Эротика текста и анализ стоимости в «Капитале» Маркса
Александр Эткинд
Труд и сырье: об одном эротическом мотиве у Маркса
В «Капитале» Маркс мечтает о «простых и разумных связях между человеком и природой», которые установятся по мере сознательного, государственного преодоления капиталистического строя, которое сыграет роль нового Просвещения. В этом новом понимании природа потеряет значение, которое ей ошибочно придают непросвещенные. Пребывая в религиозной темноте, люди фетишизируют природу, не понимая определяющей роли труда в сотворении стоимости, — любой стоимости. «До какой степени фетишизм, присущий товарному миру, … вводит в заблуждение некоторых экономистов, показывает скучный и бестолковый спор о роли природы в создании меновой ценности». На деле, считает Маркс, в создании стоимости природа — и даже «вещество, созданное природой» — участвует не больше, чем в определении вексельного или, к примеру, валютного курса.
Эта радикальная позиция, из которой черпали вдохновение культурные конструктивисты 20 века, сегодня кажется сильным преувеличением. Верно, конечно, что в одной культуре стоимость выражают в ракушках, а в другой в золоте; но эти выборы совсем не являются произвольными. Наоборот, они определяются природными свойствами ракушек или золота, к примеру их редкостью; и владельцами самых больших богатств оказываются не те, кто много трудится, и даже не те, кто эксплуатирует больше труда, но те, кто владеет пляжами, на которых туземцы собирают свои особенные ракушки, или месторождениями золота. В современных культурах главные источники стоимости, например нефтяные месторождения, созданы природой. Труд геолога, нефтяника или трейдера необходимы для того, чтоб эти месторождения создавали стоимость, то есть доступную для использования нефть; но трудящиеся люди взаимозаменяемы, а месторождение и его собственник уникальны. И это природа, а не труд определяет курсы самых ценных бумаг, например акций нефтяных корпораций, и государственных валют ресурсо-зависимых государств.
Любой товар, например сюртук, соединяет в себе два элемента — природное вещество и труд. Маркс не отрицает этот материальный субстрат, но принимает его за скучную данность. Труд потребляет или даже пожирает сырье, и в этом удивительном процессе создается стоимость: товары, например сюртук, суть «сгустки труда». Обесценивая природу, Маркс показывает относительность самих этих понятий — сырье, материал, природа: то, что является сырьем для одного рабочего, например зерно для мельника или руда для металлурга, является продуктом труда крестьянина и шахтера. И все же в этих — или может быть во всех — трудовых цепочках есть стартовая точка, где труд входит в прямой контакт с самой природой. Например, для рыбака это море, для охотника или лесоруба это лес, в крестьянском и шахтерском труде это земля. Маркс перебирает несколько метафор для прояснения этих отношений между природной материей и человеческим трудом. «Труд есть отец богатства, земля — его мать», пишет Маркс со ссылкой на Уильяма Петти, английского экономиста 17 века. Возможно, эта цитата иронична: в другом месте Маркс называл Петти фривольным, беспринципным авантюристом. Но говоря об отношениях сырья, труда и товара, Маркс и сам перебирает метафоры не менее впечатляющие, чем эротическая схема Петти. Сырье без труда бесполезно. Железо гниет, ржавеет, дерево гниет, хлопок портится. Спасает их только труд. «Живой труд должен охватить эти вещи, воскресить их из мертвых.» Труд, продолжает автор, одновременно потребляет, пожирает и сжигает все эти сырые материалы, и воскрешает их к новой жизни, призывая и превращая. «Охваченные пламенем труда, который ассимилирует их как свое тело, призванные в процессе труда к функциям, соответствующим их идее и назначению», вещи превращаются «из возможных в действительные», из сырья в товар.
Работник — отец товара; сырье — его мать; труд есть процесс совокупления, а в результате рождается дите — товар
В главе «Капитала», точно названной «Процесс труда», Маркс делает следующий шаг. Труд не пожирает сырье и не воскрешает его; труд создает из сырого материала нечто третье, что не является ни трудом, ни сырьем. Однажды упомянутая Марксом, идея ассимиляции тут плохо работает; ему нужна противоположная метафора, которая поможет понять соединение двух разных начал в рождении нового качества; и эта риторическая потребность возвращает Маркса к забытой им идее Петти: «Труд есть отец богатства, земля — его мать». Как же определить процесс их соития? Перебрав весь ассортимент своих бурных метафор, Маркс предлагает еще одну, которая неожиданно переносит субъектность с человека на сырье. Значение сырого материала, например хлопка или угля, состоит в том, что он впитывает в себя человеческий труд. Эта женская, материнская позиция не очень активна; и все же она противостоит труду как вполне самостоятельное начало. «Сырой материал имеет здесь значение лишь как нечто впитывающее определенное количество труда.»
Впитывая труд, хлопок превращается в пряжу: рабочая сила была затрачена и присоединена к сырому материалу, рассказывает Маркс, в форме прядения. «Продукт же, пряжа, служит теперь только мерилом труда, впитанного хлопком.» Эта метафора определенно нравится Марксу, и он задерживается на ней. Чтобы создать 10 фунтов пряжи, нужно 6 рабочих часов ручного труда прядильщицы: хлопок, таким образом, впитал эти часы труда, чтобы стать пряжей; потом эта пряжа впитает еще многие часы труда, чтобы превратиться в сюртук. Так и центнер угля, продолжает Маркс, добытый из недр земли, впитал определенное число часов шахтерского труда. Несколько уточняя, формулу Петти теперь можно сформулировать так: работник — отец товара; сырье — его мать; труд есть процесс совокупления, а в результате рождается дите — товар. Товары множатся, вступая в новые взаимодействия. Итоговая формула Маркса поражает игривым великолепием: «присоединяя к мертвой предметности живую рабочую силу, капиталист превращает стоимость — прошлый, овеществленный, мертвый труд — в капитал, в самовозрастающую стоимость, в одушевленное чудовище, которое начинает “работать” как будто под влиянием охватившей его любовной страсти».
Одушевленное чудовище необходимо возвращает нас к Гоббсу. Это конечно Левиафан — одновременно «большой человек, огромное животное и грандиозная машина», как определял это понятие Карл Шмитт, проследивший библейскую и потом средневековую генеалогию этого образа. Свойственна ли, однако, Левиафанам, как они известны политической мифологии, любовная страсть? Кажется, нет; все они представлялись одиночками, не имевшими ни партнеров, ни тем более пола. Должны ли мы понимать капитал Маркса как одинокое чудовище, которое начинает «работать», будто занимается мастурбацией, и в этом секрет самовозрастающей страсти?
В поисках ответа я обратился к коллегам, которые больше меня понимают в языке и смысле «Капитала», — к
Клим Колосов
Марксовы междусловья
Один высокоучёный буддист, которого некоторые на тот момент чтили как признанное воплощение, ответил в короткой личной беседе на вопрос о его чувстве времени: это, сказал он, про понимание связности слов, из них соткан мир, вдоль этой ткани со скоростью времени передаётся смысл. Набежали адепты, разговор с глазу на глаз оборвался. Про Вселенную в форме искусства, творимую всяким и во всякий миг, поговорить не успели.
Маркс, конечно, создал этот мир не сразу, а по частям, по камушку. Олдскульные студенты об этом догадывались, называя увесистый «Капитал» не иначе как кирпичом. Профессор Александр Эткинд пользовался в работе над своей заметкой параллельным немецко-английским текстом «Капитала» — не книжным, сетевым — и любезно предложил мне вчитаться в одно из стоящих в немецком оригинале слов. Рядом ткань, нити, пряжа; ткань родственна материи. Про трудности перевода «Капитала» — неточности, искажения, общую устарелость — не раз писано, немало копий поломано в баттлах за термины. Ок, биться в кровь не готов, но я за точность. Без неё творимый мир выйдет безблагодатным, истинно говорю вам.
Вот тот диалог. Это ещё до того, как я с восхищением прочёл саму заметку профессора Эткинда, где доказательно поймана связь между двумя важными фрагментами: когда сырьё — мать продукта, а труд — его отец, то должно где-то быть и зачатие.
Александр Эткинд: Клим, меня интересует вот этот пассаж, и слово «впитывать».
Как самый труд, так и сырой материал и продукт являются здесь в совершенно ином свете, чем с точки зрения собственно процесса труда. Сырой материал имеет здесь значение лишь как нечто впитывающее определенное количество труда. Посредством этого впитывания он действительно превращается в пряжу, потому что рабочая сила была затрачена и присоединена к нему в форме прядения. Продукт же, пряжа, служит теперь только мерилом труда, впитанного хлопком. Если в течение одного часа переработано 1⅔ ф. хлопка, или превращено в 1⅔ ф. пряжи, то 10 ф. пряжи указывают на 6 впитанных рабочих часов. Определенные, устанавливаемые опытом количества продукта представляют теперь только определенные количества труда, определенные массы застывшего рабочего времени. Они — только материализация одного часа, двух часов, одного дня общественного труда.
Это «Капитал», с. 201, первый том. В немецком издании, в которое я смотрю, это с. 204, я пользуюсь англо-немецким текстом.
Kлим Kолосов: Вот читаю это место уже, смотрю по оцифрованному факсимиле 1867 года.
Rohmaterial und Produkt erscheinen hier in einem ganz anderen Licht als vom Standpunkt des eigentlichen Arbeitsprozesses. Das Rohmaterial gilt hier nur als Aufsauger eines bestimmten Quantums Arbeit. Durch diese Aufsaugung verwandelt es sich in der That in Garn, weil ihm Spinnarbeit zugesetzt wurde. Aber das Produkt, das Garn, ist jetzt nur Gradmesser der von der Baumwolle eingesaugten Arbeit. Wird in einer Stunde 1⅔ lbs. Baumwolle versponnen oder in 1⅔ lbs. Garn verwandelt, so zeigen 10 lbs. Garn 6 eingesaugte Arbeitsstunden an. Bestimmte und erfahrungsmässig festgestellte Quanta Produkt stellen jetzt nichts dar als bestimmte Quanta Arbeit, bestimmte Masse festgeronnener Arbeitszeit. Sie sind nur noch Materiatur von einer Stunde, zwei Stunden, einem Tag gesellschaftlicher Arbeit.
(Заметил, что про «самый труд» тут в русском явная приписка — или это апокриф поздних изданий?)
АЭ: Мне интересно слово Aufsauger, которое по-русски переводят как «впитывать», по-английски — to absorb. Интересно, например, почему в других местах Маркс пользуется тем же словом absorb, но в этом куске — Aufsauger.
КК: Довольно редкое такое слово. Глагол aufsaugen как сказуемое можно приставить к пылесосу, например. «Впитывать» — неточно.
АЭ: «Сосать»? Есть ли (были ли) у этого слова по-немецки сексуальные коннотации? Что семантически ведёт Маркса от этого Aufsauger к, например, такому:
… присоединяя к мёртвой предметности живую рабочую силу, капиталист превращает стоимость — прошлый, овеществлённый, мёртвый труд — в капитал, в самовозрастающую стоимость, в одушевленное чудовище, которое начинает «работать» как будто под влиянием охватившей его любовной страсти.
КК: Нет, «сосать» в сексуальном смысле по-немецки передаётся словом lutschen — этим словом «сосут» леденец. А вот это saugen — как пылесос: Staubsauger. Тут скорее в смысле «подбирать (последние) крохи», годное слово — «вбирать». Вот про человека нельзя в прямом смысле сказать, что он что-то там aufgesaugt, так как это механическое действие. То есть продукт «вобрал» в себя часы труда — да, так можно. «Впитал» — не очень удачно.
АЭ: А про женщину можно — что она «вбирает» семя?
КК: Если она его так «вбирает», то картина такая, что оно должно быть прежде расплёскано: можно так «вобрать» из лужи, например, точнее даже, всю эту лужу. Там именно смысл, что «всосано» до конца, до последней крошки или капли. Вот ещё раз сейчас вчитываюсь.
Там есть Aufsauger как существительное и eingesaugt как партицип. Образ такой, что сырьё (субъект, подлежащее) без остатка и с некой неодолимой силой «вбирает» в себя труд: это неостановимое одноактное действие.
АЭ: Интересно!
КК: А когда труд уже «вобран», то есть неотделимо вошёл в состав продукта, там другая приставка, со смыслом необратимо сделанного дела. Для причастия eingesaugt — «вобранное» годится, «впитанное» с натяжкой (ибо впитанное можно выжать, к вобранному же нет обратного действия). Существительное Aufsauger я бы перевёл глагольно, иначе громоздко… Да, это как бы «абсорбент», но это не
АЭ: По-английски они точно так и перевели.
КК: Тогда с Вашего позволения ещё вдогонку добавлю чуть позже.
Прочтя же заметку профессора Эткинда в черновике, вижу теперь красивую формулу. Работник — отец товара; сырьё — его мать; труд есть процесс совокупления, а в результате рождается дитя — товар.
Ну да, мать-сырьё-земля, а как же. А труд создал человека. Подлежащее, Subjekt, Творец. Но это по-русски, а как у Маркса по-немецки? Как первый цитируемый фрагмент связан со вторым? Где там
Сырьё ведь может просто валяться и в итоге не превратиться в продукт, а пропасть. Скоропортящееся, перезрелое перестаёт быть годным, сколько труда потом ни вложи. А так оно зовёт работника: режь меня, тки, мели, куй, паши и мни.
Если совсем коротко — то да, в первом рассматриваемом абзаце можно разглядеть то самое «совокупление», хотя, думаю, в саму минуту написания та Марксова идея ещё не вполне оформилась. То есть если и оформилась, то пока лишь наполовину — и как раз на женскую половину.
Точно уловлена именно субъектность сырья. Вопреки несовершенству имеющегося перевода, который то и дело (и по делу) точечно и кластерно критикуют, что-то никто не берётся заново перевести, уже без ЦК КПСС.
Да, «впитывание» — это бессубъектное действие, проявление неотключаемого свойства, например магнетизма. Когда железные опилки выстраиваются вдоль силовых линий между концами U-образного магнита, то нельзя сказать, что это мистер магнит их своим приказом выстроил по струнке. Нет императива, одна метафизика. Поэту простительно, но не Марксу.
А вот если говорим (и понимаем), что сырьё «вбирает», то абстрагируемся от безусловной физики. Сырьё ведь может просто валяться и в итоге не превратиться в продукт, а пропасть. Скоропортящееся, перезрелое перестаёт быть годным, сколько труда потом ни вложи. А так оно зовёт работника: режь меня, тки, мели, куй, паши и мни. Мотив родительства — он совсем рядом от «вобрать», взять хотя бы в слегка архаичном (как и сам «Капитал») значении соседнее «воспринять». Воспреемник, воспреемница — это же крёстные отец и мать. Натяжка? Всё же они стоят рядом: и сами слова, и крёстные с родителями.
Проблема узреть совокупление в рассматриваемом фрагменте тут скорее с мужской стороной: ни сам труд, ни его «квантум» как мера и единица ни разу не поставлено подлежащим. Он тут как эфир. Уже в отрыве от работника — но ещё не как отец продукта. Скорее, он тут как материал из семенного банка. Или как святой дух?
Раз «совокупление», то надо и про Марксов «квантум» сказать пару слов. Это не чистая латынь, это именно немецкий «квантум». Не просто количество и даже не определённое количество. А именно соразмерное, соответствующее, уместное, сообразное. Пожалуй, точнее сказать — мера. Он говорит ein bestimmtes Quantum — и это нарочитое масло-масляное, потому что в мере и без того зашита определённость. Марксов «квантум» — именно дискретная мера (труда), ни большая, ни меньшая, а строго (технологически) сообразная. И оттого «вбирается» он сырьём строго до отведённого предела. Наверное, это то, что будущие поколения назовут глубиной переработки — и в этой глубине тоже отдалённо слышен мотив совокупления. Нет, не святой дух: у того нет количества, он нисходит как факт, один бит информации — либо целиком, либо никак.
И тут в пользу изящной формулы говорит вот что еще. Можно говорить про семя как гомогенную субстанцию (это слово было в вопросе Александра Эткинда про всасывание) — а можно про счётное, квантифицируемое поголовье сперматозоидов. Они и есть «кванты», дискретные единицы труда: операции, обороты шпинделя, удары молота, стежки иглы, проходы челнока, неважно. Марксов «квантум» — их вполне субъектная совокупность. Как рой, как армия, а не как доза облучения.
Не говоря уже о том, что труд ритмичен. В том числе и в силу многократного повтора действий.
Надумано? Но текст очень даже позволяет так рассудить. Ныне в речи Quantum бывает и регулярной дозой/порцией (кофе или чего покрепче), это уже с иронией, и в названии фильма о Джеймсе Бонде он тоже — Ein Quantum Trost, Quantum of Solace. И русскому «Кванту Милосердия» быть скорее «Каплей Жалости», если брать устойчивое выражение, или «Слабым Утешением». Хотя перевод заглавий — отдельный вид спорта.
Ещё соображение. Немецкий — язык глаголов. В английском любое слово можно сделать глаголом: было пару лет назад разрекламировано to kerzhakov, то есть в широком смысле промазать в пустые ворота. В немецком простой инфинитив субстантивируется тоже запросто: пишем с большой буквы и с артиклем среднего рода. Значение такого слова — процесс обозначаемого исходным глаголом действия, занятие, пребывание в обозначаемом состоянии. И можно суффиксами придавать этому действию оттенки.
Если бы Маркс сказал durch dieses Aufsaugen — то «впитывание» бы подошло. Потому что процесс. Но он сказал durch diese Aufsaugung — а это именно акт, разовое завершённое действие, по-иному ведь и не управиться с дискретным «квантумом». По-русски одно от другого не отличить. А разница есть.
Aufsauger как «воспреемник» — это уж слишком. Так что скорее уж описательно: сырьё лишь как нечто, способное (и готовое) воспринять некую (определённую) меру труда.
Если чисто словарно, то да, aufsaugen как «впитывать», то есть физико-химически вбирать жидкость, как, например, промокашка, поставлено выше: переводчик на сём и остановился. В выученном языке это нормально. Пылесосное значение aufsaugen как «собирать», «подбирать до последней крошки» нечто дисперсное — оно ниже. А первым номером стоит значение захвата объекта целиком (например, ртом): так можно «всосать» (точнее даже — засосать) макаронину, но для орального секса это слово не годится (разве что гротеска ради), потому что «засасываемый» предмет не должен быть ни к чему прикреплён, иначе не считается.
Ну и чтоб уж до дна. Про «застывшее рабочее время». «Застывший» — как что? Составная креатура festrennen, от неё архаичное причастие festgeronnen в генитиве и с нулевым артиклем.
Таким глаголом «застывает» не что попало, а некая раскалённая масса: чугун, льющийся из домны, лава, ползущая по склону вулкана, колокольная бронза, подаваемая в литейную яму, парафин, сползающий со свечки. Трудозатратный рабочий час был горяч, он тёк, лился, причём лился по каналу, а не волной, и отвердел, пройдя отведённый путь и остыв, то есть отдав энергию. Широкое пространство для сексуальных коннотаций. Использованное слово позволяет и даже поощряет такое толкование.
Следовало бы разобрать теперь второй фрагмент — не выгораживая и не отвлекаясь на полемику с давнишним переводчиком. Давайте разберём.
…indem er ihrer todten Gegenständlichkeit lebendige Arbeitskraft einverleibt, verwandelt er Werth, vergangne, vergegenständlichte, todte Arbeit in Kapital, sich selbst verwerthenden Werth, ein beseeltes Ungeheuer, das zu „arbeiten“ beginnt, als hätt’ es Lieb’ im Leibe.
Взято отсюда в исторической орфографии.
Цитата, которую дал Александр Эткинд:
…присоединяя к мертвой предметности живую рабочую силу, капиталист превращает стоимость — прошлый, овеществленный, мертвый труд — в капитал, в самовозрастающую стоимость, в одушевленное чудовище, которое начинает “работать” как будто под влиянием охватившей его любовной страсти
Тут в исходнике любви больше, чем в русском переводе. Думаю, надо подключить и начало фразы, к нему отсылка притяжательного местоимения, пропущенного в русском. Там про их мёртвую предметность, они — это товары, которые вольются в новый продукт, составят его материю, либо послужат некими факторами производственного процесса.
И «присоединяя» тут очень приблизительно. Глагол einverleiben со зримым телесным, плотским корнем Leib — он про неправомерную, навязчивую прибавку, прививку. Про территорию сказали бы — прирезать себе кусок, про Крым это слово было в прессе в ходу, словари прямо предлагают мотив аннексии. Так что «присовокупляя» — куда точнее. И корень подходящий. Если кто-то сам себе так делает (то есть как бы присовокупляет к себе) — то это осуждаемое жадное чревоугодное пожирание.
Нечто крупное, несуразное, движимое несоразмерно мелкими, низкими мотивами. Монструозная крыса капитала, одухо (плодо)творённая живым трудом — вот Марксов образ.
Прилагательное «прошлый» (про труд) тоже надо пояснить. «Прошлый» — с трудом не стыкуется никак. Маркс нарочито архаично (даже для того времени) говорит про избытый, прешедший труд, поясняя двумя следующими словами, что он, труд, избыв себя, овеществился, омертвел, то есть — смотри выше — отвердел после горячего направленного течения, отдав энергию.
В этом пункте два фрагмента зримо смыкаются. Q.E.D.
«Самовозрастающая стоимость» — тоже неточно. Марксов термин Selbstverwertung — он про приумножение капитала как раз путём приложения труда, про количественный прирост в абстрактном численном измерении, а не в прикладной полезности или в пространственном распространении. Можно говорить об органическом росте как свойстве. «Самоприумножающаяся» — чуть точнее. А «стоимость» или «ценность» — спорили ещё в позапрошлом веке. С тем корнем — не перевести, буквальность только мешает. Но главное, тут налицо именно мотив оплодотворения трудом.
«Чудовище» — тоже не совсем чудовище. Это существо по смыслу использованного слова непременно большое, нескладное, пугающее — и (по Стругацким) не бывает. Монстр, урод, в том числе и результат кровосмесительного опыта — в сильно архаичном выражении Ungeheuer der Unkeusch, второе слово тут обозначает инцест.
Ну и финал: als hätt’ es Lieb’ im Leibe — аж с двумя апострофами, чтоб редуцировать окончания, дабы вписалось в стихотворный размер. Это строка из Фауста. И какая! Рефрен к частушкам в Ауэрбаховом погребе, эти слова там полдюжины раз повторены соло и хором. Пастернаковский перевод предлагает «как от любви несчастной», Холодковский — «ужель она влюбилась», но по сути это скорее — «как угорелый», «как ошпаренный», «как ошалелый». В любом случае речь не про человека, а про крысу. В погребе, среди сброда, ниже плинтуса.
Нечто крупное, несуразное, движимое несоразмерно мелкими, низкими мотивами.
Монструозная крыса капитала, одухо (плодо)творённая живым трудом — вот Марксов образ.
Думаю, сказанного достаточно. Маркс велик корпусом, любвеобилен, плодовит, жизни не хватит так подробно вчитываться. Но ведь есть же и другие авторы, и из их слов сотворится мир уж точно не хуже этого мира капитала, чистогана и наживы.
Алексей Цветков
Диалектика стоимости и граница между живым и мертвым
«Труд не есть источник всякого богатства. Природа в такой же мере источник потребительных стоимостей (а из
Карл Маркс. «Критика готской программы».
1. О теории стоимости
«В современных культурах главные источники стоимости, например нефтяные месторождения, созданы природой».
«И это природа, а не труд определяет курсы самых ценных бумаг, например акций нефтяных корпораций, и государственных валют ресурсо-зависимых государств.»
Тут принципиально важно, что в марксизме подчеркивается категориальная разница между двумя видами стоимости — потребительной и меновой.
Потребительная стоимость это ценность вещи, качественная характеристика, а меновая стоимость — характеристика количественная т.е. стоимость в привычном для нас рыночном употреблении этого слова.
Потребительная стоимость создается примененной рабочей силой (трудом) только как потенциальная возможность меновой стоимости, реализуемой в будущем т.е. фиксируемой на рынке.
В конце девятнадцатого века Петр Струве в своем переводе «Капитала» (не ставшем каноном) переводил «потребительную стоимость» (Gedrauchswert) как «потребительную ценность».
В абсолютном большинстве случаев (кроме специально оговоренных) под «стоимостью» Маркс, как и Адам Смит, понимает именно меновую стоимость.
Такая стоимость выявляется на рынке, который есть большая вычислительная система. По мнению Маркса, рынок всегда вычисляет с неизбежной ошибкой и это не снимаемое противоречие.
«Справедливого обмена», как и «справедливой цены» в принципе не бывает, мы всегда имеем дело со спекуляцией и присвоением. Каждая секунда наемного труда заранее разделена на украденную и оставленную части.
При рыночном обмене объем денег возрастает, так как рабочая сила способна создавать большую стоимость нежели та, которой она была оплачена при найме.
Деньги официально выражают отношения обмена, но на самом деле скрывают его иррациональную (присвоительную) суть, прячут структурное противоречие, обнаружение которого похоронило бы всю систему и обесценило бы все деньги.
Можно сказать, что стоимость окончательно возникает, когда конкретный труд, затраченный в производстве, маркируется рынком как абстрактный труд, подверженный цифровому обмену.
Меновая стоимость есть общественное отношение и больше ничего. В теории Маркса труд — субстанция стоимости, выраженной через обмен. В наиболее абстрактном смысле рынок есть способ обменивать между собой разные количества затраченного труда.
Главное волшебство капитализма в том, что стоимость самой рабочей силы превращается в нечто большее (через присвоение прибавочной стоимости). Рабочая сила это фундаментальный товар, определение стоимости которого всегда будет моральной и политической проблемой.
Только рабочая сила обладает уникальной способностью добавлять стоимость. Поэтому главный товар на рынке — способность к производительному труду.
По мнению Маркса, типичная «фетишистская» ошибка экономистов в этом вопросе — восприятие труда, земли и капитала как трёх отдельных и независимых источников стоимости.
Да, потребительная стоимость («ценность») есть и у воздуха, которым мы дышим, но за воздух никто ничего не платит, пока кто-то его не приватизирует и не превратит в товар на рынке, который, как и любой товар, будет выражать часть абстрактного труда, пересчитанного (с рыночной ошибкой) в обменные единицы.
Маркс понимает капитал как процесс самовозрастания стоимости за счет приобретенной рабочей силы, как динамическое общественное отношение, на одной стороне которого присвоенный труд, а на другой стороне самоувеличение денег.
Деньги официально выражают отношения обмена, но на самом деле скрывают его иррациональную (присвоительную) суть, прячут структурное противоречие, обнаружение которого похоронило бы всю систему и обесценило бы все деньги.
Деньги остаются неточной метафорой затраченных часов проданного труда.
Впрочем, многие критики марксизма, уверенные в своей аргументации, нередко понимают под «стоимостью» среднюю цену. Маркс же принципиально различал эти вещи. Колеблется на рынке именно цена, а не стоимость. Анализ колебаний между ценой и стоимостью дан в третьем томе «Капитала».
2. О живом и мертвом труде и поддельном золоте
По большому счету для Маркса в нашем мире есть два генеральных, определяющих процесса — производство и обмен. И они же создают стоимость — производство является её базовым, не отменяемым, условием, а обмен её фиксирует, закрепляет, манифестирует. Для Маркса производство, конечно, первично, а обмен вторичен хотя бы потому, что чисто умозрительно мы можем представить себе мир, в котором обмен исчез (заменен распределением, хотя и оно может быть понято как особый случай обмена, но это уже типичный диалектический парадокс), а производство осталось, но не можем вообразить себе мир, где сохранился обмен, но отсутствует производство. Потому-то оно и первично в порождении стоимости, тогда как в либеральных (маржиналистских) теориях предельной полезности всё будет наоборот. В конечном счете, для Маркса рыночный обмен это иррациональное и обреченное отражение результатов труда, которое должно быть исторически «снято» в процессе дальнейшей рационализации общественных отношений.
Производство без обмена это относительная утопия коммунизма, но обмен без производства это абсолютная утопия буржуазных мистиков.
«Значение сырого материала, например хлопка или угля, состоит в том, что он впитывает в себя человеческий труд».
«Так и центнер угля, продолжает Маркс, добытый из недр земли, впитал определенное число часов шахтерского труда.»
Нагляднее всего это противоречие показано в популярном сейчас сериале «Вавилон Берлин», снятом по романам Фолькера Кутчера.
Марксистская инверсия обыденных символов проявляет себя там в полной мере — золотые слитки, вокруг которых движется детективный сюжет, оказываются в своей основе углем, топливом, движущим поезд, а цистерна, ёмкость, техническое средство производства наоборот оказывается подлинной ценностью, скрытым золотом, замаскированным источником богатства. Нужное всем золото это всего лишь «позолоченный уголь». Золотая краска, покрывающая топливные брикеты и есть знак стоимости, добавленный к ископаемому продукту и создающий его рыночную цену.
«Любой товар, например сюртук, соединяет в себе два элемента — природное вещество и труд»
Конкретный труд создает продукт, а не товар. Продукт уже обладает потребительной, по пока ещё не обладает меновой стоимостью. Товаром продукт становится на рынке, где конкретный труд оценивается как труд абстрактный, общий и эквивалентно исчисляемый.
Иррациональность капитализма проявляется в том, что любая вещь на рынке, во-первых, является для нас товаром (обладающим меновой стоимостью) и, во-вторых, является продуктом (обладающим потребительной стоимостью).
Рыночный обмен превращает продукт в товар. Это превращение обеспечено двойственным характером труда.
Двойственность товара выражается в разнице между потребительной и меновой стоимостью, а двойственность труда в разнице между конкретным и абстрактным трудом.
Товарная форма продукта и денежная форма товара маскируют классовое подчинение.
Товарный фетишизм это всеобщее ощущение, что внутри товаров заключена независимая от нас ценность («это столько стоит»). Это иллюзия того, что цена каким-то образом заключена уже в продукте, а не только в товаре.
«Живой труд должен охватить эти вещи, воскресить их из мертвых»
Политическая цель Маркса — освободить труд от его стоимостной формы в республике свободных работников. Освобождение труда он понимает как освобождение от наемного труда.
Для понимания этого прогноза важна смысловая разница между словами work и labour.
Work — это труд как миссия, как осознанный метаболизм человека и природы и, в конечном счете, сила самой природы, а labour — наемный и отчужденный труд как товар, а точнее, как самый парадоксальный из товаров.
3. Об органических метафорах, оргонном излучении и судьбе машин.
«Работник — отец товара; сырье — его мать; труд есть процесс совокупления, а в результате рождается дите — товар»
Ещё австрийский министр финансов Бем-Баверк упрекал Маркса в том, что он не учитывал природного фактора в своей трудовой теории стоимости. Позже Людвиг фон Мизес называл самым уязвимым местом трудовой теории её не применяемость к оценке естественных ресурсов.
Смысл предложенной нам метафоры состоит в том, что труд — это совокупление работника с сырьем (материалом), которое его впитывает и рождает товарную стоимость.
Обнаружение зазора между органическими метафорами (рождение — рост — совокупление — размножение — дряхление — смерть) и гегельянской в своей основе логикой Маркса, попытка описать этот зазор, уменьшив или увеличив его, остается интереснейшим занятием для мыслящих людей.
Марксистско-гегельянский пафос предполагает снятие границы между живым и мертвым. Сначала на уровне рефлексии и понимания, а потом и на уровне действия.
По Марксу тотальность не эмпирична т.е. её невозможно схватить через чисто психологический опыт «наблюдения за природой», поэтому столь многие места в текстах Маркса представляются нам «головоломными» и «темными». Диалектик Маркс пытается уйти как можно дальше от «органического» описания того, что он считает своим открытием и постоянно наталкивается на несовершенство нашего языка, построенного на простых уподоблениях «наблюдаемым в природе» процессам.
Природой движет то, что не дано нам в опыте, скрытое противоречие, которое схватывается только в диалектической философии, которая сама есть отражение нашей трудовой деятельности, саморефлексия и самоналадка труда, если угодно.
Диалектическое мышление есть способ расшифровывать материю, выйти из пределов обыденной капиталистической логики и обнаружить движущий всеми нами парадокс, главное противоречие, которое в принципе не может быть решено в этой системе. Для марксистов невозможно решить проблему, оставаясь в рамках той же логики, которая вызвала саму проблему, поэтому им необходим новый язык, но органические и «природные» сравнения всё равно будут проникать и в этот язык.
Что же касается конкретно эротических метафор в марксистском языке, то тут сам собой вспоминается Вильгельм Райх, зашедший на этом пути гораздо дальше других левых.
Как только человек найдет способ управлять этой базовой энергией космоса, капиталистическая цивилизация больше не сможет существовать и превратится в бесклассовый мир сверхлюдей. А пока наиболее прямой, но стихийный контакт человека с первичной энергией это оргазм.
Райх описывает вселенную как среду, материал, сырье, скрывающее свою главную ценность. Если к этому мировому материалу приложить некую идеальную работу, освободить скрытую в мире оргонную энергию, то весь мир изменится и станет по-настоящему ценным, реализованным, равным собственным возможностям.
Райх конструировал накопители и излучатели первичной силы, содержащейся как в живой, так и в неживой материи. Правильно транслируемый оргон сотрет границу между живым и мертвым и свяжет все вещи. Как только человек найдет способ управлять этой базовой энергией космоса, капиталистическая цивилизация больше не сможет существовать и превратится в бесклассовый мир сверхлюдей. А пока наиболее прямой, но стихийный контакт человека с первичной энергией это оргазм. Одержимо строя все новые аппараты, Райх утверждал, что уже может с их помощью управлять как погодой, так и человеческим здоровьем. Он решил стать Теслой мировой революции. Финальная битва с властью капитала: те, кто умеет свободно раскрывать в себе эту волшебную энергию, против тех, кто консервативно блокирует и дозирует ее, превращая в манипуляцию и товар. Фактически новым оружием объявлялся сексуальный экстаз, преобразованный и транслируемый специальными машинами в руках революционеров. Райх планировал расставить свои «гиперболоиды» в пустыне и навсегда изменить наш мир. Несмотря на явное безумие его идей, ФБР посадило «озабоченного большевика» в тюрьму, не дав ему закончить опыты, где он и умер в 1957 году. Лабораторные архивы Райха до сих пор засекречены. Однако он успел стать культовой фигурой для битников 1950-х. Уильям Берроуз построил по его чертежам собственную «оргонную камеру» и пользовался ею всю жизнь, а Душан Маковеев снял о нем скандальный и апологетический фильм «Мистерии организма».
Особый случай марксистского взгляда на контакт между мертвым и живым — это отношения человека с машиной.
В мануфактуре работник ещё управляет инструментом, на фабрике же он сам уже подчинен машине.
Чем дальше, тем больше человек вступает в трудовые отношения уже не столько с природным материалом, сколько с машиной и чем могущественнее машина, тем дешевле становится человек. Машина обесценивает прежний труд и делает живого работника всё менее нужным. Рост мирового богатства (в форме капитала) неизбежно вызывает пропорциональный рост лишних, безработных, не занятых в наемном труде людей.
Марксом предсказано положение, при котором чем эффективнее воздействие работников на средства их занятости, тем менее надежными становятся гарантии занятости самих этих работников, условия продажи их силы теряют всякую стабильность.
Однако непрерывный рост эффективности машины может, согласно марксистской логике, привести к появлению самостоятельного искусственного интеллекта, более совершенного, чем наш. То есть машина, которая постоянно отчуждала человека, сама станет человеком в наиболее полном и универсальном его варианте. Наш всеобщий интеллект перестанет быть абстракцией и воплотится в машине будущего вполне конкретно и оперативно. Так машина, которая была мертвой, станет более живой, чем мы сами в процессе развития производственных отношений. Конечно, если понимать под «жизнью» направленный процесс самоосознания материи.
