В те зимние дни в Саппоро, когда по-особенному одиноко и с неба сыплет какая-то белая тоска, которая толстыми слоями укладывается в сугробы на обочинах и дорогах и с которой даже специальная уборочная техника не всегда в силах справиться, я иду в самый оживлённый район города, местный «канракутё», долго гуляю, захожу поесть рамэн или, когда хочется просто легко перекусить — в кофейню. Эта моя тоска почему-то вила метели по пятницам и субботам, в конце рабочей недели, засыпая собой широкие автодороги и путь к факультету литературы Хокудая, превращая всё в непроходимые сугробы. Поэтому я изначально оставляла попытки дойти до университета и отправлялась туда, где снежные сугробы таяли под подошвами ботинок толп людей: в торговые районы, оживлённые улицы, где не было и шанса остаться одной. Или же, когда мне, напротив, хотелось забыть о существовании других людей и себя собой — в мини-кинотеатр на углу тануки-кодзи, под названием «сиата-кино». Я всегда находила весёлым тот факт, что если переставить в названии местами лексемы, то получится обычно русское слово «кинотеатр». В этом «кинотеатре» я и находила возможность побыть одной. Вернее, одной, в окружении других зрителей, впрочем, и они становились неважными, блеклыми тенями в момент, когда гас свет и загорался экран. Да и я сама, во время сеанса, кажется, исчезала, растворялась в красном бархате кресла или распадалась на молекулы, становившись суть самим киноэкраном или лучом кинопроектора, и уже оказывалось всё равно, есть другие люди или нет, что там за метели и снегопады снаружи.

Полтора или два часа меня не существовало и этого вполне было достаточно. А потом, вслед за последним кадром, существование наступало внезапно и резко, наваливаясь всей мощью гравитации. Впрочем, ещё минут 5-7 минут, в течении которых шли титры, у меня было время немного прийти в себя и даже устать от бесконечного списка быстро мелькающих имён.　В отличие от японских кинотеатров, в российских — свет в зале включают практически сразу с окончанием самого фильма, так что чувствуешь себя атакованным. На тебя разом наваливается не только тяжесть гравитации, но и свет, и звуки пробуждающегося кинозала: стук сиденьями кресел, шорох ботинок, направляющихся к выходу других кинозрителей. При таком раскладе все, как правило, выходят, не дожидаясь окончания титров. Это равнодушие к создателям работы мне вполне понятно — после того, как магия движущихся картинок закончилась, нет больше ничего, что могло бы интересовать в прямоугольных границах экрана.　И всё же такое резкое возвращение в реальность ощущается как будто тебя разом со всех сторон сжимают в тиски вплоть до хруста костей или будто лифт, в котором ты ехал, вдруг начал падать. В японском же кинотеатре между окончанием фильма и титрами есть время, чтобы вновь собрать разбежавшиеся по залу частички себя, пока по экрану длинным листом мелькают бесчисленные имена. Считаю, это намного честнее, чем позволять людям, не успевшим толком опомниться, сбегать из кинозала до того, как они увидят хотя бы имена режиссёра и главных актёров, то есть до того, как они наконец сплетут в своём сознании связь между увиденной картинкой и живыми людьми.

Итак, два три часа кинематографического забвения спасают некоторую долю дня. Однако после — закутавшись в пальто и шарф — вновь приходится выбираться на улицу и вновь, увидев полыхающую белым пламенем тоску на крышах домов и травмайных путях, вспоминать, как так случилось, что в этот момент своей жизни ты оказался здесь.

Когда я приехала в Саппоро, я ничего особо в нём и не искала, даже можно сказать, что я оказалась здесь случайно, насколько случайным вообще можно назвать всё то, что происходило со мной до сих пор. Но оказавшись здесь, я одновременно исполнила свою самую заветную мечту — пожить за границей — и, вместе с тем, как будто бы что-то потеряла. У Шахназарова в «Курьере» есть культовый момент в конце фильма, где главный герой Иван (Фёдор Дунаевский) спрашивает друга Базина (Владимира Смирнова): «Слушай, Базин, у тебя есть мечта?». И тот отвечает ему: «У меня мечта пальто купить. <…> Зима на носу, а мне ходить не в чем. Прошлую зиму в куртке проходил, болел всю дорогу». Тогда главный герой снимает свое и отдает ему со словами: «На, носи на здоровье. <…> Носи и мечтай о чем-нибудь великом». Мне этот эпизод врезался в память с самого детства. Эта фраза «мечтай о чём-нибудь великом» звучала жизнеутверждающе. И мне долго казалось, что я в своей жизни всегда стремилась к чему-то очень значимому, важному, но вот уже третий год моего пребывания в Японии и я понимаю, что всё это время мечтала не о великом, а об обычном пальто. И вот оно теперь у меня есть, это пальто, и в него я кутаюсь, выходя из кинотеатра в Саппоро, в очередной раз обнаруживая, что его наличие ничего, в сущности, не меняет. Хотя, на самом деле, в пальто нет ничего плохого. Хорошо, что я могу укутаться во что-то, что согреет меня в холода. Что же касается великих мечт — к ним я испытываю что-то вроде вечной тоски. Эта тоска — нервное желание принадлежать к чему-то большему чем ты сам, чему-то, что крупнее, чем твоё тело, твои мысли, твоё понимание жизни, какая-то глобальность, обеспечивающая бессмертие в терминах космизма. Но с того момента, как я переехала в Японию, я чувствую, что меня как будто бы всё время пытаются удержать внутри моего тела, очерчивают границы, которые до сих пор, я как будто бы сама не очень осознавала. Раньше я словно состояла из одних острых углов, торчащих во все стороны, прочь из моего тела, рвалась куда-то во вне, в какие-то пространства за пределами собственного «я», тянулась к чему-то что могло бы придать мне новую форму, сделать частью некоей идеи, её единицей, клеткой. Но Саппоро загнал меня обратно в моё собственное тело, запретил сбегать. Вся моя избыточность, остроугольность была укрыта тёплым пальто и застёгнута на три пуговицы. Теперь я не могла забыть о границах своего тела, мыслей. И тогда, как ни странно, я как будто бы впервые научилась чувствовать сытость от вкусной еды, бодрость от разговора с людьми, радость от обычной беседы. Я перестала мёрзнуть от холода, потому что перестала пытаться покинуть пределы тепла. И тогда совершенно ясной стала и давно очевидная идея, что мечты, которые больше нас самих, опасны, ибо они имеют тенденцию превращаться в идеи, манию, а то и вовсе идеологию. Идеология крадёт твою субъективность, подменяя её объективной общественной пользой. От идеологии быстро устаёшь, ведь она стремиться довести всё до абсолюта, уводит землю из-под ног. Идеология низводит значимость тепла, которое дарит пальто до нуля, если не минуса.

Я же кутаюсь в своё пальто посильнее и после кинотеатра пробираюсь сквозь белую завесу холодных паутинок, сыплющих с неба.