Новая поэтическая книга Екатерины Соколовой, поэта и фотохудожника, “Чудское печенье” — альбом зарисовок об удивительных профессиях. Но они оказываются помещены не в мир действия, а в мир забвения, где только нечаянное слово вспомнит об “экспедиторе” или “человеке бумаг”. Перед нами аналогия кинематографического крупного плана, когда мы видим лицо, глядящее на нас, и думаем уже не о действии, а о том, что в нашей памяти заставит нас назвать это лицо именно так. Что заставит назвать действующее лицо “стариком” или “дедом”, “водителем” или “грузчиком”. При этом слова, которые даются для названия, не берутся из готового общего социального опыта, но оказываются самыми искренними словами, уже произнесенными (как некогда говорили, “размышления вслух”, в смысле искренние размышления). Раз их не побоялись произнести, раз они уже стали бесстрашны как природа, то их можно употребить, и описывая движение камеры и света в таком крупном плане.

Ближайший аналог такому опыту в живописи — конечно, Ла Тур, который выхватывает из темноты лица не только для того, чтобы мы увидели, как подвижно лицо, — но чтобы увидели, сколь еще подвижнее свет. Свет избавляет лицо от привычной маски “характера”, показывая, как можно прожить просто на том запасе искренности, который и породил все правильные человеческие отношения. Только нужно, чтобы двигался не только свет в своей живой игре, но и оптика, вовремя научившаяся видеть и смотреть.

Это не искренность отдельных моментов, вроде искренности разобранного оптического прибора, про который мы говорим “да, он таков”, но наоборот, искренность собранного прибора, который всегда показывает что есть, и который мы настраиваем именно только потому, что идем за светом, и только, и даже опережаем свет.

В поэтической книге есть стихи, создающие локальный канон образов:

мама говорила в богородске
на кладбище разноцветные кресты
а тут всё уродски
серые плит ы
мама говорила в лесочке
швивые грибочки василёчки
ойфон покожи мне кортинки
про вологодчину
буду смотреть вспоминать
стихи про родину писать

В разговоре участвуют кроме деревенской мамы и городской дочери также и незримый и не названный наблюдатель, который глазами мамы видит на фотографиях знакомое, тогда как глазами дочери — непривычное, которое нужно вспоминать, которое нужно вновь собрать в стихах. Без этого наблюдателя резонерство матери и терпеливость дочери могли бы быть приведены только как очередной исторический анекдот про “русскую душу” или “русское долготерпение”, а образ у нас не сложился бы, оптический прибор не нагнал бы свет воспоминания.

Этот наблюдатель входит в стихотворение с самого начала: вроде бы сопоставление сельского кладбище и колумбария — простоватая речь мамы. Но мама может говорить так только будучи сама наблюдаема: когда город обступает со всех сторон, тогда кладбище, которое казалось бы тихим обстоятельством, оказывается вызывающим целым миром: не “это уродски”, а “всё уродски”. Когда герой становится наблюдаемым, появляется позиция наблюдателя, который (ая) сопоставляет не два явления, но прежний способ видеть с нынешним способом быть видимым. Как только ты оказался видим, прямо здесь и сейчас, сразу видно, насколько серым, безысходным, ненужным, смертным оказывается это тотальное наблюдение.

Далее опять наблюдатель действует, уже сопоставляя полнозвучные детали природы и отраженные детали на экране телефона. Опять же, чтобы сопоставлять эти вещи, нужен наблюдатель, для которого телефон не просто сохраняет случайные фотографии, но может записывать все, сохранять все, создавать иллюзию тотального наблюдения и тотального контроля. Как только наблюдатель понимает, что он сам наблюдаем телефоном, он рассматривает фотографии не ностальгически и не этнографически, но как единственный способ наблюдать за тем, за чем уже наблюдает народная речь. Как единственный способ успеть за объемистой образностью народной речи. Тогда речь матери становится не просьбой и упреком, но наблюдательностью, а речь дочери — не увещеванием простоватой матери, но остроумием согласия с матерью, умением согласиться, но при этом удерживая такую быстроту чувства и остроту ума, что это согласие лучше даже самого разумного спора.

Понятно становится, кому принадлежит последняя фраза. Наблюдатель говорит, что он будет заниматься воспоминаниями: иначе говоря, представлять увиденные сцены как исторические, как пережитые матерью истории. Но опять скорость должна заступить место споров между оптиками и позициями. Тогда позиция дочери не сводится только к фотографированию: дочь должна, чтобы оспорить наблюдателя с его неизбежной ностальгичностью, написать стихи о родине, как обещание, которое уже не ностальгирует, но возвращает на родину, позволяет оказаться на родине быстрее, чем ты увидел ее свет или ее образ. Иначе наблюдение за народной речью превратит ее в этнографический материал, тогда как спор с наблюдателем с позиции дочери, беседующей с матерью, превратит любую этнографию в стихи о родном крае.

Соколова, Екатерина. Чудское печенье. Нижний Новгород: Волго-Вятский филиал ГЦСИ, 2015. — 56 с.