Радио, стальным, но в тоже время и несколько дребезжащим, как если бы из динамика выкрутили пару шурупов, сообщило о смерти Друтина.

— Ваня! Друтин умер, — закричала, выскочив на порог дома, Светочка.

Ваня вбежал в дом, радио все еще говорило. Не оставило сомнений, что может Светочка не так услышала, или что в нее внедрились по секретным технологиям враги. Радио замолчало. Иван осторожно подошел к стене. Потрогал провода. Все на месте, все соединено. “Может враги подключились”? — мелькнуло в голове. Выглянул в окно.

Все–таки много привлекательного в вишневом саде. Набухшие дочками светящиеся на солнце игриво вишни предвещали веселый сбор урожая. Из города как правило приезжали вечно смеющиеся племянницы, они забирались неуклюже на деревья, срывали упругие круглые плоды царства неукрощенного природой, не приученного городом, за которым было конечно и будущее, но сейчас, сейчас звонкий смех, вишни, Ваня понимал, что вот она — Родина, вот он, надвигающийся коммунизм. Вишни олицетворяли, подпертые крепкими телами его племянниц, счастливое сейчас, и более счастливое завтра.

— Ты, Маркова, сегодня не в настроении. Тройку тебе ставить не хочу. Иди на место, — Мария Ивановна что-то написала у себя в тетрадке, на секунду задумалась, перевела взгляд в журнал. В классе зазвенела тишина, — Иван Кондрашов, к доске!

Это воспоминание, казалось бы уже в далеком прошлом, но все ещё такое свежее, школьное, внезапно прорвалось наружу. Захлестнуло всего Ивана. Он слегка качнулся, стены комнаты расступились, и он вновь стал 14-и летним пацаном, сидящим за третьей партой, в среднем ряду. Успел только сесть на лавку, как воспоминания поглотили его полностью.

Ленка, сидящая на первой парте, красавица и отличница слегка качнула своею русой косой. Лёнька, сидящий спереди, почесал свой затылок, потрогал за мочку уха. Эта привычка осталась у него с прошлой зимы, когда он, катаясь на коньках, чуть не отморозил себе уши. Иван встал, хлопнул крышкой парты, сутулясь прошел к доске.

— Ваня, я надеюсь что ты выучил урок, — Мария Ивановна слегка улыбнулась, поправила очки и чуть повела плечами, покрытые её неизменным оренбургским платком. Расскажи нам про врагов народа.

— Троцкий гнида, пидарас,

он украл народный квас,

Убежать успел подлец

Но ему пришел пиздец.

Ловкий парень Маркадер

ледоруб достать успел

Замахнулся и хуяк,

Размозжил ему чердак.

Иван взял мел, быстро набросал на доске профиль Троцкого, но вместо носа нарисовал Эйфелеву башню.

— Молодец, вот не ожидала, коротко так, но ясно, в стихотворной форме. А скажи, про Эйфелеву башню ты сам догадался, или подсказал кто?

Иван бросил взгляд на первую парту, где сидела Леночка. Их глаза встретились. По позвоночнику у него внезапно побежали мурашки, левая нога предательски задрожала, он густо покраснел. Но совладал с собой.

— Сам, — негромко сказал он. Я читал сборник стихов один, и там было такое:

— На полу лежали гвозди,

Грезили мимолетными друзьями,

В восторге блиставшие слезами,

Звезды кружились….

В бесцветном небе.

Ведь видеть радостно тонкие краски,

Нам завещал великий Ленин!

Мария Ивановна поправила на себе пуховый платок, задумчиво посмотрела в окно. На дереве, росшем прямо напротив, на ветке сидела белка. Она пристально смотрела на учительницу.

— Вот, посмотрите, даже белочка пришла послушать к нам на урок. Ребята, посмотрите, только тихо.
С задних парт, не хлопая крышками парт на цыпочках подошли ученики. Белка сидела неподвижно, на задних лапках, только свесившийся её хвост слегка пушил ветер.

— Ну всё, всё, давайте продолжать урок. Какой ты молодец, Иван! Какие ты замечательные читаешь стихи. И как это верно ты заметил, про гвозди. Но ведь не только этот стих тебя привел к башне? Там были и другие?

Иван переступил с ноги на ногу, понизил голос, и прочитал:

"Я любовался на портрет

В нем Ленин наш алкал!

Бокалом пенилась хмельная влага.

На пол пути к нему маршировало стадо

Из доблестных французских молдован!"

— Сука, за базаром следи, бацилла гнилая. — Иван подпрыгнул на лавке, класс растворился, вернулась комната его деревенского дома, и из радио тот же голос, с хрипотцой продолжил:

— Ты чо сучара зенками поводишь, на рамсы бригаду раскатать рыпаешься? Отвечай, падла, ты бацилла гнилая, или мужик ломом подпоясавшийся?

Иван рванулся, одним прыжком оказался у радио, рванул провода, выскочил на крыльцо, нога попала в ведро, как тогда, несколько дней назад — Ивана вызвали в партбюро семенной станции совхоза “За пацанов!”. Там уже сидел Феоктистов. Молодой, светловолосый, с жгучими, буравящими насквозь глазами. Иван протянул ему руку. Феоктисов слегка привстал, крепко пожал, улыбнулся, и картавя заговорил:

— Недостатки, а у кого их нет? Да, только у одного их нет, пгавильно! У нашего годного Дгутина! Давайте спегва сделаем ногами кгендель фендель пылесос, чтобы из души, её расщелин вытгяхнуть возможные пегекосы, оглядки, и загодыши дугных мыслей. Мы знаем, пагтия не таит, что вгеменами вгажеские импульсы пгоникают на нашу Святую Госсию. И внедгяются в умы и души, сеют семена сомнения. Так что давайте, я сейчас включу вот здесь, поггомче, и хопа хопа хопа, вместе мы пехота, мы в Амегику пошлем наш удагный батальен. Мы Катюши снагядим, давайте, давайте, активнее ножками габотайте, вот, ага, хорошо, мы Катюши снагядим, и в Евгопу полетим. Они гады не хотят пить наш гусский славный квас, мы за это им покажем силу нашего меча, ой ты дрица ой ца ца!

Начальник партийной секции Единая и несокрушимая Россия начал выделывать ногами разработанные в Сколково особые движения — «Циркуль 44». Из динамиков раздавались ритмы, голос, стилизованный под Зыкину пел:

“Жить надо по приказу,

Жить надо квадратным елеем,

Колоколом строя

народным единством,

вон заморскую паутину!

Вон америкосскую госдепину!

Мы вместе! Вот-вот взойдет,

вот-вот покажется –

Китеж из вод серебристых, лунных”.

Слегка запыхавшись, Иван и Феоктистов остановились, как только смолкла песня.

— Надо любить работу, надо любить работу! — картавость его вдруг пропала, он говорил ясно, четко. — Тяжело, да, колокола не всем снятся, ну хорошо. Объясните, почему не заметили его? Нельзя нагружать, когда неподходящая фигура становится очередным топливом, то что? Ведь по-настоящему, обстоятельно, усеченный конус в чёрной каракулевой шапке это вам не косинус! И не синус! Это рядом шагает Май! Это рядом шагает Октябрь! Надо любить свою работу, по-настоящему, как интересный косинус, как миф о падении Люпицера, как рыбалку, понимаешь? Как червей копать. Ну? Вспоминай, вспоминай! Феоктистов незаметно нажал на стуле тайную кнопку.

Иван впал в транс. Не мигающим взглядом уставился на икону преподобного Асада и монотонным голосом заговорил:

— Вспоминаю как еще пацаном, с батей на рыбалку ходил. Все чин-чинарем, с вечера червей накопаем, батя жмыха запарит, для прикорма, ну и еще темно, а мы уже ведрами в сенцах гремим. Батя любил запораньше выйти, чтобы не на спрямки, а через пролесок пройти, еще темно, но и видно тоже, тропку-то. Первые птицы просыпаются, курлычат уже, фьють-фьють поделывают свои на деревьях, пробуют свои горлышка апосля сна. А воздух какой, звенит прямо! И дойдем к речке, плоскодоночку спустим на воду, и потихоньку так в наш любимый затончик. А уже света прибавляется, туманчик небольшой пошел. Червячка насадишь, и забросишь, и на поплавок. А кругом просыпается все. И вот я тогда хоть и малец был, а сидел вот так и думал, что вот как это, где же Родина? Как она может быть и в речке, и в деревьях, и в рыбках, и в птицах, и в облачках, что вот её самой не видно, а она, Родина — везде. А как-то раз я понял, что Родина — это особое чувство, которое дается при рождении — род и род — корни одинаковые, и что она тоже внутри всего, как жизнь. Ведь рождаясь, мы живем, значит и- и- и- и- и- и- и Родина в жизни и наоборот, наоборот, значит, значит, значит. Как наоборото, так вот и наоборотта.

И Россия и Родина — начала даже похожи! Ро и Ро. Россия и Родина — это близнецы братья! Как может русский человек это не понимать? Не чувствовать? А недруги стараются затуманить голову тортиками, печеньками, и и и и ну не знаю и. Ну как можно с каким америкосом или немчурой посидеть, поговорить душевно, за чарочкой? Когда он кроме своих башен Эйфилифых-то и не видел ничего! Но спадет пелена рано или поздно, и Родина Она, Родина-Россия — позовет, и нельзя тогда будет уже не пойти на её зов!

Феоктисов хлопнул в ладоши. Иван вздрогнул, обмяк, зашатался.

— Садись, садись, — начальник партийной секции пододвинул стул. — Хорошо, — потер ладони. — Подпиши вот здесь.

Иван поставил подпись. Вышел из здания, как сам не свой, пошёл. Нога что-то зацепила, что-то загремело, покатилось, он потерял равновесие, вишневые деревья поплыли куда-то вниз, из–под них вынырнуло небо, Иван замахал руками, стараясь сохранить равновесие, но внезапный порыв ветра ударил его босыми пятками в грудь, он ухватился за дверь, но и она юркнула, скрипнула, ярко в вышине вскрикнул жаворонок, из открытого окна, радио, с вырванными проводами вдруг зашипело, закашляло, и прокуренным голосом сообщило: “ты падла заморышная умри сегодня, а я завтра”. Иван окончательно потерял равновесие, и со всего размаха ударился о топор, лежащий острием вверх. Ёк. Что-то вспыхнуло перед глазами, пространство завертелось, и Иван увидел небо. Ярко красное, кумачовое. Вверх рвался воздушный змей. Нить напрягалась, звенела струной, силы ветра и обратного тяготения старались вырвать змея из юдоли земли, сократить косинус и синус, нивелировать Родину. Предать забвению.

“Нитка, нитка, как струна,

На погосте тишина,

Упокоит ваши кости

Плит суровая стена” — услышал свой голос Иван. Но это был уже не его голос. Это был голос мертвого Ивана.

— Но я не хочу умирать. У меня вишневый сад. У меня племянницы, у меня Родина в конце концов!

— Слыш, родимый, — из ведра как бы неохотно выполз страшный зек. В телаге, керзачах, кепке, сверкнул фиксой, не сгибаясь, достал из–за голенища нож. Ивана испугал не столько блеснувшее полотно стали, сколько удлинившаяся рука зека, доставшая нож. Зек сплюнул, цыкнул слюной сквозь зубы, и сутулясь пошел на Ивана. Тело Ивана замерло, как во сне, от страха, он не мог пошевелиться, да и бежать ему было некуда, пространства вокруг него, как такового не было, только кровавое кумачовое небо, бумажный змей, и звон, звон натянутой нити. И вдруг он понял. Что эта нить и есть его жизнь, зеку надо только удлинить руку, и всё, змей улетит вверх, в кровавые водовороты нестерпимого ужаса. Иван старался не упустить нить из своего поля зрения, он шарил по ней глазами, стараясь отыскать то место, где нить соединяется с землей. Ниже и ниже. И вдруг он увидел. Он увидел Марию Ивановну. Она стояла в школьном дворе, и держала эту самую нить. И он вспомнил. Самый первый день в школе. Деревья еще не тронула осень, они были зеленые, но уже не столько налитые жизнью как летом, они уже готовы были сорваться, при порывах ветра, готовы были сбиться каплями дождя.

— Слыш, щегол, сюда иди, — у входа в школу, в старом дореволюционном кресле сидела учительница. — Запомни, фраерок, — она сплюнула шелуху семечки, достала из–за уха папиросу, — на щёт три не успеешь мне огонька прифилить, на щипах будешь мылю супронить.

К ней метнулся старшеклассник, держа в согнутых ладонях зажженную спичку. Учительница затянулась, подержала дым в себе, медленно выдохнула.

— Ништяк, — голос её вдруг стал низким, грудным. Она поправила на себе пуховую шаль. — С политической доходяжки сняла, на ропчинской пересылке, в натуре. Уже десяток лет ношу, а как с базы, бацильная греечка. Кароче, звать меня Мария Ивановна, я тебя парашник буду учить Родину любить. А теперь метнулся в барак, за дубок присядь, на третий посередке. А щас докурю и приду. И марух чтоб не мацал, ферштейн, болезный?

Иван зашел в класс. Сел за третью парту. Достал учебник. Открыл. На первой странице была нарисована Мария Ивановна, держащая в руке нитку, ведущую к летящим в небе стерхам. В самом низу страницы были нарисованы ножницы. Иван перевернул страницу. Большими красными буквами вверху было написано: “Умри сегодня, а я завтра”. Под этими непонятными буквами стих, состоящий из таких же непонятных букв. Вдруг хлопнула дверь. В класс вошла Мария Ивановна. Все встали, хлопнув крышками парт. Иван повернул голову к окну. На дереве, прямо напротив окна, на одной из веток сидела белка. Она смотрела на Ивана. Открытая Марией Ивановной дверь создала сквозняк, из приоткрытого окна в класс шмыгнул ветерок и перевернул страницу в учебнике. Иван глянул на открывшуюся страницу. На ней был нарисован зек, но нарисован так искусно, что через мгновение он ожил, рука его с ножом удлинилась, залезла на первую страницу, и чиркнула по нитке, за которую держалась Мария Ивановна. Стерхи, потеряв управление взмыли вверх. Иван ощутил себя на мгновение получившим свободу воздушным змеем. Иван умер.