Философия созерцания: "вынося суждения, то есть действуя"
Концепция prisca theologia (древнейшего богословия) как одного из самых убедительных обоснований ренессансного проекта для его участников хорошо изучена, прежде всего, благодаря усилиям варбургской школы. Формула этой идеи проста: раз ложная религиозность укоренена в истории, тем более должна быть укоренена в ней истинная религиозность. Свет истинного учения от Адама до Христа никогда не угасал, но всякое настоящее появление мудрости было и появлением истинной веры. Средние века допускали, что всегда существовало естественное откровение и мудрость, но только эпоха Возрождения стала говорить об институтах мудрости, которые и позволили ей стать достоянием человечества. Учительство и ученичество, написание книг, собеседования, теургия и магические действия, пророчества, прославления в том числе и себя, и своей биографии — всё это признавалось институциональной рамкой той самой древней теологии, и можно было вообразить Гермеса Трисмегиста учителем Моисея, персидских волхвов-магов — первыми собеседниками младенца Иисуса, можно сказать первыми слушателями его академии и первыми участниками его семинара, и тем самым провести прямые линии от магии и языческой мудрости к систематическому богословию.
В эпоху Ренессанса prisca theologia конкурировала с другими проектами, например, проектом борьбы с османской угрозой, требовавшим либо нового крестового похода, причем организованного гуманистами (грек Виссарион Никейский, католический кардинал и номинальный Константинопольский патриарх), либо наделения института папства полномочиями всемирного судьи (итальянский провинциал Энео Сильвио Пикколомини, он же папа Пий), либо создания просвещенной авраамической религии, способной обратить султана в христианство (грек Георгий Трапезундский, знаменитый филолог-халтурщик Кватроченто). Но грекам под властью османов было уже не до проектов. Неожиданно длительное продолжение идея prisca theologia получила в греческом мире времен турецкого владычества и даже первых десятилетий независимости после революции 1821-- 1830 г. Дело тут вовсе не в греческом консерватизме или разрыве связей с Западом, а в особенностях образного мышления: когда любые институты выхолащиваются, искажаются или угнетаются внешней властью, то образ оказывается прибежищем несомненного смысла. Только если этот смысл до падения Константинополя поддерживался ритуалами и зрелищами, то теперь он нуждался в дополнительном иконографическом обосновании.
Прямые линии от магии и языческой мудрости к систематическому богословию
На одном из греческих изображений Новозаветной Троицы XVII в. свиток в руках Бога-Отца свёрнут, ибо «Бога-Отца никто не видел», а в руках Бога-Сына развёрнут, ибо Бог-Сын с человеки поживе. Догмат оказывается выражен не в опыте молящихся перед иконой, а жестом самой иконы, системой знаков, которые непротиворечиво расшифровываются. Набор жестов, обозначающих открытость и закрытость, небесное и земное, божественный замысел и историю, оказывается важнее впитанной с молоком матери-Церкви догматики. Греки здесь идут даже дальше итальянцев: для итальянцев prisca theologia означала, что Библия была художественным произведением, что Моисей был первым поэтом (мысль обычная от Боккаччо до Тассо), и что Иов (которого Кристофоро Ландино из Праттовеккьо, комментатор Данте, собеседник Фредерико да Монтефельтро и один из идеологов Ренессанса назвал "Иов Эдомкий) сочинял свои сетования гекзаметром и пентаметром. Для итальянцев важно было, чтобы Откровение поскорее пришло к системе универсальных жестов, тогда как для греков важно превращение жеста в единственный универсальный язык догматики.
Поздний пример сведения науки к образности, стремление очистить науку от любых намеков на метод — Афанасий Стагирит (1780--1840), преподаватель греческого языка в Вене, в Академии восточных языков. Cовременник железных дорог и пара, он до того проникался примерами античной доблести, что легко переносился мыслью в прошлое, и сама его мысль обретала то качество, какое в Европе у мысли было несколько веков назад. Стремление к созданию панепистимии, всеобщей науки, существовало в Восточной Европе и в ΧΙΧ веке, достаточно указать на проект болгарского изобретателя Петра Берона, испытавшего влияние романтическое натурфилософии. Частичный тезка Аристотеля не отличался величием мысли основателя Ликея, основательной тяжести предпочтя тонкость: читать историков ему было всегда приятнее, чем философов. Он постоянно и говорил, что историки умели не просто пересказывать или добывать знания, они умели ими ощериться, вооружиться, с тончайшим прицелом попадая в самую цель. По мнению Афанасия Стагирита, такую точность они обрели потому, что им нужно было охватывать мысленным взором все события Средиземноморья, поддерживая в воображении мирную жизнь и исключая периферийные конфликты — решение последней задачи требовало особой догадливости.
Но многие труды историков устарели: они слишком громоздки, нуждаются в большом комментарии, но главное, само общество изменилось. Древние греки, одинокие во враждебном мире, ютились в своих полисах, и только появление героя как молния озаряло мир, позволяя им ощутить себя единым народом. Случайные обстоятельства легко делили греков на сословия, партии и группы, а Афанасий Стагирит мечтает о единстве нации. Такое единство нации создает только христианская проповедь: прежде чем проповедовать, подвижник отрекается от обычаев своего города, чтобы познать и утвердить гостеприимство во всех городах.
Чтобы проповедь оказалась сильнее партийных призывов, нужно было поставить географию во главу исторического исследования: география позволяет узнать, где христианская проповедь уже прозвучала, невзирая на любые роковые исторические обстоятельства. В этом он был единомышленником, например, знаменитого идеолога-предвестника греческой революции Ригаса из Фер, создавшего карту будущей свободной Греции. Но только если Ригас обращался к публике (пусть даже будущей), Афанасий — к властителям (пусть даже тоже будущим). Он хотел предупредить от самонадеянности: если затевать поход, не расчислив его географические границы, можно завязнуть до зимы или остаться без подвоза продовольствия. Нарушение логистики для греческих мыслителей того времени часто выглядело не как структурная ошибка, но как неправильное, слишком поспешное созерцание ситуации, как грех, как ошибочное попадание (буквальное значение греческого слова амартия, грех, о чем напомнил современный греческий богослов Христос Яннарас), чем и объясняется некоторая их невосприимчивость к научному методу, который они предпочитали заменять просто непротиворечивой и современной теорией. Примерами неудачников для Афанасия Стагирита были Пирр, царь Эпирский и Карл ΧΙΙ.
Признак настоящего полководца для Афанасия Стагирита — умение стать мирным тружеником сразу после освобождения страны. Первым таким мудрецом был Адам, который сразу же после грехопадения занялся земледелием: он тем самым познал географию земли, раз правильно выбрал себе место пахоты. Prisca theologia здесь состоит в отождествлении религиозности с миротворчеством; причем мирная жизнь оказывается жестом открытого созерцания, который и оказывается жестом правильного познания. Как открытый свиток на барочной иконе, так и здесь открытая географическая карта и есть древнейшая мудрость, в которой сбывается мудрость христианского правителя. О том, что христианский правитель должен не столько следовать христианским примерам, сколько распознавать самые общие наглядные знаки, например, знаки богатства, щедрости, милосердия или удачи, перед лицом вечности, а не временных решений, писал и Иосип Мисиодак, учитель Ригаса и тоже венский житель, столь же упорно говоривший, что история подвести правителя может, потому что слишком просто наследовать славу предков, а вот обеспечить гражданское согласие уже сложнее:
Колодцы, больницы, водопроводы, монастыри, церкви — всё это славит его высочество как достойного (…) обладающего необходимыми для этого свойствами (…) а не просто преемника славы его предков, и всё плетёт ему венец вечной памяти. Всеблагословие конца не воспримет, не прекратит трубить в его горн всеблагоречием — лишь сие единое есть корона благодеяний его. Все то я и называю новосозданным музеем Философии (…) Царские деяния и частные труды, такие как Истории, это добрые хранилища человеческих знаний в распоряжении, но смотри, чтобы они тебя не подвели.
Говоря по-нашему, история может солгать, но не могут солгать образные жесты, в которых всегда есть «всё», «всеобщее», и которые всегда позволяют отличить созерцание как созерцание всего, и достойное правителя, от действия, как направленного на частные вопросы. Но это созерцание как древнейшее религиозное свойство человека, когда переходит в область этики, меняет не только статус власти, но и статус тела.
Крупнейшее этическое произведение предреволюционных греков «Истинное счастье, то есть основание всякой религии» Псалидаса (Вена, 1791, с латинским автопереводом). Главная тема труда была той же, что у греческих мучеников: как сохранить единство сознания, когда тело повреждено. Можно вспомнить, как в греческих барочных иконах божественной литургии изображалось не просто распятие, но распятие с предстоящими, телесная уязвленная скорбь которых всегда пребывает с ними, при том, что их сознание уже омыто бескровной жертвой. Псалидас выдвигает простую гипотезу о том, что силы как образуют тело, так и идут против тела, поэтому мучения могут быть просто вынесены за пределы высшего замысла о теле: силы сущности образуют саму сущность… Сами же различные силы настолько друг от друга отличаются, что если одна сочетается с этой сущностью, то другая вступает с ней в борьбу.
Душа для Псалидаса состоит не из ума, чувства и воли, а из ума, свободы и воли. Свобода и позволяет мыслить, иначе говоря, не только принимать решения, но и всегда оставаться на теоретических позициях. Вынося суждения, ты не продвигаешься в истории, но сразу видишь, нет ли ошибки в твоем образе действий, в твоей «образности». Ум и когда хочет, и когда не хочет, действует добровольно,… а свободное деяние требует добровольного ума. (…) предельная гармония в том, что душа причастна переменам тела, и наоборот. (…) душа, вынося суждения, то есть действуя, находит само благо.
Созерцание свободы оказывается тем райским состоянием, которое и удерживает саму природу человека от страстей, глубоко поразивших его природу
Свобода и заставляет человека почувствовать свой ум, осознать его как таковой, выстроить начальную точку дальнейшего самосознания, которая и есть древнейшая точка: чтобы она была, достаточно единства души и тела. Если в христианской аскетике барокко было принято созерцать четыре «последние вещи»: смерть, Страшный суд, ад и рай, то Псалидас требует созерцать четыре истины: бытие Божие, бессмертие души, посмертное воздаяние и человеческую свободу. Созерцание свободы и оказывается тем райским состоянием, которое и удерживает саму природу человека от страстей, глубоко поразивших его природу. Псалидас наследует уже новому европейскому пониманию природы как
Люди, у которых не развита способность референции, воспринимают беспредметную картину как нейтральный предмет, как деревянную рамку, в которую помещен холст с красками. На следующей стадии они различают на раскрашенном холсте отображение чувств или символических значений. И на высшей стадии они опознают на картине творческий смысл личной другости конкретного живописца. Эта картина — Кандинский.
Чувства и символические значения принадлежат истории, а личная другость — лучшая формула prisca theologia, которая требует принимать личное откровение не как способ понять небесный замысел, но как способ оказаться частью открытости этого замысла.
