Стихотворение «Аркадия» И. Бунина (1916) — один из чистейших образцов пасторального жанра в русской поэзии, из–за эпиграмматической краткости не получивший должного истолкования. Слишком соблазнительно простым оказывается грубое столкновение пастушеской расслабленности и эпиграмматической стройности: и описывается вроде бы не природа в полдень, как у романтиков, но общее горение природы. Найти все возможные интертексты — дело будущего, но пока обратим внимание на самый очевидный живописный ключ: «Аркадию» Пуссена (1660—1665).

Стихотворение Бунина открывается торжеством водной стихии «на дне теснины», где широта тени не может противостать энергичному разливу зноя. Тень «широкая», но русло уже пленено зноем, и если тень может измерить только расстояние от вершины до русла, то форма и цвет русла — это дело жары, а не тени. Жара правит и во второй строчке, где она готова стать огнем, всё разогрето. Но огонь не прорывается, а только «сладостною мглой» можно дышать, будто дымом от идеального огня, который принят как реальный. Загадочный «зиждитель скиптроносный» в третьей строфе оказывается в тени, отдав себя воздуху, расслабившись, так что на воздухе он не то вкушает сон, не то сливается с этой стихией. Сняв обувь, он как бы оторвался от земли, и про него известно только то, что его «видали», что при прозрачности воздуха его видно издалека, и воздух не столь пронизан жаром, чтобы создавать колеблющиеся и неясные образы. Наконец, стихия земли вступает в свои права: горячие сосны роняют хвою на землю, тяжесть благовоний опускается вниз. Земля благоухает, получается, не в силу ароматов растений, но потому, что привлекает и запахи собственной тяжестью, склоняет изможденное обоняние к себе.

Самое простое объяснение такого движения: картина Пуссена, если видеть в четверице персонажей намек на стихии. Может быть, стихии и не имелись в виду, но обеспечить композиционное равновесие четырех персонажей, не задумавшись случайно о стихиях или временах года, невозможно. В ней спор воды и огня образует ось картины: два пастуха в синей и красной одежде. Деметра представляет землю, и к ней идет вся композиция — все завершат свой путь в земле; а воздух, как стихия независимая, стоит слева в самой расслабленной и снисходительной позе. Огонь и воздух — увенчанные лаврами победители, они уже нашли себя, они уже покорили пространство (как и у Бунина, они самые уверенные и всеобщие стихии), а вода оказывается ниже всех, она действительно как будто движется по дну, чтобы достичь смысла, пробивается к смыслу. Так и у Бунина, огонь знает, как господствовать, воздух знает, как делать всё видимым, тогда как вода изнемогает в жару, а земля тянет жару к себе, действуя как завершающая всякое чувство тяжесть.

Но кто тогда этот «зиждитель скиптроносный»? Может, именно эта фигура объяснит, как совмещается сюжет Бунина и сюжет Пуссена с античным учением о равенстве элементов. Ближайший персонаж: демиург в «Тимее» Платона, сложивший мир из четырех элементов. В оригинале говорится, что он «составил как составитель» (συνέστησεν… ὁ συνιστάς) (32с), то, что Цицерон перевел как effector, именно зиждитель, кто строит из готовых материалов. Платоновский демиург составил мир из всех четырех элементов, чтобы «никакая часть ничего и никакая потенция не остались вовне», потому что «живой и совершенный» космос должен состоять из совершенных частей. Если бы какие-то части остались вне, из них мог бы родиться другой космос (33ab). Поэтому частям надо было указать, как лечь в целое, при том, что они и так уже всецелы. Но сила ума оказывается важнее того, состоялась ли уже их цельность: поэтому он и «скиптроносный», способный указать силой ума, как чему расположиться. Этот космос не знает болезней и недугов, не знает смерти — иначе говоря, он в соответствии с замыслом демиурга прозрачен и воздушен, как и воздушная стихия у Бунина. При этом последовательность элементов у Платона огонь-вода-воздух-земля полностью соответствует бунинской.

И Платон начинает с дружбы как основы космоса, явно символизируемой победой огня над водой, как подвижной стихии над инертной и памятливой, обширной над тесной — а именно дружба не злопамятна и не знает стеснений. Далее Платон говорит о «неразрушимом тождестве» как торжестве каждого элемента, иначе говоря, о том, что элемент и нагреваясь, и расширяясь, и замутняясь, остается собой — он уже совершенен. Дальше как раз ум Зиждителя входит в дело; и говорится уже о том, что ничего не надо оставлять вне, чтобы не вышел второй космос, худший. Иначе говоря, всё должно быть видимо, всё должно быть взято и в своей потенциальности: не только как строительный материал, но и как воздействующее на зрение явление. Наконец, космос не болеет, он не может поддаться влиянию недуга, если сам влияет на себя и сам тяготеет к себе (у Платона совершенство, состоящее из совершенства) — явно золотой блеск земли как ее неподатливость примесям и болезням сопряжена у Бунина с такой самотяжестью.

Тогда сюжет стихотворения Бунина такой: огненная стихия напоминает нам, что всё будет истреблено. Но ее давление на нас заставляет вспомнить о порядке космоса, хотя мы его скорее угадываем зрением, чем осмысляем умом. Значит, умом его осмысляет демиург, и способный решить спор воды и огня, тяжести и легкости, и это осмысление помогает понять, что сам по себе мир бессмертен. Если смерть есть, то только потому, что мы слишком смешиваемся с собственной тяжестью.

Ключ громит на дне теснины,
Тень широкая сползла
От горы до половины
Белознойного русла.
Истекают, тают сосны
Разогретою смолой,
И зиждитель скиптроносный
Дышит сладостною мглой.
Пастухи его видали:
Он покоится в тени,
И раскинуты сандалий
Запыленные ремни.
Золотою скользкой броней,
Хвоей, устлана гора –
И тяжка от благовоний
Сосен темная жара.