Cо мной еще такого никогда не было.

Этот мужчина. Статная порода. Маститый жеребчик. Умирающий голосок.

Сегодня воскресенье, в четыре часа пополудни встреча с мистером Уильямсом, трехдневную щетину с ног придется сбрить, выплевываю жвачку в руку, леплю под кровать.

Холодное пасмурное утро, окна выходят на сонный тенистый переулок.

Не следует тянуть с бритьем, скоро четыре.

Он приехал черт знает откуда в старой фетровой шляпе, с зонтом-тростью, бывший учитель музыки с тоненьким голоском евнуха, поет паршиво, подошел, воткнул старый сосудистый штепсель в мою розетку, зажглась маленькая лампочка, загорелась тусклым красным светом. Представился мистером Уильямсом, мол, видел падающую звезду, не я ли? (Какая обходительность!)

Простите, сэр, не могли бы вы. Не могли бы, не могли бы вы дать мне пару уроков?

Договариваемся на завтра.

Сегодня.

Просыпаюсь рядом. Любовь — пустая трата времени, не правда ли, мистер Уильямс? Изуродованные артритом руки, сколько вам нынче? Шестой десяток, седьмой? Плаксиво парирует, маскируя недоумение, спрашивает, кто еще окучивал мой сад: порос сорняками да плющом, какая запущенность. Просто возмутительно. Да, нынче здесь некому следить за порядком.

Достает из нагрудного кармана сигарету. Что это, марихуана? Нет? Тогда не буду.

Полузакрытые глаза. Едва передвигаю ноги по дощатому полу, успеваю ухватиться руками за скатерть; порыв ветра сметает со стола тарелки; пролетаем через дверь черного хода прямиком в переулок (набежали облака). Приблизился ко мне, одернул лацканы своего безупречного учительского пиджака: «Пора и честь знать, девка». (А сам распевает песенки в клозете: «…позволь мне повальсировать с тобой, красотка-а-а…»)

Давай, давай, старый плут. Отчего же нет? Сына Соломоном звать. Что у него на уме? В его годы пора бы оставить женщин в покое. Никакого удовольствия. Но, боги, его поцелуи ни с чем не сравнить. Долгие, жаркие, жадные. Видно, для него это обычное дело, через минуту уже забывает, где он и с кем. Я чувствовала его, чувствую, и, быть может, это и есть любовь?

Интересно, как он выглядел лет двадцать назад? Равнодушный вид ему так идет! Беспрестанно сыплет шуточками про своих бесталанных учеников, не слишком красив, но что-то определенно есть в замученных чертах его увядающего тела.

— Ах, какая у вас ножка, — говорит. — Попробуйте взять низкую ноту, ай-яй-яй, как нехорошо, но губки у вас славные. А теперь попробуйте то же самое с задранной юбкой, что вы на это скажите?

Хихикает. Верно, не зря я надела платье с короткими рукавчиками. Вдруг вскакивает с кровати и голыми ягодицами усаживается за пианино. Осатанело барабанит по клавишам. Точно одержимый. Затем поворачивается ко мне и говорит:

— Я внимательно наблюдал за окнами вашей спальни. Сударыня, почему вы вчера не репетировали? Ну-ка, спойте же для меня!

И тут меня точно парализовало. Рта раскрыть не могу. Куда меня занесло течением его сточных вод? Во дела. «Ну же, — думаю, — выдави хоть что-нибудь из себя». Но нет. Молчу. Молчу, покрываясь с ног до головы вражеской испариной.

Мистер Уильямс давал мне частные уроки музыкального искусства. Учил петь. Стонать и выть.

Обычно наши творческие вечера начинались с мирной чайной церемонии. Мистер Уильямс много рассказывал о своем сыне: «Погодите, а об этом вы слыхали?»

Чай в его доме был всегда очень крепким и сладким.

«Милая, вы сделали всего лишь один глоток, может, принести молока?»

«Наша программа будет заключать в себе все прелести музыкального греха. И я добьюсь того, чтобы ваш ротик к концу этого дня уже мог с легкостью брать высокие ноты. Вы меня слышите? Что вас так рассмешило?»

Смотрит на меня раскрасневшийся мистер, вспотел, тяжело дышит — вот-вот выпустит дух.

— Вы меня слышите? Нет. Так дело не пойдет. Видимо, я вас очень утомляю.

Совсем не слушаю, что он там несет, говорю: «Нет. Нет, мистер Уильямс. Вы ошибаетесь. Мне хорошо, очень хорошо с вами».

Ставлю чашку на блюдце, пытаясь соблазнительно изогнуть кисти рук. Смотрит на меня. А я понимаю, что со всей этой музыкальной прелюдией пора кончать, уж больно затянулась, не за тем я здесь.

— Нет, мистер Уильямс. Нет-нет. Я разучила все песни, которые вы мне задавали. И чай у вас дивный, и вы,… мистер Уильямс.

Подхожу к своему учителю, мистеру Уильямсу, и целую его. Да, прямо в губы. Вокруг тишина. Спустя мгновение в комнате раздается громкое поскрипывание наших башмаков. Мы плюхаемся в огромное кресло. И. Теперь он мой.

Четыре часа пополудни.

Мистер Уильямс.

А нынче он сидит за старым потертым пианино и барабанит по клавишам.

— Покажите мне поэзию движения, милая, какие плавные ритмы… вы слышите? А так? В известной позе я смог бы по достоинству оценить и ваш хореографический талант.

Оправляю стоячий воротничок мистера Уильямса, пока он вертит своей невидимой тросточкой в такт моему танцу. Заливается хриплым смехом то ли от удовольствия, то ли от приступа удушья.

— Душенька, вы принимаете правильную тональность, продолжайте, продолжайте, умоляю…

А я и не думала останавливаться. И мы кружимся, кружимся, кружимся до самой ночи.

Казалось, так будет продолжаться целую вечность или хотя бы еще пару семестров.

Он говорил, у него есть сын. Соломоном звать. Это ничего. Мы что-нибудь придумаем.

Прижимаюсь к крепкой груди мистера Уильямса (самодовольно насвистывает военный марш), шепчу ему, какой вы чудный учитель. Готова что угодно насочинять, лишь бы поверил в искренность моих чувств.

Когда мы вышли из дома, было уже за полночь. Мистер Уильямс с отеческой нежностью взял меня за руку. Влажные ладони.

Продолжает отмалчиваться — будто знать друг друга не знали — выкуривает три сигареты за раз, говорит:

— Буду вспоминать с особым восторгом сегодняшнюю заварушку, наш скромненький концертик (смеется). Благодарю за участие. Поймите же, люди моего возраста… Как бы вам объяснить?

Пожимает плечами, выдавив без особых эмоций жалкую усмешку, снова закуривает.

Начинаю перебирать в памяти избитые фразы для достойного прощания. Вот-вот разревусь. Только бы не заметил, только бы не заметил. Господи, что он несет.

— Послушайте, я бесконечно тронут вашим признанием. Но у меня есть сын… (Да, знаю. Соломоном звать.) Вы трогаете струны моего сердца, но они давно оборваны.

И тут я начинаю понимать, что никакой свадьбы не будет, нам не придется вместе выбирать праздничный фарфор и я никогда, никогда не рожу ему ребенка. А мистер Уильямс все еще продолжает держать меня за руку.

Ваше имя останется частью, мистер, больше ни слова. И ваши расстегнутые штаны мне будут сниться, и многое другое, о чем говорить стыдно. Но не вы.

Этот мистер Уильямс, я бы пошла за ним, да он запретил, вопрошающе приоткрытый рот был немедленно закрыт его жилистой рукой. Подставляю лицо сутулой спине, исчезающей в темноте, провожаю сокрушительным взглядом далекие шаги.

Жена умерла давным-давно, сына Соломоном звать.

Странное ощущение, мистер Уильямс. Уйдете, не обернувшись.

Какая гадость. Какой позор. Боже.

Где-то за домом залаяла собака, и слышался кислый запах чужого пота. Быть может, это мистер Уильям, стоящий ко мне спиной в соседнем квартале, называет меня по имени, стоит в серых брюках на большой дороге с тех пор как…

…Я беззаботно расстегивала перламутровые пуговицы на его рубашке, пой мне, говорит, пока я… Взъерошила волосы, точно мальчишке, невозможными толчками был пробужден от долгой спячки, жена умерла, сына Соломоном звать.

Как же лихо нас с тобой занесло, мистер Уильямс.

Чувствую на себе его запах. Да, я люблю вас, люблю.

А теперь со скоростью фокусника вы исчезаете за углом.

Слышала крик пропащей души, единственной, которую способна была услышать, единственно существующей.

***

Да. Жизнь по-прежнему продолжается, нынче выдохшаяся, с каждым днем все больше напоминающая оптическую иллюзию.

Я не видела мистера Уильямса долгих пять лет. Петь так и не научилась. Долгое время искала с ним встречи, чтобы объяснится, но он не желал меня видеть ни под каким предлогом. С легкостью отплясывающих на ветру листьев, скатывающихся грязными комьями по мостовой, исчез за углом. Ушел, чтобы больше никогда не возвращаться.

Четыре часа пополудни: звук остановившейся минутной стрелки, жевал с открытым ртом свой прощальный табак этот мистер, мистер Уильямс.

Старый шут.

Много лет ушло у меня на то, чтобы смыть с себя осадок от знакомства со стариком Уильямсом. Что еще остается?

Наконец, стены его дома из желто-серого кирпича остались позади; маленькие комнаты, напоминающие белесые операционные: никакого цвета, никакой жизни. Панорама далеких воспоминаний, отступление невозможно, летящие по ветру таблоиды с неизвестными вчерашними именами, мечтаю, чтобы этот город окончательно сгнил. Вероятно, долго ждать не придется.

От вас пахнет скотобойней, мистер Уильямс, от прежнего восхищения не осталось ни капли, довольно с нас ожидания, мы вас любили, любили, любили. Содрогаясь в конвульсиях тошноты, стоим на четвереньках, горькое, горькое предвкушение бессмысленных повторений, убраться отсюда, немедленно убраться. Слышали плач и стоны, видели себя со стороны и даже больше….

И однажды мы оглянемся и не увидим ничего,

кроме…

Праздное, бесцельное существование в качестве сомнительной особы для лысеющего таланта, вцепилась в него клещом лишь потому, что меня отвергли. Теперь-то я понимаю. Но я. Я была верна ему, потому что сама сделала выбор.

Бродили шахматными фигурами по дощатому полу его гостиной, упрашивал меня в свои стареющие руки (этого недостаточно, мне нужно больше), но отвернулся первым.

Гнусный пройдоха.

Нынче вы так же хороши, как и прежде? Не возражаете, если я пролью свет на ваши делишки?

….давних выцветших знакомых.