — Молодец, — Я силился справиться с раздражением. Я знал, что сейчас она пойдет читать или писать очередную белиберду. Так было все полгода, что мы к тому моменту прожили вместе — она всегда сидела с книгой или тетрадью, никак не могла найти работу, ходила гулять. Раз в месяц она убиралась, раз в две недели сама ходила за продуктами. С ее появлением в моем доме жизнь стала дороже в три раза, а денег больше не становилось, и от этого я пребывал в постоянной злости. Я понимал, что без нее было бы лучше, да, определенно — никаких лишних расходов, никаких дурацких записочек с извинениями и признаниями, никаких вещей, занимающих столько места — платья, лосьоны, сумки, словари, — никаких раздражающих меня глупых вопросов, никакого раздражающего меня молчания, никакого алкоголя, никаких нудных прогулок за ручку. Я привык к ней, очевидно, как к домашнему животному, которое выбросить жаль, а отдать некому. Она не возбуждала меня, не нравилась мне — симпатичное лицо приелось, руки, самая красивая, пожалуй, часть ее тела, не были способны создать что-либо ценное, а фигура ее была откровенно малопривлекательна — полные кривые ноги, выпирающий живот и ужасная, совсем не девичья, грудь.

С предыдущей моей сожительницей все было иначе — даже после того, как мои к ней романтические чувства начали угасать, желание никуда не пропало, я часто вспоминаю о ней и сейчас, и она по-прежнему остается самой красивой женщиной из тех, кем мне доводилось обладать — об этом я, кстати, не раз говорил самой Хэди, и она, не знаю как, проглатывала это. Она терпела многое. Я постоянно восхищался при ней другими женщинами, и меня совершенно не тянуло ее утешать, когда она в моменты объективной оценки себя понимала, что ничего хорошего — ни снаружи, ни внутри — в ней нет. Но я испытывал к ней какую-то странную нежность, которая не позволяла мне с ней расстаться, даже когда мы были на грани. Наверное, примерно то же испытывают родители детей с отклонениями, я не знаю — нежность и жалость к абсолютно безнадежному, ни на что не способному существу.

А ровно два года назад мы познакомились — и она поразила меня, была чем-то совершенно новым и необычным, я воспринимал ее как цвет или вкус, и я их не узнавал; если у меня с тобой не получится, говорил я, я буду трахаться с мужиками; ты, говорил я, моя последняя попытка. Я действительно больше всего хотел, чтобы у нас все получилось, все мои стремления и цели так или иначе были связаны только с ней, но все всегда оказывается не тем, чем казалось или виделось в мечтах, и особенно это касается людей, и особенно — тех, в кого ты имеешь неосторожность влюбиться.

В тот — тот самый — день я уехал на работу, когда Хэди еще спала. Стиль ее сна за два года также оставался неизменным — она говорила, что категорически не способна заснуть на спине, но спала, тем не менее, лицом кверху, с приоткрытым ртом и неприкрытой одеялом грудью, а руки всегда держала за головой, так, будто они связаны. В этот день я был еще более нервным, чем обычно — это был день моей зарплаты, и заплатили мне почти вдвое меньше, чем должны были. Когда я вернулся домой, Хэди что-то жарила на кухне. Через пятнадцать минут («Ну скоро там?») она поставила передо мной тарелку, в которой были картошка, кабачки, помидоры и еще нечто не слишком аппетитного вида. Я с трудом проглотил пару кусков и, воспользовавшись тем, что она находилась в другой комнате, пошел на кухню и вытряхнул стряпню в мусорное ведро. Есть это было невозможно — картофель был сырой, помидоры пригорели, а перца было слишком много. Так было каждый раз, когда она готовила — всего таких случаев в истории было два или три, обычно мы готовили вместе, но по факту это делал я, потому что единственное, что Хэди могла сделать без ущерба для продуктов и себя — порезать овощи.

Озлобленный и дико голодный, я отправился в бистро рядом с домом. Вернувшись через пять минут, я увидел, что Хэди сидит в гостиной и что-то пишет. Часть бумаг она лихорадочно спрятала в тетрадь, другую оставила перед собой, демонстрируя спокойствие. Судя по глазам, она либо только что закончила рыдать, либо только что начала. Она уже два дня ничего не ела — после моего очередного упоминания о том, как много мне приходится тратить на еду — и отказалась от принесенных мной сэндвичей. Дописав, она ушла в спальню, так как ей нездоровилось. Я схватился за тетрадь. Там была сопливая чушь про то, что она не может так жить, как бы сильно меня ни любила, что она чувствует себя виноватой просто из–за того, что она есть, не хочет усложнять мне жизнь, и тому подобное. Письмо явно было прощальным.

 — Хэди, — позвал я, — иди сюда.

Кровать заскрипела, и через полминуты она появилась на пороге с книжкой в руке. Книги могут быть хорошим оружием, но не в данном случае.

 — И когда ты собиралась мне его вручить?

Ее глаза опять наполнились слезами, губы затряслись, она молча прошла через комнату и встала спиной ко мне.

 — Врать будешь или нет?

 — Я хотела, чтобы ты прочитал, — тихо сказала она.

 — Ты хотела, вероятно, сбежать, пока меня не будет дома, так?

Хэди закрыла лицо руками, по-прежнему не поворачиваясь ко мне.

 — Я хотела, чтобы ты прочитал, — повторила она. — Чтобы мы смогли об этом поговорить.

 — Поговорить? Окей. Тебе тяжело, мне тяжело. Давай избавимся от этого.

Она все еще стояла спиной ко мне, ожидая, вероятно, продолжения монолога, но я больше не собирался говорить. Моя правая рука давно была готова действовать. Я достал пистолет из кармана, взвел курок — здесь она обернулась — и, пока она не успела ничего сказать, выстрелил.

Хэди упала на пол и осталась лежать с открытыми глазами и приоткрытым ртом. Она казалась гораздо красивее, чем была при жизни. Крови под ее телом становилось все больше. Я наклонился к ней.

 — Хэ-ди, — сказал я по слогам, поглаживая ее волосы, — Хэд-лесс. Хэдлесс Хоук.

Я поцеловал ее в лоб, встал и взял со стола колбу, в которой оставалось несколько капель ее духов, на самом дне.

 — Твой, — Я снова нагнулся к ней и начал мазать ей шею, — твой табак, твой мускус, твой нарцисс.

Я последний раз взглянул на нее. Разницы между живой и мертвой Хэди почти не было — она так же молчала, так же лежала, с ней рядом была книга, на ней были ее вечное черное платье и вечный запах. Я вышел на лестничную площадку, не запирая дверь. Колба в кармане то и дело позвякивала о пистолет.

 — Это все? — спросил Макферсон, разглядывая испачканную кровью пуговицу.

 — А что еще вам хотелось бы узнать?

 — Нет, вы все довольно подробно рассказали, Шнайдер. Так, пистолет уже у нас, тело на экспертизе — кстати, хотите попрощаться?

Я не сразу понял, кого он имеет в виду.

 — Мы уже попрощались, — сказал я. — Хотите, я пришью вам пуговицу, офицер?