Нижний Новгород как Атлантида и альтернативная Россия

В 2017 году музеи от мала до велика обагрились экспозициями о Красном Октябре. Оно и правильно, грех не пользоваться легитимной темой, чтобы привести в музей не постоянную публику, к тому же кураторские ходы могут намекнуть народным массам на более (или менее) левые идеи внутри даже самых официозных институтов. Масштабную инсталляцию в Государственном Эрмитаже, например, некоторые истолковали именно так (там даже на потолке поверх царской лепнины горит слоган «Да здравствуетъ свободная Россiя»).

Но «семнадцатый год» подходит к концу, революции не случилось, и в выставочных залах, кажется, пошла реакция. В корпусе Бенуа Русского музея открылось сразу две «правых» экспозиции: Генрих Семирадский и «русские римляне» и несколько залов, посвященных народному искусству Нижегородского края. Народные массы идут на Семирадского, и их можно понять. Польско-имперский академист предлагает огромные, залитые солнцем полотна, где счастливые полуодетые вымышленные римляне предаются деликатно задрапированному разврату. Это пиршество для глаз удачно размещено и подсвечено, да и вообще «итальянский» академизм Российской империи неожиданно вызывает чувство не эксплуатации застылой традиции и пошлого использования композиционных штампов, а присутствия у очага в неком большом, теплом и уютном доме. Сюда не добраться беспокойным новаторам, огонь в очаге — «вечный», академизм живуч. Нельзя винить зрителя в том, что он не хочет уходить от этого дома к речным чудищам и суровому старообрядческому быту.

Между тем русалки и прочие химеры охраняют зал напротив от бренного злата «Оргии». Почти одновременно с выставкой имперского академизма здесь открылось «Народное искусство Нижегородского края». Никакого кураторского новаторства или бурного порыва к инсталляции (что стало трендом выставок к 100-летию революции) здесь нет. Напротив, это подчеркнуто традиционная краеведческая выставка, правда, выстроенная с умелыми акцентами. Например, встречают зрителя резные деревянные фронтоны и наличники домов зажиточных волжан, и на их фоне тонкая лепнина музейных залов выглядит хрупким оригами. И дремучие поволжские обереги контрастируют с пугливыми композициями академистов. И раз уж есть вымышленные древние римляне, давайте посмотрим на артефакты и представим вымышленное Поволжье.

Экспозиция непривычна зрителю Русского музея: принято считать, что народное искусство — специализация Исторического музея в Москве. В Петербурге его выставляют нечасто, многое из представленного в корпусе Бенуа последний раз доставали из фондов в 60-е годы. И, надо сказать, огромные фронтоны, тяжелое золотное шитье, поволжский костюм, от которого веет азиатской экзотикой — все это резонирует и с академистами в залах напротив, и с самим Петербургом. Город-фасад, город-имитация итало-французских стилей в кратно увеличенном масштабе будто никак не связан с той страной, где кружевницы сотнями работают дослепу. Кураторам не хватает слов, чтобы объяснить собравшимся журналистам значение Нижнего Новгорода и Поволжья для русской культуры: Это сосредоточение, это центр! Ремесла, торговли, старообрядчества. Немного воображения, и перед вами окажется альтернативная дореволюционная (или, вернее, безреволюционная) Россия: затухающее дыхание европейского мира едва достигает левого берега Волги и растворяется в сгустившейся Азии, богатой, торгующей, фаталистической. Здесь нет и не будет позорного «голодающего Поволжья». Здесь артели мастеров бодро справляют декор для речных барков и жилых домов, причем не только местных «олигархов». Дома обычных волжан тоже охраняют русалки. Здесь целые деревни и монастыри заняты промыслами, потому что каждый год на левом берегу на пару месяцев расцветает, скажем так, «экономическое чудо». В августе-сентябре Макарьевская ярмарка каждый день делает миллионные обороты, и это тот самый живительный для нашей экономики евразийский финансовый синтез. Вот какой была ярмарка в самом конце XIX века, когда ее в очередной раз посетил французский путешественник Поль Лаббе: «Хотя ярмарка формально считается русской, на самом деле она интернациональна. Для каждого товара отводится отдельный квартал. Чего здесь только нет! Плиточный чай из Кяхты, тюменские и сибирские рогожи, роскошные мервские и тегеранские ковры, бухарские шелковые и киргизские шерстяные ткани, каменная соль из Илецкой Защиты, оренбургские шали, бакинская нефть, астраханские кожи, туркестанский хлопок, металлы, меха и шелка, из русских товаров чаще покупают железо, чугун и нефть, заключают контракты на аренду речных судов, из импорта популярны чай (ежегодно его закупается в среднем на 55 — 60 млн франков), лекарства и краски (12 — 13 млн франков), продукция Хивы и Бухары (12 — 13 млн франков), Персии (10 — 11 млн франков) и Европы (11 — 12 млн франков). <….>Ярмарка — это на самом деле праздник: большие афиши, расклеенные на стенах, сообщали о театральных постановках, на прохожего смотрели портреты американских циркачей, рекламировались имена известных русских, венских и парижских певиц, выступающих в ярмарочных кабаре. <…> Вывески магазинов были написаны красными, синими или черными, иногда даже золотыми буквами, преимущественно на русском, реже на французском, немецком, персидском и китайском языках»(1).

Конечно, в таких условиях все, что мы сегодня знаем как полуживое сувенирное производство, работало на большой конкурентный рынок. Когда мастерство встречается с платежеспособным заказчиком, ремесло делает не только количественный, но и качественный скачок в развитии. Сейчас, когда плоды того всплеска рынка десятилетиями лежат в запасниках, сложно представить эту альтернативную вселенную, волжскую Атлантиду, состоявшуюся экономически и культурно. Напомню, это не самая очевидная краеведческая выставка. Семирадский и «римская колония» русских академистов оформлены более броско, но едва ли можно одной рекламой объяснить, почему так много людей выбирают академистов, а не «исконно-посконное» народное искусство. Казалось бы, нижегородская выставка — максимально конъюнктурная, ведь это о русском духе, о народно-освободительной славе Минина и Пожарского, о национальных корнях, популяризация которых выливается в кинематографические недоразумения вроде «Викинга». А тут вот оно, свое, родное! Однако зрителям интереснее неловко привитый побег импортного академизма. И ведь именно народное искусство способно неудачно оттенить красочный «салонный» академизм — так, что обозначаются его напыщенность и ненатуральность. И от ощущения контраста настоящего и искусственного сложно отделаться. Дальнейшие сопоставления подводят к мысли о том, что академизм — явление целостное, имперское. В сравнении с ним народное искусство говорит языком регионального сепаратизма. В национальном смысле с условной «хохломой» все не так однозначно, как кажется. Поволжье времен расцвета промыслов — это микс культур, здесь живут татары, чуваши, мордва, черемисы, поволжские немцы. Плюс влияние курсирующих по огромной реке торговых караванов со всей Азии. «Астрахань по своему духу совершенно иная, чем все виденные мною города России. Можно представить, что по крайней мере одной ногой уже стоишь в Азии. Это и неудивительно, если подумать, что жители по большей части — калмыки, киргизы, армяне, персы и т.д. При входе в порт прежде всего видишь храм Будды. Я даже не представлял себе, что в Европейской половине России есть что-то подобное»(2), — писал Густав Маннергейм отцу Карлу Роберту Маннрегейму в 1906 году.

В европейской истории много примеров, когда экономически и культурно самодостаточный регион начинает жить своей жизнью, если не откалываться, то отгораживаться от «центра», выторговывая налоговые льготы и прочие привилегии. В нашем Поволжье, даже в его альтернативной и фантазийной версии, ничего такого не было. В советское время ряд местных народностей депортировали, реку превратили в каскад водохранилищ, на берегах которых уже не богатые торговые губернии, а монотонное «голодающее Поволжье» (а эта «кличка» пригодилась в 90-е, например, годы).

И, казалось бы, сегодня это поле деятельности государства: освоить наследие «Атлантиды», привлечь фантастических речных тварей и тонкие, нежные Балахнинские кружева на службу национальной идее. Но нет: перед открытием выставки специалисты Русского музея рассказывают, как некоторые вещи для экспозиции приходится чудом добывать в заброшенных деревнях, как вымирает — страшно сказать — хохлома! Моя коллега из Нижнего Новгорода шутит, что государство, как это часто бывает, объявило о важности сохранения неких ценностей, а теперь «смотрит, как народ сам в это дело впрягается». Что промыслы — «наше все», нижегородцы знают с детства. При этом «наше все» вымирает, либо пребывает в сувенирном состоянии. За промыслы обидно, но таких историй много не только в Нижегородской области. Еще обиднее, что в «культурной столице» не получилось броской презентации редкого выставочного проекта, который потенциально содержательнее, скажем, «Моей истории».

1. Поль Лаббе, «По дорогам России. От Волги до Урала», изд. Paulsen (серия «Впервые на русском языке»), 2017 г., стр. 35-40.

2. Цит. по Элеонора Иоффе, «Линии Маннергейма», издательство «Пушкинского фонда», 2017 г., стр. 78.