Хрестоматийное “Необычайное приключение…” В. Маяковского (1920) имеет простой сюжет: повествователь жалуется на рутину, тогда как Солнце утверждает самим своим присутствием, что его работа гораздо однообразнее: Солнце явно сменить работу не может. Поэтому общим выводом для участников воображаемого разговора оказывается общий энтузиазм, готовность сиять, а не работать в тени рутины и жалоб. Вроде бы, воображаемый разговор построен на простых аналогиях: рутинная работа как тень, Солнце с его постоянным движением — упрек в недостаточном трудолюбии, Солнце как гость — экстаз от работы, который заставляет пережить работу не как повторяемый ритм, но как особое веселье, за “чаем с вареньем”. Получается, что в основе стихотворения лежит своеобразное кончетто: солнце в смене дня и ночи, заходя и вновь восходя, погружает мир в депрессивную тьму, и только некалендарное переживание солнца как милости может вернуть энтузиазм.

Мы предполагаем, что “Необычайное приключение…” на самом деле представляет собой парафраз известной фантазии Жана-Поля “Мертвый Христос говорит с вершины мироздания о том, что Бога нет” (1796), известной больше по переложению в пяти сонетах Нерваля “Христос на Масличной горе”. Это произведение стало образцом “фантазий” романтического типа: кошмарного сновидения, в котором мировые закономерности, простое устройство мира, оказывается кошмаром, и только самоубийство Бога оказывается возможностью логично осмыслить абсурд жизни. Повествователь Нерваля засыпает как раз на закате солнца, изможденный солнечным светом. Во сне он видит, как время превращается в вечность, как оно оказывается устрашающей рутиной, “циферблатом вечности”. Тени покойных окружают алтарь, на который и сходит мертвый Христос. Христос Жана-Поля не нашел Бога среди множества светил, исследовав все планеты и солнца космоса. Иначе говоря, сама сотворенность мира оказывается знаком отсутствия Бога: каждое светило приобретает свое кошмарное рутинное время, в котором Богу нет места. Всю рутину мира он переживает как случайность, и только самоубийство мертвого Христа заставляет этот мир двигаться, вечность свиваться как змей — тогда поэт-повествователь пробуждается ото сна. Причем движение свивающейся вечности и оказывается запуском светил по противоположной траектории чем та, с которой они двигались с сотворения. “Гоню обратно я огни Впервые с сотворенья”. Мир у Жана-Поля — это иллюзия, “вогнутое зеркало”, тогда как только в самоубийстве Христа он начинает сжиматься, иначе говоря, вместо вогнутой иллюзией становится сдавленной реальностью, туманы оказываются образом рутины, и только жертвоприношение заставляет тени сосредоточиться на собственном небытии, ощутить себя тенями, а не призраками. Так и у Маяковского вместо раздражающего солнца появляется степенное, хозяйственное солнце; и это уже напоминает Нерваля, у которого в последнем сонете и воскресают боги, потому что солнце вновь дарит всему миру богов и героев, которые погибли в старой истории Олимпа, воскресают Аттис и Икар, а Христос оказывается одним из солнечных богов, как воскресший Бог. Получается братство светящих всегда и везде, и последний сонет Нерваля поразительно толкует энтузиазм Маяковского. Маяковский вряд ли мог знать Нерваля, но жанр Фантазии был хорошо ему известен, хотя бы в пересказах. Важно то, как живет жанр, независимо от жизни цитат и образов — принцип созидания конфликта передается даже в пересказах, в отличие от отдельных сюжетных ходов и идей.