Когда он пришёл домой, его уже ждала соседка Инесса под дверью.

— Сардар Серафимович, ну так нельзя! Вы опять на работе, а у меня снова все стены в воде. Я только в том году новые обои поклеила, а они уже все разбухли. Ну так же совершенно нельзя! Мне это надоело, Вы меня всё время топите. Моя слепая мать всегда начинает на всю квартиру визжать и кричать: «Тонем! Помогите!» Из-за этого на нас жалуются другие соседи. Они-то думают, что это всерьёз. Вот сегодня снова вся лестница собралась у нашей квартиры с ветошью. Пришлось их прогонять. Ну как же так можно? Почините наконец-то трубы, Вы же мужчина в конце концов!

Сардар Серафимович Тюпченко только промолчал и вошёл в квартиру. Вечер ожидался неприятным, ему пришлось убирать квартиру и думать о возмещении урона гражданке Инессе. Он бы хотел поругаться с ней, его прямо-таки распирало, но он молчал, как было положено по долгу службы. Не сказать, что ему это нравилось, но он всегда молчал. Когда его за это попрекали, он только говорил: «В молчании — сила!» Другие его всегда хвалили и убеждали в правильности отвечать на конфликты молчанием. Как-то это по-советски, по-нашенски. Он соглашался со вторыми и улыбался первым.

Ссориться со строптивыми соседками не полагалось ему и по профессии. Он был человек важный и почти деликатный. Будучи совсем юным, он поступил в Дангэйский государственный университет имени прокурора В. Н. Терентьева на филологический факультет, где навсегда и остался. В тридцать два года он стал доктором филологических наук и сразу же получил почётное звание «член-корреспондент ДАО РАН» за свою фундаментальную монографию «Пришвин как неодарвинист». Он не совсем понимал, зачем он этим занимался, но когда он что-то вдруг выдумывал, то на него находил приступ счастья. Тогда он принимался бегать по лужам или устраивал их у себя в квартире. Большую же радость ему приносило членство в союзе писателей г. Дангэ, в который входили почти все жители этого города, за исключением маленьких детей и людей без документов. Членство было платное, и каждый житель города раз в год стоял в очереди на местную почту, чтобы оплатить сокровенными запасами продолжение членства. Были и те, кто в этот союз не входил. Так, например, его сосед по этажу Виталий Николаевич, человек весьма уважаемый в городе, прокурор, в быту был кем-то вроде изгоя или производил впечатление попросту неприятного человека, которого все стремились избегать.

После махинаций с тряпкой, Сардар Серафимович начал рассматривать книжные полки. Тут у него было полное собрание сочинений Пришвина, там виднелся зачитанный сборник Симонова. Совсем вверху, скорее ради гордости, стояло полное собрание сочинений Александра Дюма. Дюма он снова протёр тряпкой, чтобы никто не заподозрил, что мушкетёры его совсем не интересуют. Учёный делал так каждый вечер для того, чтобы, как он, краснея, объяснял: «если бы кто-нибудь вдруг вошёл, то заметил бы, что Сардар Серафимович примерный!» И правда, все считали его абсолютно примерным, правда несколько рассеянным. От этого у него почти не бывало гостей. Разве что Елена Юрьевна забежит показания счётчика снять. Иногда Инесса заходила, но её он не любил. Они то с мужем включат музыку на всю квартиру, то придут жаловаться на потоп. В общем-то он их избегал.

Больше всего он не любил детей, да и вообще всех, кому не было двадцати пяти лет. Возраст полноправия достигался именно в двадцать пять лет, из-за чего шли постоянные напряжённые споры. Отягощалось это тем, что детям ему приходилось преподавать. Преподаватель всегда крадучись плёлся в лекционный зал, стремясь подслушать разговоры студентов. Они его видели издалека, из-за чего притихали. Он им никогда не верил и вечно ждал издёвки. Студенты его слушали мало. Что бы он не читал студентам, будь то «Русская литература XIX века» или же «Американский модернизм», он после недолгой преамбулы всегда переходил к Пришвину — это их раздражало. Обычно подобное происходило так:

— Здравствуйте, уважаемые студенты! Сегодня речь пойдёт об одном из, пожалуй, самых ярких американских классиков — Эрнесте Хемингуэе! Хемингуэй в каждом своем произведении стремился отразить жизнь человека во всей его полноте, отрефлексировать сущность человеческого бытия. Похожей практикой, конечно же, занимался Михаил Михайлович Пришвин, не менее известный русский прозаик….

А дальше он всю лекцию рассказывал о Пришвине. Студентов это возмущало, но одна из студенток всех уверила, что ничего страшного в этом нет, ведь Пришвин куда важнее. Деканат был почти всегда закрыт или же студентам приятно отвечали: «Да? Да быть такого не может. Ну ладно, разберёмся. Спасибо!» Но никто ничего не предпринимал. Все успокаивались, и к выпуску студенты уже смирялись с особенностями лектора. Ему же было совершенно безразлично, он даже не всегда замечал, что рассказывает снова о Пришвине.

По вечерам профессор готовился, учил наизусть все свои материалы, а на утро всё снова возвращалось на круги своя. Студенты привыкли и обычно занимались своими делами на его занятиях. В университете все за глаза его называли «Пришвинистом», коллеги тихо подсмеивались. Между преподавателями и студентами всегда была договоренность — если они чего-то не успевали выполнить, это можно было сделать во время пар пришвиниста. Он всегда замечал, что студенты его не слушают, но не хотел ничего предпринимать. Ему было достаточно просто рассказывать, а кому — не так уж и важно.

Этим вечером на полке он увидел и свою известную монографию. Он её часто читал и наслаждался собственными изречениями. Как правило, за чаем он хитренько улыбался и приступал к чтению вслух:

«Пришвин — чрезвычайно трудный писатель. Наравне с такими писателями как Бажов, Гайдар, Мамин-Сибиряк данный писатель относится к числу самых трудных авторов русской литературы. Невероятная символическая насыщенность его текстов создает принципиально иное мировосприятие и рецепцию образов данного произведения. Аллюзивные построения, наравне с другими сложными художественными приёмами, делают практически невозможным ситуацию множественности интерпретаций.

Тем не менее на современном этапе развития науки учёные многих гуманитарных специализаций делают определенные подступы к возможности текста быть интерпретируемым. Да и не только гуманитарных, как правило. Как показал анализ Ю. А. Злобина, теория диалога, введенная М. Бахтиным, оставляет белые пятна, которые уже пытаются осмыслить группы молекулярных биологов во главе с академиком С. А. Бурмистровым. Они попытались на микробиологическом уровне выявить типологические особенности каждого субъекта наррации. Их эксперимент оказался удачным, после чего учёные всего мира перевели их исследование на свои языки. Но так или иначе, полная интерпретируемость оказывается невозможным ввиду конфликта интерпретаций (Рикёр). Наслоение смыслов на смысл только один правильный, возможно в случае…»

На этом моменте кто-то позвонил в дверь, и учёному пришлось быстро спрятать книгу в кухонный шкаф. Это была Елена Юрьевна, сегодня был день снятия показаний с счётчика. Данные были сняты, дверь за ней закрыта, но настроения читать книгу больше не находилось. Сардар Серафимович долго думал, чем заняться ему этим вечером, но так и не определился. Тут он рискнул на опрометчивый шаг. Выбежал из квартиры и окликнул Елену Юрьевну. Сильно смущаясь, всё-таки предложил ей выпить с ним чаю и поболтать. Она несколько опешила, но согласилась.

— Так неожиданно, Сардар Серафимович, спасибо! — за чаем поблагодарила за приглашение Елена Юрьевна.

— Да бросьте, просто мне иногда бывает одиноко. Извините, если смутил.

— Ничего-ничего, у меня всё равно была только одна перспектива — смотреть очередную серию шоу «Женись!», тут хоть какое-то разнообразие! Вы не смотрите это ток-шоу?

— Ой, нет. Если быть честным, я такое ненавижу. Но у меня есть к Вам предложение!

— Какое? — в робком ожидании спросила Елена Юрьевна.

— Да вот я хотел Вам прочитать кусочек моей монографии, а Вы бы оценили?

Елена Юрьевна расстроилась, но решилась на эксперимент. Дослушав, она смотрела на ученого удивленными глазами.

— Вот это Вы умный конечно!

— Правда? — смущённо ответил Сардар Серафимович и продолжил.

— А как Вам? Стоит поменять «теорию диалога» на «теорию общения»? А может, слово «данный» слишком часто повторяется?

— Я буду с Вами честна. Я вот ни слова не поняла! Но впечатление сильное… — с влюблёнными глазами продекламировала Елена Юрьевна.

— Ладно, спасибо! Положить Вам с собой рогалик? — как бы намекая спросил он.

— Не, я еще посижу! — беззаботно сказала Елена Юрьевна.

Они пытались говорить, но не получалось. Сардар Серафимович рассказывал ей о своих конференциях, Елена Юрьевна о показаниях. Перешли на тему детей. Тут и вовсе поругались. Сардар Серафимович намекнул на время, она всё-таки ушла. Он снова остался один.

Тем же вечером ему пришла в голову смелая идея: а что, если ему устроить конференцию по творчеству Пришвина? С этой мыслью и уснул.

На утро он забыл об этой идее и как ни в чём не бывало снова рассказывал только об одном важном человеке в его жизни — Михаиле Михайловиче Пришвине, великом русском прозаике и публицисте.