Тезисы доклада на VIII международной конференции «Советский дискурс в современной культуре: постколониальный аспект проблемы», 28 мая 2016 г.

1. Стихотворение Елены Шварц 1990 года, со сложной иронической позицией «консерватизма», иногда рассматривают как проявление постимперского синдрома в независимой русской поэзии. Недостаточность такого подхода к независимой русской поэзии была показана уже в дискуссиях вокруг стихотворения И. Бродского «На независимость Украины». Отождествление постимперской ситуации с ситуацией распада единого культурного поля как раз провозглашала официальная советская поэзия (заявления Евг. Евтушенко). В стихотворении Елены Шварц говорится не о травматическом переживании распада, а о некоторой начальной ситуации обиды, сопровождающей лирического повествователя от рождения до смерти.

2. Тема телесного переживания Империи появляется у Шварц в известном стихотворении «В отставке» (1979). Комическая бульварная история из жизни Екатерины Великой хорошо прочитывается в свете теории Вальтера Беньямина, развитой в его диссертации «Происхождение немецкой барочной драмы». Беньямин понял, что конфликт в барочной драме построен совсем иначе, чем в классицистской трагедии: есть не противоборство Чувства и Долга, а неравновесное взаимодействие Судьбы и власти как Солнца. Судьба слепа, тогда как Солнце-власть не просто светит, но хочет, чтобы все видели его. Именно такой конфликт Мамонова, видящего «мерцанье впереди» и Екатерины, распростершейся над всей Империей, и раскрывается стихотворением «В отставке».

3. Начальная заплачка в «Заплачке…» «О Родина милая, Родина драгая, / Ножиком тебя порезали, ты дрожишь нагая» отсылает к известной считалке:

Вышел месяц из тумана
Вынул ножик из кармана
Буду резать, буду бить
Все равно тебе водить.

Если исходить из того, что такая считалка представляет собой не только описание гоп-стопа, но и ритуал счета (как проанализировал М.Л. Гаспаров пьесу «Боги» Велимира Хлебникова), то очевидно, что месяц должен выйти из игры первым, как божество, исчезающее с небес. Но он достает ножик и начинает выводить из игры других богов, иначе говоря, речь идет не о самом факте распада, а о том, что судьба может ударить по всем, нет «человека судьбы» (как В.Н. Топоров назвал Энея). Но если судьба действует произвольно, если у советской империи не было своего Энея, то она обречена с самого начала.

4. Из детского фольклора для интерпретации произведения важна другая загадка, кто за кого болеет. Неопытный игрок заявляет, что болеет за солнце, а не за луну, — и оказывается символически выкинут из игры:

Я болею за луну –
За советскую страну.
А ты за солнце:
За пузатого японца.

Понятно, почему Япония — это солнце (военный и гражданский флаги страны), а почему СССР — луна, не сразу понятно. Конечно, советский герб подразумевал, что земля неподвижна, всегда повернута Советским союзом к зрителю, и поэтому до некоторой степени герб «лунатичен». Но скорее всего, имеется в виду подлунный мир, который и был естественным миром советского человека. Именно как «кровное», «телесное», сопровождающее с колыбели и описывается этот мир в стихотворении: пространственная интуиция оказывается интуицией времени, от рождения до смерти, до «костей мертвецов». «Там селения наши, кладбища»: знаки освоения пространства окончательно оказываются знаками событий во времени.

5. Для строк «Я боюсь, что советская наша Луна / Отделиться захочет — другими увлечена» ключевым оказывается разговор Маяковского с Пушкиным («Юбилейное», 1924). Разговор с Пушкиным для Маяковского повод отойти от любовной темы на миг как от темы телесного чувства и телесной обиды. Именно начальную обиду как доминанту творчества Маяковского подчеркивала Елена Шварц в ответе Карабчиевскому «Маяковский как богослов». Маяковский говорит о луне, которая «такая молодая, / что ее без спутников выпускать рискованно». Если у Маяковского СССР может взять контроль над луной, чтобы она не ушла на сторону, то у Шварц как раз распадается эта телесная связь с луной. Тогда понятно, что спутники СССР — это страны СССР, а вовсе не страны социалистического лагеря, что опять же говорит о стирании пространственных параметров в сравнении с начальной экзистенцией времени. Строй завоевателей, «драгунов» и «уланов» и оказывается тем строем стихов, который и позволяет фантомно пережить начальную обиду.

6. Луна «на аркане» ближе к концу стихотворения — это перевернутый образ Дианы-охотницы: на аркане приводится сама луна, она оказывается объектом охоты. Тем самым время обращается вспять: империя направлена на завоевание прошлого, на покорение античной и любой мифологии. Строка «На лунянках женились тогда россияне» напоминает об истоках колониальной политики, походах Александра Македонского или похищении сабинянок. Получается, что вопрос о колониальном наследии сразу оказывается обращен в античную мифологию и историю, возведен из ситуации политической в ситуацию всемирно-историческую. Стихотворение Шварц размыкает мир постколониальных обид, которые обычно и сопровождают распад империй, говоря о границах всемирно-исторической обиды как обиды начальной, и исследуя, как всеобщее пространства с самого начала неизбежно стало всеобщим временем.