Почему так важно, что в новом спектакле Андрея Могучего губернатор обнимается с подушкой. И почему проблемы на самом деле у нас, а не у героя, которого убили за расстрел рабочих.

Слепой студент-юрист поет частушки про самарского губернатора ему в лицо. Питер в очередной раз брыкается под Полтавченко, потому что Исаакий, РНБ, Европейский, — да много чего накопилось. Интересно, как часто ненавидимым губернаторам по всей стране хочется обняться с подушкой и сказать ещё (или уже) несуществующим поколениям, как всё ненужно и грустно. И на этом фоне — «Губернатор». 2017-ый год, в театре впервые после лобовой атаки бутусовского «Кабаре Брехт» говорят о том же, о чем на улице.

Большинство фильмов (и львиная доля постановок) про их превосходительств учат нас, что до 1917 года имущий класс жил в шелках, кружевах, розовом мраморе с прожилками, черном жемчуге и черной же икре, белых с золотом мундирах и парадных усах. В окружении благородных коней, детей, собак, благоговеющих бывших крепостных и небольшой прослойки униженных и благодарных героев Достоевского.

В «Губернаторе» же превосходительства бытуют в неуютном учреждении, герой хаотично сдирает казенного цвета обои, стены сжимают массивный нерабочий стол. Запущенность, немытое окно, разбитое на пыль и стекла, желтые лампочки. Все как в подъезде типового сталинского дома, даже штукатурка стен, уходящая высоко в колосники. Массовка из батюшки и монахинь не согласуется с образом кровавого режима. Ты ждешь смелой режиссуры — например, натуральных ОМОНовцев-«космонавтов» на сцене, а Могучий будто задерживает дыхание истории. Затишье перед бурей. И в наступившей тишине губернатору нечем заглушить голос совести. Но, по-честному, совесть ли это? Рабочих он за людей не считает. Никакая новая человечность, кроме безразличия к собственной жизни, после расстрела в нем не заиграла. Ещё недавно обличенный властью, он стал «отработанным материалом». Это, конечно, про преступление и наказание, и по нашей славной литературной традиции наказание гораздо интереснее.

Губернатор тщеславен («Жаль только, что никто не узнает вот этих моих честных и храбрых мыслей») и кажется цельным героем, вовсе не раздираемым противоречиями. Бурно и сложно время, о котором писал Андреев, и именно оно — главный герой постановки Могучего. Оно и есть наказание, и не для губернатора, а для тех, кто останется. И не на сцене, а в зале, в городе, стране. Лозунги, серая масса, красный флаг и белый фартучек. У губернатора — роковой белый платок, но он скорее кричит о капитуляции. Все яркие цветовые пятна, все визуальные акценты и громкие фразы («Мы куём собственные цепи!») забирают бунтовщики. Жутко от того, что ты знаешь — они правы, и им же хуже, а цепи станут тяжелее.

Собственно, пролетарий-революционер и губернатор — единственные, кто обращается к зрителям. Все остальные будто заперты в рампе, в своих закрытых кастах. Высший круг занят интригами, ангелы — как кинематографичные напарники, разыгрывают диалоги-пантомимы. Губернатор же идет в партер. Смело, без подушки. И бормочет, оглядываясь между рядов: «Очень странные люди: у них нет обручальных колец, и никогда не поймешь,- женат он или холост…Человек женится и не может купить золотого кольца в три рубля. Какая бедность». Это настолько про сегодня и про нас, что подлокотникам бегают мурашки.

В БДТ намеренно сделали акцент на индустриальной, урбанистической составляющей, убрав умильные подробности про персиковые оранжереи губернатора, «закоптив» лица героев. Но ключевой образ — человек-подушка. Не знаю, писал ли кто-то об этом, но ведь губернатор почти все время обнимает серую пролёжанную подушку. Сквозь которую его уже в начале расстреливает пара булгаковских «ангелов», но сейчас не о них. Лет до двадцати я засыпала только со своей подушкой, на которой еще в раннем детстве летала во сне. Чего уж там, когда-то я помещалась на ней целиком — не потому, что это безбрежный тюфяк, а потому, что когда-то я была очень маленькой. Тепло или холодно, идет в соседней комнате застолье или мне поют колыбельную и ходят мимо на цыпочках — по-настоящему крепко я могла заснуть только в обнимку с подушкой. Без нее тоже могла, но тревожно и неполноценно. Я увезла ее с собой в общежитие, брала во все поездки. Мягкая «постельная тайна» в розовой наволочке, нежно истончившейся от бессчётных стирок. И момент, когда прохладная снаружи, но теплая внутри перьевая подушка обнимает, успокаивает, греет и усыпляет — пожалуй, самое уютное и комфортное состояние. Из этой-то зоны комфорта губернатора и вынули убитые по его приказу «куклы из папье-маше». У меня сложилось радостнее — однажды я уехала на месяц в Крым без подушки (и всё было хорошо).

Человек, находящий утешение в подушке — тем более, если это машинально — вызывает неуютную жалость и непонимание. Убийство губернатора — этап фиктивный и жестокий, ведь власти у него уже нет. Некая сила с суставным хрустом начинает смешивать касты, ускорять время, нагнетать. Затишье кончилось.