Create post
Poetry

Pudicitia Юрия Кублановского

Стихотворение Юрия Кублановского “Зевс и Даная” включено в его книгу “Неисправные времена” (М.: Вифсаида, Русский путь, 44--45) как всегда богато образностью, больше вспомогательной для главных образов. В журнальной публикации (Октябрь, 2014, 1) оно было опубликовано только с отбивкой перед последними восемью строками, это был рассказ с кодой; тогда как в книжной публикации стихотворение превратилось в элегию. Мы должны выяснить, что же элегического в стихотворении, что не следовало бы из мемориального посвящения, и почему Даная оказывается ключевым образом элегии.

Разумеется, речь идет об версии картины в Эрмитаже, которая и могла быть доступна в советское время молодому искусствоведу. Описанный “студент Преет над кватроченто” — образ “теплицы”, которая ассоциируется с библиотекой 1 гуманитарного корпуса МГУ, здесь был бы ложен — исторический факультет переехал в этот корпус только летом 1970 г., когда Кублановский уже защитил диплом. Вероятнее всего, речь идет просто о подготовке к летней сессии в помещении.

В аллегорическом понимании, восходящем еще к платонической экзегезе, оплодотворивший Данаю Зевс означал разум, который плодотворен тогда, когда стремится познать все вокруг. Даная тогда — отзывчивая мысль, которая уже не различает между светом знания и влагой оплодотворения. Такое неразличение требует свидетеля сцены, который и различает эти состояния: таким свидетелм и становится служанка в изображениях Данаи.

Даная была, как и многие образы, ставшие аллегориями, образом двусмысленным — ее зачатие могло пониматься то как чистая духовная любовь, то наоборот, как любовь, продавшаяся за золото. Особенность тициановской “Данаи” — золотые капли собирает в подол служанка. Эти капли в иконографии стали золотыми монетами: неявное движение мысли обратилось объявленной ценностью, сразу требовавшей, чтобы кто-то вел учет этой ценности.Если учет ведет зритель, то тогда это монеты, и Даная — образ корыстной любви. Если учет монет ведет служанка, то Даная целомудрена, как и хотела того аллегорическая традиция.

Как доказал великий Эрвин Панофский (“К генеалогии Данаи Рембрандта”), В Средние века Даная стала означать целомудрие, требующее контроля внешней инстанции: лица, которое и берет на себя борьбу с соблазнами; отгоняя соблазн самим своим присутствием, свидетельством и участием. Даная — уже не доверчивая мысль, готовящаяся в башне (Даная была заключена в башне, ее в Средние века изображали как замковую) к философскому посвящению, но и образцовый моральный характер.

Но это вовсе не христианское целомудрие. Христианское целомудрие не требует свидетелей, но только внутреннего самоконтроля: когда само время существования становится для человека прозрачно. Тогда как языческая pudicitia, стыдливость (о которой и пишет Панофский в указанной статье), представляет собой взгляд как бы извне, взгляд не в прозрачном переживании внутреннего времени, но в мутном ощущении обступившего тебя времени, где ситуацию может разглядеть только свидетель. Свидетель берет на себя участие в сделке, но поэтому только и понимает, где именно нужно устыдиться последствий поступков, а не самих поступков и не самой внутренней жизни.

То, что Даная у Кублановского дважды “страждущая”, не случайно. Это не страдание мучеников, страдание в языческом понимании, как необходимая изнанка триумфа. В “Гипнэротомахии” Полифила изображен триумф Данаи в запряженной единорогами колеснице именно как военный триумф, как шествие полководца; но только командовавшего не выдержкой на поле боя, а целомудрием. Тема страждущей Данаи должна перевести разговор к почти бесполому языческому целомудрию триумфа. Кублановский нашел и предмет такого томления в своей поэтической книге — Крым.

Сразу становится понятно, почему стихотворение из повествования превратилось в элегию: взгляд извне не может сохранить прозрачности изначального вздоха, но пытается обрести целомудрие, оспаривая чужую “мутность” (например, растленный Запад). Прозрачный взгляд на себя на пороге скорой смерти превратился в элегический, мутный взгляд, на который и намекает финал, “в заводях бара”, трактирной стойки.

Явная параллель золотых монет и шотов виски, выставленных по барной стойке, замыкает иконологическую программу Кублановского: если золотые монеты собирает в подол свидетельница-служанка, то образ бара, переживание жизни как продолжающегося опьянения, только и может поймать у этого поэта в ловушку саму память. Поэзия Кублановского выступает не как Зевс или Даная, а как служанка.

Текст (в книжной разбивке):


Зевс и Даная

Памяти Аси Богемской

Дождь оборвался рано

душным июльским днём.


Хочешь, на Тициана

встретимся и пойдём?


Страждущую Данаю,

может быть, там в момент


издалека узнаю,

словно опять студент


преет над Кватроченто

в сессию, как в страду.


И сновидений лента

с влюбчивостью в ладу.


Сколько прерывных нитей

в щели струилось штор


и не сбылось наитий,

чаемых до сих пор!


Ветер с волхонских горок

пух тополей принёс.


Стал я — ведь путь мой долог –

сед до корней волос.

И приближаясь к краю

жизненного плато,


страждущую Данаю

стал забывать… Зато


выучился без толку,

как не умели встарь,


в заводях бара долго

пить золотой вискарь.

Август 2013

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About