Мандельштам сближает не просто удары по клавишам и дрожь рояля с дрожью земли под копытами: этот испуг перед мнимым дрожанием земли потребовал сразу вскочить и преобразиться как в сказке:

Разве руки мои — кувалды?

Десять пальцев — мой табунок!

И вскочил, отряхая фалды,

Мастер Генрих — конек-горбунок.

Кроме Г.Г. Нейгауза, по имени был гораздо прежде назван А.Б. Гольденвейзер в поэме Андрея Белого “Первое свидание”.

И — никого: лишь белый гейзер…

Так заливается свирель;

Так на рояли Гольденвейзер

Берет уверенную трель.

В этой поэме появляется образ ритма как конского топота, и призыв отказаться от интенсивного, насильственного ритма ради опыта настоящего, мгновенного опыта:

Стой — ты, как конь, заржавший стих -

Как конь, задравший хвост строками -

Будь прост, четырехстопен, тих:

Не топай в уши мне веками;

Ведь я не проживу ста лет…

Я — вот… Я — здесь: студент московский,

Я — на подъезде…

Искренность гимназических воспоминаний Андрея Белого смиряет ритм истории. Но сходство этим не заканчивается: “Рояль” Мандельштама — это переход французской революции в бурю, концертный зал как парламент оказывается увлечен неистовством звуков рояля-Мирабо. И только музыкант, глядящий сквозь бурю, уже не листает листы, не подчиняется решительному ритму неистовства, но умеет прислушиваться, как чуткий конек-горбунок. Чувственной эмпатии “груши земной” противопоставлена “нюренбергская пружина” мгновенного, почти автоматического опыта.

Такое прозрение сквозь бурю, такой автоматизм мгновенного опыта предначертан всей поэмой Андрея Белого. В поэме “Первое свидание” описывается постапокалипсис: сначала после смерти Владимира Соловьева оказывается, что мир состоит из теней, призраков, строев, порядков, но не из живых людей. Потом музыкальный концерт представлен как крушение царства олимпийских богов, гибель богов

Седое облако висит

И, молний полное, блистает,

Очами молний говорит,

Багровой зубриной слетает,

Громове тарарахнув в дуб

Под хохотом Загрея-Зевса…

На место богов приходит музыка, отражающая строй мироздания, но именно из–за того, что мироздание нельзя свести к одним символам, символы тоже восстают, они и оказываются бурей.

Мне музыкальный звукоряд

Отображает мирозданье -

От безобразий городских

До тайн безобразий Эреба,

До света образов людских

Многообразиями неба;

Восстонет в ночь эфирный над,

В эонах гонит бури знаков:

Золотокосых Ореад,

Златоколесых зодиаков…

Далее эта же схема катастрофы переживается и “омолненным” героем, который пытается увидеть жизнь в лилеях привлекательных зеркал, в системе символов, но видит вместо этого собственную дробность в буре: “несусь по кучам снеговым”. Задумчивость — это и есть предвестие распрямленной пружины, автоматизм психологии. Буря неистовства нарастает в постапокалипсисе, и крепнет сословий вал, то только внезапно вскочить значит внезапно осознать себя собой, внезапность — это не реакция, но деятельный символ того, что нельзя обозначить иначе как “мгновенный опыт”. Символ не созерцается, но переживается телесно, чтобы стать дверью к опыту, а не наращиванию реакций.