До 30 января в галерее «На Песчаной» продолжается выставка Анастасии Кайнеанунг «Светофор загорается синим». Выставка посвящена центральному для творчества Кайнеанунг образу — древнегреческой богине Афине. Для художницы это и таинственная сила, которая ведёт её по жизни, и черты, проступающие сквозь лица всех любимых людей, и богиня её родных мест — небольшого города на берегу моря. В рамках выставки Кайнеанунг попробовала себя в разных медиумах — например, здесь впервые представлена живописная серия, а также инсталляции, видео, коллажи и объекты, выполненные в смешанной технике. О чём всё это? О влюблённости, о борьбе, об ускользании, о мистике, о месте в голове, напоминающем о важном? Об этом Кайнеанунг поговорила с переводчицей и художницей Кариной Папп.

А — Анастасия Кайнеанунг

К — Карина Папп

[Разговор ведётся в гугл-доке. Карина задерживается]

К: Привет! Прости за опоздание. Поскольку я заблудилась в коридорах времени, родился вопрос о темпоральности выставки.

А: В целом мне хочется думать, что всё, что я делаю, застывает во времени и оказывается вне его течения, но есть всё же конкретные точки во времени, как минимум одна дата. Она связана как раз с романтической историей, одной из тех, которые легли в основу этой выставки. Я всегда считала 5 октября своим личным праздником, потому что в этот день я очень сильно полюбила одного человека, это было невзаимное чувство, но именно оно привело меня в том числе к образу Афины.

К: Как интересно, что ты помнишь конкретную дату, когда полюбила. Не увидела, а именно полюбила.

А: У меня так часто бывает, что я очень чётко чувствую момент, когда влюбляюсь. Просто в голове что-то щёлкает, и я сразу осознаю: я влюблена.

К: Ты писала мне об объекте с ванной, наполненной синей водой. И что это как-то связано с моментом, когда смотришь в глаза любимого человека. Я подумала тогда, как интересно, что в объекте, с одной стороны, вода (стихия), но, с другой стороны, она заключена в контейнер.

А: Ну, что касается контейнера — это вынужденная мера — в конце концов, море — это тоже естественный контейнер. Мне очень нравится здесь элемент игры (ведь эти глаза, сделанные из пенопласта, это, по сути, детские кораблики) — наливаешь себе ванну воды, и это твоё маленькое море, воспроизводимое в любой квартире. А так да, я сама себе плохо могу объяснить, почему именно такой визуальный образ с этой инсталляцией, но, скорее всего, это именно вот об этом моменте влюблённости, который как яркая вспышка: моментально перестаёт существовать всё вокруг, остаётся только свет глаз человека, и в этом свете растворяешься, как в воде.

К: Смотреть в глаза — это для тебя акт?

А: Да, безусловно, и очень волнующий. На выставке есть серия под названием For the blue eyes — там разные приключения голубого и карего глаза — и среди этих работ есть одна, где они смотрят друг на друга, и между ними появляется мост. Взгляд в глаза для меня — это мост от человека к человеку. Это, пожалуй, даже ближе, чем вербальная коммуникация: когда мы общаемся словами, мы постоянно переводим что-то личное внутри себя на общепринятый язык, а посмотреть в глаза — значит увидеть человека, то, чем он является, безо всякого перевода.

К: Получился двойной субъект. Глаза, в которые ты смотришь — они голубые, ведь так? Как цвет текста, которым ты выбрала писать. При этом, если я правильно понимаю, твои глаза карие; и выходит, ты смотришь в голубые глаза. И все, что ты потом показываешь на выставке, все, о чем ты рассказываешь зрителю — выходит из голубых глаз. Они повсюду на выставке.

А: Надо бы, кстати, сохранить синий цвет для публикации, интересно, возможно ли это вообще. (Оказалось, что нет — прим. Анастасии Кайнеанунг.) Про голубые и карие глаза и их соотношение — тут своя история. Началось с того, что в принципе так получилось, что все люди, в которых я была сильно влюблена в разное время жизни, имели серые или голубые глаза.

К: У меня голубые глаза. Очень голубые. Забавно, что влюбляюсь я исключительно в людей с карими глазами.

А: Вообще мне всегда казалось, что иметь голубые или серые глаза — это очень загадочно. Я жила в детстве в Белгородской области, и там большинство ребят имели глаза как у меня. И когда я в 12 лет переехала в Москву, я внезапно поняла, что я отличаюсь от многих. Голубые глаза, серые глаза казались мне загадкой, я не понимала, что это значит — смотреть на мир через такие глаза. Я связывала карий цвет с огнём, а голубой — с водой, и понятное дело, что вода всегда побеждает огонь: огненная стрела летит в воду и гаснет, коснувшись волн. Это во многом описывает и мои отношения с людьми, которых я любила. А потом в моей жизни появилась Афина. У Афины, по разным версиям — серые или ярко-голубые глаза. И всё сошлось. Стало понятно, что это она смотрит на меня глазами всех этих людей.

К: Афина традиционно богиня войны, а в твоей личной мифологии она связана с любимыми. Быть влюблённой для тебя — это быть готовой к бою? Побеждающей? Побежденной?

А: Во-первых, да, и скорее побеждённой, чем побеждающей — как я уже сказала, вода всегда сильнее огня. Во-вторых, не просто любовь, но сама жизнь для меня описывается в категориях войны, боя, побед, поражений; об этом была моя выставка Everyday War, тоже посвящённая Афине. У меня есть зин “Glaukopis”, где описана история моих отношений с Афиной, и заглавный текст к этому зину говорит о том, как трудно приходится тем, кого в любовных делах ведёт по жизни не Афродита, богиня любви, а Афина, богиня войны, и как трудно любить Афину, которую в принципе эти вопросы не особо интересуют. (Смешно, что в одном из анонсов моей выставки кто-то написал, что она посвящена “Афине, древнегреческой богине любви и красоты” — здесь богиня невидимо смеётся серебряным смехом).

К: Мне кажется очень важным то, что на выставке я слышу голос, и, оказывается, это голос побежденной. Обычно, говорят победите_льницы. А тут сила с одной стороны отнята, но с другой — предоставлена. Очень красивый образ рождается. Преданной, humble фигуры, которую сражает что-то большое и важное (любовь? жизнь в целом), но она говорит, говорит.

А: Но есть ещё один аспект, очень важный для выставки. Дело в том, что Афина — не только богиня войны. В древности у неё было очень много постоянных эпитетов, это была обычная практика у древних греков — давать божествам эпитеты, раскрывающие их качества и ипостаси. И вот у Афины было очень много эпитетов, говорящих о самых разных её сторонах, которыми она обращалась к людям. Она — и спасительница, и защитница, и изобретательница флейты, и богиня ключей, и провидица, и многое, многое другое. Я продолжила эту практику, дав богине ещё 12 эпитетов — упомянув те её стороны, которые как будто проявляются в моей жизни.

К: Да, когда я увидела эту серию, тоже захотела принять участие в этой игре и продолжить список эпитетов. Могло бы быть отличным интерактивным включением гостей в выставку. Кстати, о гостях. Сколько же глаз смотрит на то, как ты смотришь на голубые глаза Афины. Благодаря единому действию, которым заняты зрители и которым занята ты, как художница, образуется какое-то особое пространство. Понимания? Совместности?

А: Возможно, и то, и другое, а ещё это в принципе похоже на какой-то мистический акт, мистерию взглядов и того, что происходит на их пересечении. В принципе для меня искусство, по крайней мере то, что я в нём делаю, неразрывно связано с мистическим, это в общем и понятно, я ведь работаю с Афиной, её образом. Тут у меня два вопроса. Во-первых, как ты думаешь, могут ли вообще силы, которые древние считали божествами, как-то продолжать проявлять себя в нашем поле? Во-вторых, возможен ли мистический акт в искусстве, могут ли эти вещи быть связаны?

К: Мне кажется, для меня тут главным словом становится слово “сила”. Когда-то она была исключительным правом божественных созданий, потом Героев. То есть силы были всегда, меняются только медиумы. И думая об искусстве сегодня я не могу думать о заложенной в нем силы отдельно от того, кто творит, кто говорит. Да, я считаю, что мы и сегодня работаем в искусстве с чем-то божественным, энергетически заряженным. Оно как бы опоясывает нас, плотной оболочкой нависает над нами как второе небо, и мы пытаемся проткнуть его, пролить свет на что-то, попытаться увидеть сами и показать другим — видеть вместе. Для меня, наверное, как раз это движение навстречу друг другу через искусство — и есть мистический акт. Я говорю с тобой сейчас и как бы вхожу в твое неземное поле.

А: Да, возможно, это и есть мистическое — когда художник, видящий невидимые вещи из мира идей, делает так, что остальные вокруг тоже начинают видеть эти вещи. Искусство — не знаю, как правильно сказать — кажется, это что-то о сотворении (для меня, по крайней мере). Мои любимые ОБЭРИУ говорили, что искусство создаёт “первую реальность”, то есть райскую — и вот снова мы выходим к теме мистического. Кстати, интересно, что ты описываешь мистическое как совместное, как движение навстречу — потому что для меня в отношениях с Афиной это как будто изначально всегда было совсем по-другому, это я к ней всегда стремилась, а она всегда была на полшага впереди меня, всегда ускользала — об этом работа из коллажной серии, посвящённая Афине Ускользающей. И как раз вот на этой выставке я попыталась немного повернуть эти отношения, я даже боюсь, что сделала что-то, чего не имела права делать: я показала Афину не ускользающую, но наоборот, светящую синим взглядом, который открывает путь по мистическому пешеходному переходу к ней самой.

К: Ускользание мне кажется непременным атрибутом современного искусства. Оно мерцает. Ты говоришь навстречу тем, кто как будто слушает, но фокус немного размыт. Афина-толкающая-на-размышления и Афина-слушающая (смотрящая?) — это две ипостаси одной Афины. Наверное, поэтому дело в движении. Не в том, чтобы дойти. Афина всегда должна быть немного отдалена, чтобы мы к ней продолжали идти.

А: Да, это немного как Данте со своей путеводной звездой Беатриче, которая ценна именно тем, что она далеко и недоступна, она вообще из другого мира — и поэтому может его вести. Про это я тоже делала зин, ещё очень давно.

Но меня волнует ещё совсем другой вопрос. Понятное дело, что мои работы, всё, что я делаю — основано на древнегреческой мифологии, истории с Афиной, моём понимании всего этого. В минуты упадка мне часто кажется, что я просто паразитирую на чём-то великом, созданном до меня ранее, что я как древесный гриб, выросший на обломках античности. Ты так не думаешь?

К: Тут ты затрагиваешь очень важную для меня, как для художницы и писательницы, тему. В минуты упадка я думаю, что я не просто паразитирую на чем-то уже созданном (ибо все мы делаем это, мы продолжаем что-то, даже когда утверждаем что перечеркиваем традицию), но что я своим движением создаю лишний шум, ненужный текст, что я захламляю художественное поле. Но! :) Эта работа над уже созданным меня и привлекает. Мысль, что я пере-осмысляю, пере-рабатываю, пере-придумываю, успокаивает мое невротическое нежелание сорить смыслами.

Ты создаешь собственную мифологию, разглядываешь Афину своим уникальным карим взглядом, и приглашаешь нас прочесть ее миф заново и твой миф впервые. Это во-первых. А во-вторых, грибы — удивительные создания :)

А: Мне пришла на ум цитата из Эрика Булатова — про то, что “места твоего [в искусстве] никто не может занять, кроме тебя, и если ты его не займёшь, оно останется пустым навсегда”. Мы иногда думаем, что создаём лишний шум, но на самом деле — сложно сейчас сформулировать мысль — мы не лишние в этом месте и этом времени, мы занимаем ровно то место, которое и было для нас предназначено, мы нашли его, и оттуда звучит наш голос. Мне вот что пришло в голову, из того же Булатова: по-моему, именно он говорил, что искусство, которое требует километровых экспликаций и поясняющих текстов, нежизнеспособно, оно должно (если мы вообще можем утверждать, что искусство что-то должно) говорить само за себя и работать даже без пояснений. Что ты об этом думаешь? Каким вообще может быть соотношение искусства и текста, поясняющего его?

К: Сначала отвечу об этой связи в целом, потом об этой связи в твоей выставке. В современном искусстве я особенно ценю продуманность связей, когда все компоненты произведения (начиная от объектов, заканчивая к примеру датой проведения выставки) — это часть месседжа. Поясняющие тексты могут быть таким же элементом. При этом я уважаю “темные”, “заумные” работы, где смотрящим мало что понятно, или понятно совсем немногое. Недавно мои друзья Катерина Штраух и Аригирс Германилис выпустили короткометражку “Cortázar”, предельно фестивальная работа, кинематографично и без очевидного сюжета. И как бы я ни хотела получить пояснения к этому фильму, я не хочу его просить у друзей. Они решили не подсвечивать смыслы, и я беру из их высказывания то, что умею. Я за любым решением художницы или художника ищу осознанное решение. Мне нравится именно этот разговор между.

А: У меня на выставке всё же вот довольно много текстов, правда, я не уверена, что они работают именно как пояснения, скорее просто вплетаются в общую ткань экспозиции.

К: Да, мне кажется, на твоей выставке тексты — это часть объектов. Некоторые композиции работают только благодаря тексту, например, ромашка с лепестками she hates me she hates me not. Только прочитав и поняв слова на лепестках, можно увидеть синий цвет, ключевой цвет выставки. Во фразе “she hates me not” я вижу отсылку к названию другого цветка “forget me not” — незабудке, а они синие. Возможно, ты не вкладывала этот смысл в этот объект, но я его считала. Такое включение текстов в преимущественно визуальные композиции я считаю особенно ценными. Мне как смотрящей, интереснее интерпретировать.

И тем не менее, я бы хотела тебя попросить пояснить (хаха) по возможности кратко, о чем ты нам рассказала этой выставкой?

А: Я сейчас поясню (попробую, по крайней мере), а потом у меня будет встречный вопрос. Итак, о чём я рассказала этой выставкой. В одной фразе точно не получится, боюсь, потому что там слишком концентрированное, по моим ощущениям, высказывание, сжатое, как пружина. Это — про отношения с Афиной. А что такое Афина? Для меня это — и лица моей любви, и странная сила, которая меня по жизни ведёт, но никогда себя не показывает, и что-то о моих отношениях с собой, и что-то о моём родном городе, где я уже много лет не была. Вот про родной город как раз хотела кое-что сказать. Вчера мы с другом, который посетил мою выставку, обсуждали ту её часть, где серия холстов под названием “There’s a Place”. Эта серия посвящена моим воспоминаниям о родном городе, а родилась я в Крыму. В словаре московских концептуалистов есть термин “Крым”, пояснение даётся такое: Крым — это место в голове, напоминающее о важном. А серия называется “There’s a Place” по песне из первого альбома Битлз (там прямо кассета эта наклеена на первый холст, потому что я так много слушала её там в детстве, что теперь всякий раз, когда снова слушаю, переношусь мысленно к себе домой, в тот город. Там и каждый холст посвящён одному треку с этого альбома). Так вот в песне There’s a Place строчки такие:

There’s a place

Where I can go

When I feel low

When I feel blue

And it’s my mind

То есть опять же про что-то, что существует только в твоей голове. И вот мой друг сказал замечательную вещь, что вообще-то голова — это и есть место рождения Афины, в буквальном смысле. Опять же, об этом у меня тоже есть инсталляция на выставке. А спросить хочу вот о чём. Я знаю, что для тебя ведь тоже вот эти размышления о доме, о родных местах, о принадлежности вообще к какому-то месту имеют большое значение. Помню твой зин — расскажи про это подробнее, если можно?

К: Ужасно нравятся и слышать твои пояснения, и мысли других людей о выставке. Если я попробую сформулировать, о чем твоя выставка для меня, то получится что-то такое: внимательный взгляд на друг_ую, рождающий любовь, сомнение, прокладывающий путь из дома на другую сторону, сражающийся не против, но за; взгляд-схватка, взгляд-борьба, взгляд-ключ. И понятие “дома” я, конечно, стороной не обхожу. Иногда мне кажется, что все произведения искусства, с которыми я соприкасаюсь так или иначе, поднимают тему дому. Но это, наверное, эффект Баадера-Майнхоф срабатывает: мне важна эта тема, я с ней работаю, вот и вижу ее повсюду. Как красиво вышло: “голова — это и есть место рождения Афины”, меня эта мысль, с одной стороны, по-человечески успокаивает, дает мне отдых от поиска дома,он всегда во мне. И еще я чувствую агентность, потому что я сама вправе решить, рационально помыслить что есть мой дом.

А: Ты, возможно, помнишь, что ромашки на выставке стоят в бутылке из–под рижского бальзама, и в серии холстов тоже есть эта бутылка. Это именно та вещь, которая для меня символизирует дом, просто потому, что у нас в Крыму дома стояла такая бутылка вместо вазы. Когда мне приходится куда-то надолго уехать, я беру с собой такую же бутылку и ставлю её там, куда приезжаю — и с этой бутылки начинается мой дом, вырастают стены.

К: С другой стороны, рождение Афины связано с расколом, с выходом из головы. Обретение дома — болезненный процесс, требующий ухода. Только уехав, только оказавшись вдали, на дистанции я могу видеть, где мой дом.

А: Да, это то, что я вкладывала в понятие той самой Афины Ускользающей. Она идёт всегда на полшага впереди тебя, ты никогда не успеваешь коснуться её руки или края её одежд, она всегда ускользает — но оставляет след, тропинку, которой ты можешь идти вслед за ней — в направлении дома.

К: И тут, мне кажется, тебе удалось затронуть очень актуальную тему современности: якобы определенные, ясные понятия — понятия-глыбы, понятия-горы — ускользают от нас, мы заново их переизобретаем, и принимаем их нестабильность, флюидность. Что есть дом? Что есть любовь? Границы, нации, гендеры?

А: Вот для меня все эти понятия как раз и сливаются воедино в образе ускользающей античной богини — она и дом, и любовь, и с гендерами у неё очень интересная история, и, кроме того, это переоткрывание античного образа — что он может сказать нам сейчас? Интересно, на самом деле, что я никогда не стремилась затрагивать актуальные темы — меня, наоборот, интересовали всегда вечные истории, которые случались тысячи лет назад, случаются и сейчас, и всё же мы, видимо, состоим из того времени, в котором живём, и собранное из античных обломков высказывание всё равно оказывается современным.

К: Думаю, это прекрасная концовка разговора :)

А: Да! Спасибо тебе, мне очень понравилась эта беседа.