Казалось бы, Кафка вопиюще не театрален. Пресловутый экзистенциальный ужас, вязкое, тягучее действо, нагруженное текстовыми метафорами и далекое от сценического ощущения пространства. Как, и, главное, зачем и о чём сооружать это все в театре? Да ещё в камерном театре, где зритель, протянув руку, оказывается на сцене.

В постановке Петра Шерешевского все, что в тексте кажется надуманным и пространным, что намечено водянисто-интуитивно, неожиданно восстает буквальностью и конкретикой. Жители Деревни гуляют в серых ватниках и ушанках (и смешных коричневых колготах с вытянутыми коленками). К. (Антон Ксенев) по приезде в Гостиницу плещется в ванне с желтой резиновой уточкой (If you know what I mean, как говорится), которая остается единственным ярким пятном первого действия. Впечатление, что смотришь актуализированную версию «Конька-Горбунка» с изрядной долей Андрея Платонова и чуть ли не довлатовской «Зоны». Настолько силен лубочный идиотизм и гротескные зарисовки глумливого безразличия помощников К, бюрократической идолоподобности и недоступности Кламма, карикатурных воздыханий Хозяйки (Светлана Балыхина).

За антракт меняется расстановка сил. В первом действии К. — этакий Гамлет, он порывисто негодует на систему, показательно оставаясь чужеродным ей. Он в одних трусах, зябко сутулясь, мечется между деревенскими, пока те молча опускают глаза в коричневые носки колгот. Во втором действии К. уже по-свойски гуляет в тех же колготках и ватнике, принимает диктат идиотической бюрократии и подвешенное положение второсортного нелегала. По телевизору — «Я устал, я ухожу». Самая вопиющая метаморфоза происходит в отношениях с помощниками (Ник Тихонов, Александр Худяков). Артур и Иеремия все больше перетягивают на себя внимание зрителя, наконец, когда К. не может не пустить их буквально в свою постель, на сцене разыгрывается трагикомическая ночная пантомима, обозначающая окончательное доминирование ужаса, Кламма и Замка над тем личным и сокровенным, что герой пытался оставить при себе.

Подача «ужаса» была, конечно, важной интригой постановки. Помимо буквальности и недвусмысленных отсылок к советско-российскому прошлому найден элементарно элегантный реквизит. Жителей деревни всюду окружает некая кучерявая субстанция, напоминающая одновременно древесную стружку, снег, и, пожалуй, морскую капусту. Этим «снегом» они укрываются, когда ложатся спать, его же вениками смахивают под ноги женщины, а потом загребают с пола в миски и демонстративно поедают мужчины.

Помимо темы «помощников»-соглядатаев для режиссера особо важной линией стали отношения К. и Фриды. Именно поэтому, наверное, во втором действии мы слышим не «Скованных одной цепью», а «Прочь из моей головы», поэтому так важен трагический компонент в героине, подчеркнутый Надеждой Черных. Параллельно с заострением темы отношений у зрителя складывается впечатление бесконечного недоступного пространства за пределами юрисдикции Замка (и сцены): огромного мира, в котором Фрида и К. были бы счастливы. В любой точке, кроме той, в которой мы оказались вместе с ними.

Помимо этой абсурдной неизбежности несчастья со сцены не сходит тема наивности взрослого ребенка, мотив богатырско-былинной простоты, которую околпачивает Замок. В какой-то момент кажется, что это все — плохой дневной сон мальчика в детсаду. Нарочитая детскость Варнавы и смешные колготки то и дело возвращают к этой мысли, а подытоживает ее кисейный занавес, которым в финале нас отгораживают от сцены. Да, пару часов серые «ватники» внушали нам дискомфорт и бесприютный страх. Однако, как только их скрывает кисея, герои впадают в некое блаженное состояние, гуляют (как дети в саду на площадке? Как заключенные?) беспечно с воздушными шариками. Сон, безыдейный вакуум, инкубатор рабов системы? Некоторое чувство брезгливости по отношению к «ватникам» тем сильнее, что зритель не может не ощутить свое с ними родство. И тут же, рядом — жалость и укол страха, который не уйдет так запросто, если сказать ему «прочь из моей головы».

В итоге мы имеем не столько любопытный опыт переосмысления Кафки, сколько попытку применить его сюжет как рычаг если не для подъема, то хоть шевеления общества. Гражданский посыл складывается из смеси емких метафор и остро актуальных образов; впрочем, этот пафос смягчают некоторое дурачество и гротеск.