Видео — https://youtu.be/_3TjMlO_5Ec

Зеркало — https://sites.google.com/view/andrei-khanov-conceptualartist/art/%D0%BD%D0%B5%D0%BF%D1%80%D0%BE%D0%B7%D0%B0/%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B0-%D0%BD%D0%B5%D0%BE%D0%BC%D0%B5%D1%80%D1%82%D0%B2%D1%8B%D1%85?read_current=1

Здравствуй дорогой император Джуандзы!

Теперь, когда все, кто тебя понимал, либо уже, либо почти — мертвы, а сам ты жалуешься на боли в спине и грезишь былыми видениями полетов ангелов, тех самых, со шпиля собора Петропавловской крепости, паривших над троллейбусами и электричками, на которых ты, пока ещё у тебя не болела спина, добирался — со свой девушкой-филологом — до Атлантиды под Анапой.

Теперь, когда что?

Можно поговорить начистоту.

Вот и нарк Пётр,

ещё из одной, четвертой из тусовки с Фонтанки, однажды он поселился со мной по соседству, на Первой Советской, этажом ниже, к тому времени и в его жизни все вошло в норму, и он нашёл свою девушку-филолога. Пришел ко мне с таким рассказом. Что свил гнездо. Я ему тогда сказал, не колись, а то скоро умрешь. Он лишь улыбнулся и вскоре он умер.

На чердаке жил бомж, мы не знали об этом, пока он не умер. Участковый обходил квартиры и спрашивал как его имя? Я сказал ему, что Лао Цзы. Китаец что-ли? Как это пишется?

Пасхалии

В те годы, когда рушился СССР — многие тусовщики умерли. Жизнь ухудшалась постепенно. Необходимо было адаптироваться. Слова меняют значения на противоположные, сейчас тусовщик — тот, кого тогда называли обывателем, а тусовщик (хиппи) — идиот, не понимающий что единственная цель в жизни — тусоваться. Все перевернулось с ног на голову.

Я тогда решил уехать из города, путешествовать по Памиру, а когда вернулся — мастерскую разграбили, холстами забили окна, живопись наружу. Этот самопроизвольный перформанс (Боба? — он тогда тебе набил морду, за правду о нем, высказанную в глаза, а я отомстил) увидели музейщики и предложили провести именно такую выставку.

Ты приходил ко мне в гости только на Пасху, с бутылкой невероятно противной настойки. Но, обычно, по весне, я куда-нибудь сваливал и виделись мы не каждый год.

Многие тогда нашли выход в глупости.

Та же самая наркозависимость, литература глупости. Ничего не видеть, ничего не понимать, ничего не чувствовать, быть как все, но зато и не умирать так быстро.

Своя девушка-филолог встречается каждому художнику.

Вот у Великана была такая муза, Маргарита, она успела рассказать ему множество историй, прежде, чем утратила к нему интерес и вернулась к мужу. От которого, собственно, никогда и не уходила. Всю свою последующую жизнь, Великан — эти её истории и пересказывал. Другим девушкам, не филологам.

Почему так?

Я не знаю. Могу только предположить. Когда-то была мода на книги Михаила Бахтина, советский вариант постмодернизма, они — об ответственности за творчество и были предназначены для художников, больше их никто понять не способен, но читали их девушки-филологи и потому искали своих художников, чтобы пересказать им. Литература самой жизни.

Художников, способных понять, о чем эти книги — всегда дефицит. Девушек, которые — вместо них — эти книги читают — всегда больше, вот интеллектуалки и остаются неудовлетворенными. Но у них своя стратегия.

Боб с Марата придумал сказку о том, что он бомж.

Что он работал в Челябинске дальнобойщиком и когда ночью, на трассе он стал видеть людей, перебегавших ему дорогу — якобы испугался сумасшествия, бросил свой грузовик и бесцельно скитался по стране, пока не «познал жизнь» и не начал рисовать эти свои видения. Все это сказка, на самом деле, все эти годы он жил на Марата со своей девушкой-филологом. Слушал ее рассказы и играл сам с собой в шахматы. Проводил дни в Сайгоне, благо он был по соседству. Наблюдал тусовку. Постепенно, отрастил волосы и растворился в толпе. Вместо шахматных фигур начал играть людьми.

Многие тогда вернулись с зон и рисовали. Была мода на экзистенциальный ужас.

Возвращаясь с работы бомжом-художником, приносил в семью заработок. Разыгрывал рассказы своей девушки, в городской среде, как спектакль. И этому кто-то верил. Его ученик Тимур, с метрологической станции на дальнем Севере, с которого он — вероятно — и скопировал этот образ — по-началу играл в идиота-интеллектуала (стибал Ангела). Позже, когда Ангел исчез — исправил ошибку и начал игру в гуру идиотов. Вариантов игры в глупость — множество.

Тогда, на Марата, официальные академические художники старшего поколения — умерли и их мастерские перешли по наследству к их дочерям. Они еще ценили тонкую игру цвета. Теперь и они умерли. Их внуки пытались заниматься бизнесом, используя контакты родителей, и по началу у них это даже получалось. Но, тогда поток посетителей мастерских, западных галерейщиц, отрывших для себя послевоенную Россию еще не иссяк и все, что было нужно для сохранения тусовкой прежнего образа жизни — новые сказки про новых художников. Была мода на художника-бомжа, родившегося на зоне, приехавшего ниоткуда и захватившего пустующее здание в центре города и устроившего там фабрику Энди Уорхола. Тысячи вариантов этого затертого мифа. Западные музейщицы и галерейщицы — верили. Конвеер работал.

Откуда взялся этот миф? выставка 200 лет США? Игры ГБ в демократию будущего?

Появлялись первые галереи, и некоторые бесталанные внуки художников пятидесятых — галеристы — вплоть до начала десятых — еще строили планы, что смогут выдать кого-то из своих подопечных за Джексона Полока. Думать так было наивно, модернизм умер, рождалось контемпрорари, которому нужен был только китч, но был спрос и он рождал предложение. Когда они это поняли — уже и китч кончился. Осталась только игра в авторитет галериста, продается только этот, художник превратился в статиста.

Сейчас сменилось не одно поколение и уже их дети и внуки превратили все в откровенный балаган. Скорей бы вековой интеллектуальный цикл — начался с начала.

Мастерская как хоспис.

Но есть и настоящие, как Конфуций Витя, академик, бывший ректор вуза, пенсии хватает лишь на оплату коммунальных платежей за мастерскую, квартира — детям. Так поступают почти все, но обычно тусовка их кормит, дети играют в галерейщиков, в художников, помогают родителям. Вите не повезло, новые лужковские протеже-академики — выселили его с Пречистинки на Пресню. Все, что за пределами Садового кольца — для тусовки — пустыня. Тусовщику там не выжить. Обходит помойки, клеит найденные чемоданы на холст, а пищевыми отходами подкармливает местных котов и рыб в пресненских прудах. Рассказывает, за литр пива, молодым художникам, какие они дебилы. Ничего не понимают. Кому повезло больше — тоже не шикуют, но по крайней мере цепляются за иллюзии прошлого, развешанные по стенам.

Всех эти мастеровых антиквариата, детей-пожирателей чужих идей, арендо-сдателей своих квартир, прибившихся к союзам ради мастерской — рассматривать не станем.

Не секрет, что Россия изолирована от остального мира языком.

Есть страны, где пересказывать идеи русских американцам стало традицией, например — Индия, например — физика. Но, чем мы лучше?

Однажды один известный (в Индии) индийский физик, давно живущий в Калифорнии — посетил родную Калькутту, зашел на выставку местных художников (на лестнице в фотостудию) и — увидев в этой выставке что-то уже виденное им, на четверть века ранее, в Сан-Франциско, произнес вслух имя своего чувства, «новая нарративность» (американская интеллектуальная поэзия 1980-х, выродившаяся в 1990-х в откровения геев и лесбиянок, умирающих от спида). Индийские художники не понимали термина, что не помешало им назвать свое движение 2010 года «новая нарративность», потому, что (с их слов) так сказал уважаемый человек. А свой проект бенгальского биеннале назвали «пост-контемпрорари», нет это не индийская версия иранской бионической (постконтемпроральной) архитектуры, а просто «контемпрорари-почтой».

Форму идеи взяли с моего ФБ — развесить картины на деревья, в индийской версии — на пальмы, и началось… На полосе прибоя, не стоянке велосипедов, на рогах коров.

В Ленинграде, также, не понимая ни одного нового термина, назвали все это «авангардизмом», следующее поколение поправило — «постмодернизмом». Наукеры написали об этом кучу книг — ни о чем. Какая разница, как что называть? Если всё симулякр? Постмодернизм в том, что бы прочтя трехсот-страничную книгу ни о чем — читатель понял самоиронию автора. А здесь просто всерьез ни о чем.

Но пожалуйста, Джуандзы, не подумай, что игры в художников на нас и закончатся.

Новое поколение еще не знает, что это путь в никуда, и все продолжается с самого начала, каждый раз, снова и снова.

Культура призвана транслировать духовные открытия прошлого, но транслирует лишь сама себя. О пропасти между твоим желанием высказаться о своём духовном открытии (что, это «открытие», как не платоновская пятая часть речи «истина» — непосредственное ощущение идей?) и твоим же нежеланием выслушивать подобные откровения других людей (что есть ограничение чувств идей одними лишь их именами) — рассуждал ещё Конфуций. Его гармония по правилу двойного золотого сечения (пересечение двух из пяти лучей пентаграммы) — и есть мост над бездной, каллиграфия. Сочетание пятен краски, текстур, прикосновение кисти без движения и спонтанных росчерков, ведущих в никуда. Секрет в том, что чего-то должно быть больше. Но, это не всё, одновременно необходимо уравновесить вращение кисти на месте и любые переменчивые линии. А равномерные отрезки с четкими началом и концом, остаются за кадром.

Человек способен мыслить только четырьмя стихиями из пяти.

Правда, вариантов их сочетаний — множество. Что ты, я, Бхагван, да кто угодно, делали такого, что бы выходило за это простое правило?

Концепт четвертого уровня — редок.

Бхагван ограничивался только текстурами и переменчивыми линиями, ты — текстурами и ритмическими отрезками. Каждому — своё. И как ни старайся — этого своего — всегда недостаточно. Многие не видят и одного, плывут по течению, как Великан.

Постмодернисты, а Бахтин, ещё в 1921 году сформулировал главный принцип постмодернизма — «единство означающего и означаемого» — назвали мост над этой вечной пропастью, как непонимания людьми друг друга, так и человеком — самого себя: «консенсусом творческой иронии и общечеловеческой солидарности». Пропасть, неведение, в которое трансформируется страх этой пропасти, как и строительство моста над ней — особого рода (концептуальными, художественными) высказываниями — существовали и будут существовать всегда, пока существует человек. Это наше бытие.

Но форма этой идеи — городская тусовка, чем больше город — больше разнообразие форм. Что у художника на уме, у горожанина на языке и наоборот, что горожанину снится, то на холстах художников. Кошмар, так кошмар, бессмыслица, так бессмыслица, китч, так китч. Концепт — так концепт, Но, такие концептуальные сны редкость. Горожане ходят на выставки, смотрят и иногда покупают рисунки своего сна. Когда его узнают. Это никогда не исчезнет.

Когда одни игроки проигрываются в казино — в пух и прах, им на смену приходят новые. Игра продолжается. Скоро и они состарятся и им на смену придут новые. Только потерпев фиаско, они начнут догадываться, что что жизнь устроена не так, как им самим, всю их собственную жизнь, это казалось. Как спящая под жокеем лошадь на социальном дерби. Лошади сменяют друг друга, жокеи остаются. Но и самих жокеев меняют, время от времени.

Некоторые современные девушки пытаются выдать себя за филологов, красят волосы в ярко-зелёный цвет, и вообще, ведут себя экстравагантно.

Некоторые берут краски и начинают рисовать сами. Женщины чувствуют идеи гораздо тоньше, как меня поправляют физиологи, видят больше цветов, но увы, предел их интеллектуальной деятельности — имена чувств. Точка. Не сочти меня сексистом, большинство мужчин не могут и этого. А если и способны назвать своё чувство именем, то все, пиздец, считают это своё достижение вершиной интеллекта. Когда им там и не пахло.

Как сказал один поэт-футурист 1920-х годов, имени его не помню: «если бы не еврейские девушки, только они читают наши книги, футуристической поэзии бы просто не существовало».

Гавно

Вот и знаменитый дизайнер Серёжа, дизайнер он потому, что сам создал проект своего дома, который строил всю свою жизнь, знаменитым его считает его девушка, когда ещё служил в Ленинграде дворником, нашёл в парадной кучу гавна, переклал его в трёхлитровую стеклянную банку, повесил на забор и тут же, вокруг него, и банки с гавном — собралась группа девушек-филологов, которые принялись слушать воодушевляющую проповедь Сережи об искусстве гавна.

Когда стемнело и стало не видно, что именно — в банке, гавно лишь загадочно поблескивало, а девушки все приходили и приходили, Серёжа сбегал, нет, не за вином, он же художник, сбегал за проектором (дело было давно, тогда техника была другой, это был детский фильмоскоп). Серёжа зарядил в него свои негативы с фото домов и стал проецировать на сами эти дома. О чем именно он, весь день и часть ночи, рассказывал девушкам — я не знаю, но затем он уехал в Соединённое Королевство, с одной из девушек. Все девушки-филологи уезжают в Соединенное Королевство, видимо там их Родина. Другие девушки увезли туда других художников и никого в городе не осталось.

Понаехали новые и жизнь продолжилась.

Но, речь не о девушках, об ангелах.

Я про тех самых ангелов, с твоих слов, расклеивавших по ночам объявления на остановках троллейбусов на твоём пути. Которые ты — опять же, с твоих слов — ты внимательно изучал с целью понять, куда ехать дальше. Про тех ангелов, которые — в конце твоего произвольно-обусловленного пути — сбросили обломки статуй древних Атлантов — прямо тебе на голову. Которые и оставили тот ужасный шрам, на твоём лице, который ты демонстрировал мне 12 лет тому назад, когда мы пили — по твоему настоянию — самую дешевую — водку, под дождём в парке возле метро Московская, закусывая самым дешёвым салатом оливье, купленным, по твоему же настоянию, за 12 рублей. Искали его больше часа, как тогда мне показалось бесцельно обходя окрестные магазины. После того, как ты сам себя прогнал из из кафе, сообщив, что чувствуешь волны ненависти исходящие от его посетителей, после того, как ты объявил им, что продекламируешь свои математические стихи, чего сделать не смог, по причине острого приступа заикания.

Ча.

Ча.

Ча.

…

Чай — гавно!

Мне и сейчас не понятно, где же здесь математика, разве, что в пифагорейском смысле: что — не эзотерика, или как отрицание отрицания этого «Нематематика». Что было бы, если бы ты заявил посетителям кафе, что будешь декламировать им эзотерические стихи? Это было бы простое и интуитивно понятное имя чувства, которое им предлагалось испытать, то есть софизм. Обман. Скажи ты так, возможно, они были бы готовы сами обмануться. Возможно, даже заплатили бы тебе денег. Но, тебя всегда интересовало другое, как словами избежать обмана, если сами слова всегда обман? Орфография ошибки обмана, как правда.

Правда в том, что тогда я вспомнил другую историю.

Одна девушка с двухлетним ребёнком, случайно столкнувшись с твоим художественным интеллектом, когда ты раскрасил её единственное пальто загадочными (для нее) символами — вероятно, в поиске имени своего чувства — сама стала рисовать, пошла в ресторан, без денег, напилась там вдрызг и попыталась расплатиться этими рисунками. Нет, нет, все закончилось благополучно. С ее слов. Рисунки купили музыканты.

Но её дочке, которую она безответственно бросила на меня, в тот вечер пришлось поволноваться и прокатиться со мной на такси, в поисках мамы, потерявшейся в чужом городе. Девушка тогда поверила твоим словам, что даже откровенная мазня, другого в твоих рисунках на её пальто она увидеть была просто не способна, если «чувство равно ощущению» — что-то стоит. Стоит — значит буквально «стоит денег». Она ощутила идею денег. Важно правильно определить целевую аудиторию. Тренируясь в методе, она тогда распродала все мои картины, так, что я не пострадал от твоего эксперимента, а поняв твой метод окончательно — вскоре сделала свою дочку популярной певицей. И теперь — пишет стихи и сама учит жизни молодёжь. Если ещё жива конечно. Но не маркетинг ли это?

Но вернёмся к кафе и математическим стихам.

По моим собственным ощущениям — ты тогда просто не решился повторить её перформанс тридцатилетней давности, о котором не мог не знать, и скорее — у тебя — это была геометрия, чем математика. Кафе наполнилось колючими треугольниками вопросов. Ты испугался треугольников? Не следует их бояться. Это язык смертных, бессмертные говорят цветными туманами, вытягивающимися в бесконечные линии. Поэтому, они и бессмертные, что их рассказ длится целую вечность. Люди столько не живут, поэтому их рассказ никто до конца дослушать не может, а услышав лишь фрагмент — ничего не понимает. Но возникает галлюцинация понимания, она и движет таким смертным. Он как зомби среди бессмертных. Хотя, в самом рассказе бессмертного — все предельно просто: «Зомби стало слишком много».

Впрочем, тогда я так и не услышал всего твоего стихотворения, возможно оно и было математическим.

Ты и сам понимаешь, о каких именно ангелах идёт речь. О тех самых цветных туманах, приближённых и отдаленных точками на небе. Как-то я шёл по Пиккадили, совершал свой самый обычных часовой моцион, как вдруг небо посерело, как перед дождём, но дождь не пошёл, а в сером мрачном облаке стали проявляться серые же фигуры. Их было бы сложно заметить, если бы они не двигались, повторяясь с определённым ритмом. Я пошёл дальше, облако исчезло, свернул на Оксфорд, затем — на Реджент стрит, через арку зашёл в парк, прошёлся по парку, опять вышел на Пиккадили и облако опять стало принимать те же самые странные формы, буд-то что-то хотело мне сказать. На следующий день все повторилось, и на следующий. И так каждый раз, в одном и том же месте. И тогда я понял, что нужно уезжать. Здесь больше уже ничего не произойдёт. Все сказано.

Вспоминая ту встречу в парке, сейчас я просто не понимаю, как можно было так напиться — без помощи твоих ангелов — с одной только бутылки водки. Тогда они приняли форму теней ветвей деревьев в сумеречном свете городских огней. Ты озирался по сторонам, опасаясь внезапного появления милиции. Верил ли ты сам галлюцинациям своих слов? Милиция не появилась, потому, что было ветрено и тени деревьев, вообразив себя гуляющими по парку людьми, скрыли нас от милиции. Было темно, не смотря на день, я — как всегда — ошибся с часовыми поясами и позвонил тебе в семь утра. Надеюсь ангелы «самого лучшего города на земле» — тебя не покинули.

Привет Тигра!

Как сказал Ник ты умерла и сегодня 40 дней. Колумб сказал что ты, перед смертью, пила пиво. Много дешевого пива, каждый вечер в течении двадцати лет. Если так, я тебя понимаю. Пиво снимает психоделическое ощущение бытия. Которое тебя переполняло. Не имя выхода в творчество, это напряжение сложно вынести. Ты ничего не рисовала, но вышивала бисером судьбы своей тусовки. Что не одно и тоже. Вероятно, это и привело к проблемам со здоровьем. Даже твоя лучшая подруга, зубной врач, не в силах была помочь. Почему тебя звали Тигра? Укурившись ты смотрела мультики. Повзрослев, стала режиссировать сериалы жизни своей тусовки. В юности я тебя не понимал, но только до тех пор, пока сам однажды не попал — с отравлением — в больницу на Соколиной горе и не увидел, как укуренные в гавно засранцы заворожённо смотрят по ТВ Петросяна. Надо же, такая глубина, но не мысли, и даже не намёка на неё, а просто глубина, без какой-либо причины. Имя чувства глубины, самообман.

Привет император Джуандзы!

Да, я знаю, тебе это не интересно, ты не куришь и не смотришь сериалы. Разве что беломор и блокбастеры. У тебя другой прикол. Ты спишь до обеда, смотришь математические сны, а затем до самого вечера — пишешь письма директору Эрмитажа Пиотровскому с требованием выделить тебе хранилище для трёхсот тон томов рукописей с этими математическими стихами. Но, Джуандзы, во первых, ты же сам говорил, что познанное Дао не есть подлинное. Именем ощущение бытия не назвать. Даже Конфуций перед смертью признал, что его учение только для царей, но ни один царь не желает ему следовать, поэтому — все, что ему остается остаётся — только умереть и умер.

Мода на рассказы о его учении возникла только через двести лет после его смерти. Пожалуйста, наберись терпения! Твои рассказы расскажут другие. Разбавят бензин ослиной мочей. Во вторых, Пиотровский, каким бы твоим уважением он не пользовался, даже не царь. Зачем впустую метать бисер? Наше время здесь вышло, пора подумать о бессмертии, о неограниченности бытия плоскостями, линиями и точками — как в сознании смертных. Наш дом не здесь. Помни об этом.

Ты спрашиваешь меня, кто впервые рассказал мне об этих ангелах?

Бхагван, который не уставал повторять, что спасение от обыденности лишь в осознанном погружении в неё без каких-либо привязанностей к ней, это произошло однажды ночью, в Чудово, когда мы втроём, ночью, потому, что на этом настоял его друг, местный батюшка, он любил выпивать в одиночестве — под голос Америки, который слушал по ночам. Батюшка мечтал эмигрировать в Канаду и стать там протестантстским священником. Его мечта сбылась.

На утро мы поехали в город, на автобусе, Бхагван купил три бутылки вина и всю дорогу декламировал автобусу по памяти Венечку. Пассажиры внимательно слушали. Я дремал. Всякий раз, когда он произносил слово «ангел» — прихлебывал из бутылки. На подъезде к городу вино закончилось и Бхагван, державшийся, во время ночной проповеди — вдруг захмелел и объявил, что ангел ему сказал — «иди поссы». Он пошёл, автобус остановился посреди огромного поля, где-то в далеке виднелся чахлый лес. Моросил дождь. Он долго-долго шёл туда, долго-долго был там и затем долго-долго шёл обратно. Когда он вернулся в автобус, промокшим и протрезвевшим — то сообщил, что пассажиры его ненавидят. За что? За то, что ему было стыдно ссать на автобус. А теперь стало стыдно, что не сделал этого.

С Бхагваном мы познакомились на последней выставке ТЭИИ,

когда уже все было кончено. Все распилили. Осталась одна тусовка. Великан тогда выставил огромный холст с беспомощной живописью какого-то тощего коня без Дон Кихота. Это была первая работа, где он перестал подражать тебе и твоим рассказам о Глебе. До этого Великан, вдохновлённый исключительно тобой, Глебом и Маргаритой рисовал только немощных ангелов, сносивших яйцо. Шведы видели в этом школу Глеба, а ты критиковал своего ученика, вырезая красивые кусочки из его картин скальпелем. Когда все красивые кусочки были вырезаны распроданы и на вырученные деньги куплено два ящика водки, фломастеры, линейка и чертежная готовальня для Тимура — ты объявил, что теперь, то, что осталось и есть картина.

Теперь ничего этого не было, Великан решил идти своим собственным путём. Я выставил географическую карту, залил её жидко разведённой прозрачной синей типографской краской, холстов и других красок у меня тогда не было и выбросил в окно. Картина спланировала во двор на Пушкинской, пыль и краска растеклась по карте узорами, напоминавшими волны. Великан подобрал эту работу и отдал на выставку.

Бхагван работал маслянными красками, по холсту, так, как буд-то все ещё шёл семьдесят четвёртый год, когда, его — студента художественного училища — обвинив в пьянстве и тунеядстве, исключили и выслали на 101 километр. Милиционеры отконвоировали его на станцию Чудово. Где он стоял, страдая с похмелья. Из всего имущества у него были две книги, Бхагвана и Венечка. Ему встретилась местная девушка, которая забрала его жить к себе и родила ему двоих сыновей. Так он там все эти годы и прожил, пока его друг Эдик не договорился об его участии в этой выставке.

Бхагван всегда избегал чётких линий.

Как ангелы могли его оставить? Вскоре его нашли мертвым на прямоугольной лавочке в Стокгольме. Рядом были пустые бутылки и шприц. Бхагван никогда не кололся. Я представил, как он декламировал цветные текстуры музыки слов Венечки тёмным шведам. Его случайный слушатель сделал ему укол, вероятно, для того, чтобы поделиться своим собственным ощущением полноты бытия, но не рассчитал метафору. Рассказал ли незнакомец, то что хотел — Бхагвану, уже ставшему ангелом? Или его этому подучили мрачные шведские геометрические ангелы, устранив конкурента? Никто этого уже не узнает. Шведы все знают, не шведы, так норвежцы, живопись цветового поля была и у них. На любой рассказ у них найдётся свой собственный, единственное, что они могли для него сделать — признать работы китчем, и пустить в коммерческий оборот, а это не устроило его самого. Я его предупреждал, но он мне сказал, что справится… Это как дворники, никто не хочет работать дворником, все хотят работать писателями. В Швеции ровно тоже самое. Это в Москве, все юные, но уже лысые идиоты рвутся в коммерческие художники, или в кураторы, лучше бы подметали улицы, вместо ленивых узбеков. Больше бы написали.

Судя по печальному итогу, Бхагвана такая роль не устроила. Как не устроила она и Великана, потому — никакого другого исхода просто не могло быть. Но Глеба это вполне устроило, и хотя, он и умер, но вернулся в Питер и остался. Бхагван сам нарушил свой принцип, привязавшись к пустому. Это я ошибся, подумал, что уж, кто-кто, а он точно, ни к чему не привяжется, раз говорил мне об этом. Не следует воспринимать всерьёз то, о чем люди говорят. Мне — урок.

Привет Великан-людоед!

С твоих слов, ты сам себя так назвал, сообщив стокгольмской полиции, что кормился своими детьми — младенцами, когда они остановили тебя, возвращавшегося из мастерской с руками испачканными красной нитрокраской и спросили о причине такого цвета рук. Незадолго до своей смерти ты позвонил мне по скайпу, вы с Владом выпивали, я не видел тебя лет двадцать, ты располнел, полысел, и своими, ставшими слоноподобными ногами, ходить уже не мог. Семья отселила тебя в однокомнатную квартиру в новостройке на Васильевском острове, прямо возле нового моста. Не знаю, зачем Влад предложил тебе позвонить мне, Влад обещал привезти мне вишневое варенье, но не смог, сам чудом спасся из–под арт-обстрела, во время штурма аэродрома и бросил дом с садом, подвал с вареньем и с его слов — долго бегал по полям, как заяц, от патрулей, прежде чем окончательно убежал от войны. Влад тусил в Питере, но когда СССР развалился — вернулся к родителям, в Донецк. Теперь тусит по Европе. Рисует французские парки, норвежские скалы, пражские крыши и мосты, на самом деле питерские, но выдаёт за пражские.

Великан, ты тогда решился рассказать мне о своей теории людоедства. Продемонстрировал на камеру внушительную рукопись и выпив водки, начал её пересказывать. К сожалению, ты использовал очень сложные формулы, чаще всего произносил слово «значит», и я почти ничего не понял, кроме того, что героями твоей новой повести были все те-же Еврей, Наркоман и Пидорас, как и двадцать лет до этого. Пьер Абеляр написал эту книгу (немного изменив имена персонажей) — ещё в 12 веке. Маргарита все тебе рассказывала. Ты просто запомнил её рассказ. Кому была адресована твоя книга? Маргарите? Она ушла от тебя давным-давно, единственная женщина, бросившая тебя. Ты всю жизнь молил ангелов, в которых не верил — явить тебе хотя бы один знак своего присутствия. Они явили тебе Маргариту. Но, ты не поверил и вместо этого, попал в зависимость от телег императора Джуандзы, который говорил так, как буд-то их видел, но ты не верил ни одному его слову, хотя мечтал поверить. В конечном итоге, ты прибился к тусовке союза смертных художников, рисовал портреты их чахлых душ. Да и городские крыши. Как Влад. Твой выбор. Текст был, как всегда, ужасен. В мае ты умер.

Колумб, он путешествовал по Колумбии,

рассказывал об отвратительном местном кокаине, о смертельно опасной жаре в пустыне, и о ещё более опасной влажности на побережье Карибского моря. Остро ощутил Смерть в раю Баунти. Карлос Ледер наоборот — это Тимоти Лири. Психоделия вместо обычного занятия смертных — погружения ближних — в наркозависимость от твоих литературных образов. Исходов только два. Либо самому сжигать свои телеги в печи, либо подсаживать на себя других. Концепт — тонкая грань обоих методов. Путь цветного тумана мыслей в серую неопределимость будущего. Тем не менее — Колумб смог пережить все эти опасности, но так и не вернуться в родной Вильнюс. Ещё ребёнком они с мамой переехали в Ленинград, где он наблюдал, как под его балконом растёт рябина. Рябина росла от этажу к этажу, пока не доросла до четвёртого, заполнив балкон своими ветвями. Однажды, на ней появились плоды, и как ему тогда показалось, птицы всего мира — слетелись лакомиться ими. Так он стал художником, а когда рябина состарилась и её спилили, подарил свою квартиру бывшей девушке, а сам отправился в Колумбию. Ник рассказывал, что когда в племени амазонских индейцев умер шаман и они заснув головы в клубы дыма стали звать нового — Колумб получил сообщение и немедленно уехал в Америку. Ник все перепутал, Колумб посмеялся над этим рассказом. Но сам рассказ ему понравился.

Помойка

Колумб и Ник шли на помойку, она была за городом и издавала то самое будущее зловоние смерти в раю Баунти, психоделическое ощущение. А я как раз получил новую мастерскую в пригороде на первом этаже университетского общежития химфака в кампусе с огромными стёклами, вместо стен. Ник и Колумб, проходя мимо, заглянули внутрь и увидели ещё не распакованные ящики с красками и меня, катающегося там на велосипеде. Мастерская была настолько огромна, а я писал сразу несколько холстов, для той самой Швеции, что перемещаться от холста к холсту пешком казалось мне пустой растратой сил. Увидев двух путешественников я предложил им использовать ящики с красками, как им заблагорассудится. Они выбрали баллончики и расписали ими все стекла. В первый же вечер в новой мастерской поселился Американец, он бежал от ГБ, и в конечном итоге — убежал в Америку. Сейчас, спустя тридцать лет, в России все–такие Американцы, но всем бежать уже не куда. Американец купил все работы Бхагвана, чем очень поддержал его. Когда деньги у Бхагвана снова закончились, я передал ему свои контакты в Швеции, но это его убило.

Автондилу, другу Колумба — досталось в наследство фазенда с виноградниками под Батуми.

Если у тебя свой виноградник, пить вино можно очень-очень долго, в конечном итоге мир вокруг растворяется и все, кроме самой фазенды начинает казаться нереальным. Автоша тусовался в Москве и Москва тасовалась у Автоши. Он умер, и ничего не осталось. Кроме виноградника. Который его дочь теперь использует более прагматично. Умер и Игорь, сын известного в советское время донецкого художника — его увезла из Ленинграда его девушка-филолог. В Канаде он умер, и если бы она не сделала страничку в интернете — как не сделала дочь Автоши — ничего бы не осталось и от него, как не осталось ничего — ни от Автоши, ни от Бхагвана. Только дети, у которых своя собственная жизнь. Как и у тебя, император Джуандзы, не встреть ты свою девушку-филолога, Феруза давно бы уже пустила тебя на корм рыбкам.

Рассказы художников о том, что Бхагвана убили галеристы, представляются мне недостоверными, не осталось ни одной картины. Не зачем было его убивать. Единственный способ не оставить ничего — сбежать от своей девушки-филолога. Или чтобы она сама тебя выгнала. Бегать как заяц по полям в неведении о цели этого бега, тогда есть шанс протянуть дольше. Но, не всегда, Бхагван сбежал от своей музы и сразу умер. Зато — ничего не осталось.

Так вот, что хочу сказать тебе, дорогой Джуандзы, если конечно ты ещё жив. Если нет — то «значит» — терминами логики Великана — я опоздал. Задумался, а о чем я хочу сказать? Да и хочу ли? Ах да, вспомнил, об Атлантиде. Она — на Марсе.

Привет император Джуандзы!

Я подумал, что объяснять тебе что-либо бесполезно и просто решил продемонстрировать тебе, что из всего тобой сказанного — само собой получается: распечатал, присланные тобой твои математические стихи. Как ты и просил. В формате, а четыре. И повесил, как ты и просил — эти листы, в качестве подписей к своим работам, размером пять с половиной на восемнадцать метров. Это были — в основном — стихи, в этом рассказе полно смертных, куда без них, один из таких смертных — Володя-куратор назвал их плохими стихами, они были написаны метровыми буквами, каллиграфия. Меня тогда пытал Виталий, он художник — давным-давно нарисовавший синего кита с синей деревней на спине в синем море. Джуандзы, в Москве другая мифология, даже не пытайся ее понять. Самое просто объяснение — все вверх тормашками. Анти-мир анти-художников. Так вот, о Виталии.

С тех пор, с синего кита, вероятно он и уверовал, что «живопись театр изначально» и — наверное потому — лет пятьдесят уже как куратор. Он много лет выпытывал у меня, что именно я рисую, зачем? В этом ответе не может быть никакой пользы. Четко сформулировать словом можно только концепцию имени чувства смутной идеи. Что не интересно, идея то смутная. Интересно непосредственное ощущение этой идеи. Но это не высказать. А не будучи посвящённым — ощущения не понять, ни чувством, ни именем чувства, ни концепцией имени, но пониманием рисунка концепции. Хлопок одной ладони. Замкнутый круг. Как я не намекал ему на это, он меня не понял. Хотя Глеба он считает добротным галерейным китчем, что адекватно непосредственным ощущениям самой истории, например — твоим, но дебила Боба — хорошим художником. Я этого не понимаю. Там же просто софизм, рассказ об имени чувства отсутствия каких-либо ощущений. Рассказ конечно кажется честным, но он лишь о том, что никакого рассказа нет. Не постмодернистская деконструкция, но симулякр рассказа об её отсутствии. Единственно кто в это поверил — Тимур, и то не надолго.

Если Боб и Тимур два главных персонажа повестей Великана, то кого же он называл Наркоманом? Тебя, меня? Но, не мне судить ни того, ни другого, ни третьего. Жизнь утекает песком сквозь пальцы. На который и рассыпается твоя Атлантида, в Анапе, которая на самом деле — на Марсе, ведь лицо её факта — там. Это лицо — сам принцип апофении. Когда исчезает непосредственное ощущение бытия, все превращается в песок Марса.

Синий кит

Возвращаюсь к Виталию. Твои работы ему не понравились, не встречал никого, кроме меня самого, кому бы они понравились. Но и мне они не понравились когда ты повторил меня. Это худшее, что со мной могло быть — литература. Поэтому, в ответ на его вопросы я произносил только общие фразы, ничего конкретного. Что в этом было важного? Ровным счётом — ничего! Однажды он заявил, что я рисую каллиграфию. Спустя несколько лет — что пространство.

Новая геометрия

В промежутке ты позвонил и заявил, что понял — я рисую новую геометрию. Ты теперь куратор? Больше не император? Кураторы называют зрителям имена их чувств картины. Не художникам. Художникам говорить это бесполезно, во первых — это ничего не изменит, а вторых — просто сочтут куратора идиотом. Как и кураторы — художников, как и зрители — обоих.

Какая разница, каким смертным словом назвать то, что рисую, все бессмертные рисуют только одно, свои ощущения безумия смертных. Зрители — не понимают, что чувствуют и куратор даёт этим чувствам интуитивно понятные всем имена. Это как товар «имя чувства», покупают его, а не картины. Твой товар — ТЭИИ, как бы ты его не презирал, этот ярлык на тебя самого и нацепили. Как клоунский колпак. Чем больше ты сопротивляешься, тем больше он налазит тебе на глаза, как лыжная Шапочка Великана. Но, некоторые наоборот — мечтают, что им его напялят. Это цель их жизни. Полная бессмыслица. Обман изначально. Если Виталий, своим перевёрнутым Московским языком, хотел сказать это, то конечно он прав. Хотя какой в этом смысл? Никакого — это и есть цель. Вот и поговорили.

Дон Жуан — дзы

Если ты, Джуандзы (я называю тебя так, только потому что Джуандзы, он же Император неба — герой твоей повести). Твое воображаемое я. Прошу простить, за то, что сказал тебе как это имя пишется. Чжуан Цзы. Твой герой конечно Джуандзы, это как химера Дон Жуана и китайского мудреца. Я сам не сразу догадался. Как ты и говорил, что надо быть Великаном всегда, всегда говорить «Ха. Ха. Ха.» Джуандзы, если все сделано правильно — ничего не останется. Не стоит придираться к словам. Они ничего не значат. Значат лишь невыразимые ощущения бытия, которые прячущиеся за этими словами, но, на то они и ощущения, что их можно выразить, но не высказать.

Деталей той истории я уже не помню. Были холсты со стихами метровыми буквами. Но одна работа была абстрактной. Я расселил холст на полу мастерской и разлил на нем краску. Пришли ТВ-журналисты, стали задавать дурацкие вопросы про арт-рынок, буд-то больше говорить не о чем? Я им ответил, что весь российский артрынок — семь миллионов долларов, а художников — сотни тысяч, сладких пряников на всех не хватит, игра в арт-рынок лишь одна из их игр, это «разговоры про арт-рынок — вместо картин» и — в России — она не прижилась, как и миллионы долларов и вместо новых дурацких вопросов — попросил их просто потоптаться по лужам краски, походить по картине туда-сюда. А что нам снимать? А это и снимайте. Как топчетесь и ходите. Журналисты походили по картине туда-сюда, сняли и ушли, а работа осталась.

Привет Смерд-вонючка,

ты уж точно жив. Ты из тех людей, кто не ведом никакими ангелами. Тебя так просто не поймать, как Бхагвана. Будешь цепляться за жизнь до самой смерти. Сочувствую. Пока меня не было в мастерской, ты прибил свои картины, самому тебе (с твоих слов), до этого, казавшими — огромными, как заплатки на буквы, как воображаемую цензуру, нашей с Джуандзы совместной экспозиции в той тайной мастерской на Мясницкой, чем провалил нашу явку и выдал чужую картину за свою выставку. Я это увидел по ТВ.

Ты не виноват, я часто вижу подделки себя по ТВ, идей мало, тырится все. Так работает культура смертных.

Император Джуандзы!

Да, я заранее знаю все твои упреки: как я мог это допустить? Да никак, я просто наблюдаю, что получится. Я предупреждал, что если это сделать не на ничьём заборе, а на территории тусовки — случится какое-нибудь гавно. Но ты настаивал. Считал, что тебя они не тронут. Тусовка не ценит никого, на то она и тусовка, а не твоя воображаемая империя. Небом там и не пахнет. Получилось так, как получается всегда. Теперь ты настолько же против, как до этого был за. Прими как есть. Каждый делает — в своём сне — что хочет. Рассказы лишь дополняют сны, ты спросишь, зачем? Мы сами считаем это завершённой композицией, концептом сна и речи, непротиворечивым единством. Один прибивает что-то к чему-то, другой ссыт, третий — наблюдает. Уверяю, если бы Влад раздал вишневое варенье на вокзале, с которого, к тому времени, как он решился уехать — уже ушёл последний поезд, или, если бы Великан не рисовал свои сомнения, в том, что он художник, а просто расклеил страницы своей монографии в качестве объявлений на твоём пути в Атлантиду, или если бы я не предложил Бхагвану поехать в Стокгольм — только там могли коммерчески оценить его цветные потоки и линии — а он мечтал только об этом — все сложилось бы иначе. Варенье бы не пропало. Смерд просто избавил нас от ненужной суеты с теми стихами-картинами. Ангелам иногда требуется отдых.

Привет император Джуандзы!

Странно читать, когда ты пишешь об Успехе. Где твои зубы? Где твоя собачка Малыш, кашлявшая как Дьявол? Напугавшая Карлика, роста он был высокого, который вскоре умер, впав в детство. И, будучи владельцем одной и первых галерей, торговал репродукциями картин, вырезанных из журнала Смена, где редактором был Тот самый Виталий, на Арбате. Мир и тогда не понимал нас, бессмертных, а сейчас тем более, возможно лишь наплевать на это и просто наблюдать жизнь такой, какая она есть. Пусть даже и в плоской земной проекции.

Великан не всегда был таким, когда он, тридцать лет тому назад, в первый раз показал мне свою рукопись и спросил, что ему теперь с ней делать — я молча открыл дверцу печки-голландки, в мастерской, в которой догорал последний стул — он тогда все понял правильно, в тот вечер стало немнего теплее. Но после этого, теперь он и сам тебе обо всем расскажет — объявил себя сумасшедшим. Натянул на брови лыжную Шапочку и махал руками 12 часов подряд, иначе, с его слов, жизненная сила Кундалини вытекла бы у него из жопы. В конечном итоге, он сдался, Кундалини не вытекла, но пенсию по инвалидности он тогда получил. Накормил пятерых детей.

Привет Великан!

Вспомним Мастера — твоего приятеля. Ты взял его на выставку в Новгород. Я ехать отказался. Там Мастер воровал дойчемарки из вечного огня и пропивал их в местном баре «интурист», таская везде с собой мертвую собачку. Его арестовали за оскорбления агентов ГБ по немецки. Мастер ошибся, думая, что они его не понимают, они знали язык, собачку отобрали, а его самого осудили на исправительные работы в качестве самого обычного художника. По утрам ты, под расписку забирал его на выставку из КПЗ, а к вечеру возвращал в стельку пьяного. Через несколько лет Мастер умер.

Великан! Помню, как ты поселился по соседству с тимуровскими африканцами на Фонтанке, и зачем-то рассказывал мне истории про то, как… друг друга они шли к тебе пить чай и рассказывать об испытанных ощущениях. Ты мог их не пустить. Мог не слушать. Мог не рассказывать. Но, встретил кого-то кто — по твоими меркам — ещё больший мудак. Спасибо Великан!

Каликии

Помню, что именно тогда — устав от твоих рассказов — первый и последний раз — для тебя — я решил провести мастер-класс (перевозка картины два на три метра в переполненном троллейбусе по Невскому — не считается, в этом нет ничего особенного, однажды, в Томске, я перевёз сразу 30 таких картин два на три метра, в тамбуре электрички, мы тогда были совсем молодые, было много сил, было все равно на что их тратить): взял ведро нитрокраски, и ночью, свесившись с моста писал стихи на тёмной воде Фонтанки. Буквы меняли очертания и уплывали вдаль. Было наводнение, затем — пожар и я переехал в пригород. Там был парк, закаты над заливом и покой. Спустя тридцать лет, перформанс повторился в местом музее, это было видео колышущихся ночных огней города, расплывшихся на тёмной воде пульсирующими линиями. Видео проецировалось на Каликии, Греческие чаши с вином. Что же я тогда хотел тебе сказать? И ты и Тимур с его африканцами и Боб и Джуандзы — все вы там пьяны своим городом. Пьяны его жизнью, но каждый по своему. Все, что вы все делали — одно и тоже и это ровно тоже самое, что портреты вьетнамских детей или листьев в осеннем парке из пятидесятых. Ничего не сменяется, кроме поколений, которые пусть по разному, но приходят всегда к одному и тому-же. К опьянению своей жизнью там. Однажды, когда император Джуандзы писал свои стихи в подворотне, дворник Серёжа бросил на него с крышы мешок с цементом. Нет, все вы там — точно пьяны. Как и современные Питерские сорняки, которые остались, когда дубы в парках спилили. Форма идеи имеет значение только для её переживания. Город, как ощущение жизни — всегда берет верх.

ГКЧП

Через пару лет, ты приперся ко мне в пригород со сто-килограммовой бочкой краски, мужик ты тогда был здоровый и предложил расписать шоссе. Метров на сто краски хватило. Но, затем ты провёл дебильную фотосессию у себя на Пушкинской — разыграв штаб борьбы с ГКЧП. Выдав раскраску заброшенного шоссе в никуда — за акцию протеста. Твоя тогдашняя девушка, она и рассказала об этом, утверждала, что ты держал её в заложницах, обещая зарубить топором — думаю она все это придумала — сама кого хочешь загрызет, позже она отпириалась (зачем?) на этой акции в высшей школе дизайна Осло. Где тогда училась ваша дочь. Умолчав, что Тимур тогда жёстко обстибал ваш штаб, разыграв эту сценку — на видео — со своим африканским театром. Сам он изображал тебя. Смешно. Хотя, ни он сам, ни его африканцы — актёры никакие. Царство вам всем небесное.

Тимур

 — был стебный чел, он и меня простибал, повесив на забор, за мгновение до его сноса гебешниками, детский кораблик. Я тогда ему сказал, что лучше бы он повесил в русском музее открытку с видом этого музея, купленную тут же, в сувенирном киоске музея. Он и так поступил, добавив от себя большое парчовое паспарту. С тех пор подделки уже его работ, без всякого стеба и есть местный арт-рынок. Копия копии копии — как поверхностный признак давным давно забытого оригинала. Заметна школа Боба. Художники — идиоты, в этом была его метафора. Как будто намеренно плохая копия идиотизма — больше не идиотизм. Уверяю, ещё больший. Идиоты, это правда, но для кого? Только для ещё больших идиотов. Тимура забавляла эта метафора. Кто ему её подсказал, дебил Боб? Вот кто не помрет никогда, там нет мозга, нечему умирать. Но город сильнее, и он помрет.

Ленинградский философский клуб

Однажды ко мне в мастерскую на площади Мира занесло стайку девушек-филологов и они восторженно рассказывали о своём Учителе. Организовали встречу. Учить как учитель, в его коммуналке все предметы, включая унитаз и столовые приборы были обклеены белой бумагой. Другой его ученик, Сократ (вылитый Спартак Мишулин) продюссировал Ленинградский философский клуб. Клубу было необходимо место и я не возражал, чтобы они заседали у меня в мастерской. Посреди большой комнаты, это было несколько коммуналок со снесенными внутренними стенами — стоял стол, за ним я работал, а почтенные старцы рассевшись вдоль стен, спорили о Платоне и Аристотеле. Но когда я отлучился, одна из девушек, которая там жила с дочкой и мамой (там много кто жил, это был большой дом, некоторых жильцов я даже не знал) — выгнала почтенных старцев, за что Сократ ей отомстил, слив явку на передачу шестьсот секунд.

После этого пропал дом и начались неприятности. Сначала произошло наводнение. Ник привёл в гости буддистов Оле. Они обитали на лыжной базе в Лахте. Мы сидели и пили чай, вдруг потолок посерел, с него пошёл дождь. Это по началу не воспринималось реальным. Мало ли, что померещится. Но затем в потоке образовалась дыра, и вскоре из неё на нас выглянуло лицо. Что тоже ещё могло быть просто галлюцинацией. Но, лицо упало на пол, жутко матерясь. Оказалось, что на чердаке прорвало трубу и это самый обычный сантехник.

Затем, дом стали сверлить промышленные альпинисты и проткнули его металическими спицами с кулак толщиной, прямо поперёк комнат, через картины, затем случился пожар, но все жильцы спаслись на балконе. В каком ещё городе может произойти что угодно и никто не обратит на это никакого внимания?

Привет император Джуандзы!

Ты ещё там? А, слушаешь пластинку Чайковского и пьёшь чай, ну слушай, слушай.

Однажды меня занесло в Красноярск, устал от беспробудного пьянства смертных художников (смертные они потому, что после смерти что то — все–таки от них остаётся), но не в этом цель. Не замарать достоинство ложными воспоминаниями. Смертные замарывают.

Если не пьянит сам город, не всем городам настолько повезло как вашему, то пьянит водка. Дело было в Кемерово и я пошёл куда глаза глядят. Почему художники пьют? На трезвую голову этот мир чувств — ощущается абсурдным. Это бывает тяжело вынести. Пьянство не выход. Оно лишь сокращает и без того недолгую жизнь смертных. Но ненадолго даёт им само это бессмертное ощущение. И не даёт его выразить. А кому это надо, выражать? Сам съел и порядок!

Дорога там одна, на восток. От одного города к другому, везде было одно и тоже. Беспробудное пьянство.

Пришёл в Красноярск. Остановился у знакомых художников. Андрей был настоящий художник, рисовал свои ощущения. Холсты пять на десять метров с цветными абстракциями, напомнившими мне астрологические символы. Мы выпивали в Кемерово с местным Председателем, его фанатом, затем решили посмотреть выставку, но зайдя в галерею — вырубились прямо на полу. Утром, председатель включил свет и я увидел эти холсты. Позже, они сгнили, от времени, в этой галерее. Председатель запил по настоящему, на много лет, выставка так и не открылась и в эту галерею больше никто не приходил, и никто не знал об этих работах. Вскоре он умер. А Председатель бросил пить и стал отшельником. А кинотеатр, перестроенный в галерею, таким образом был втихую выведен из реестра и продан. В истории остались только туруханские цветы и портреты. Другой фанат стал пиарить их в Москве. Это было бессмысленно, но это была его жизнь. Художники обычно хорошо видят своё будущее, все это прекрасно понимают и потому заглушают предчувствие бессмысленности своего смертного существования — бессмертным ощущеним убогости человека — водкой.

Секрет бессмертия

Другой, Коля — не совсем художник. Да, все у него «профессионально», шикарные рамы, килограммы темно-синей и коричневой масляной краски, причудливо засохшие сморщенной коркой на холсте. Дебюффе как китч. Смерд повесил его работу себе в туалет. Смерд — вообще не художник, его метафора — смердить, но и он человек, менеджер разорившегося кафе, познавший «истину», что кругом одно враньё. А если так, зачем упускать шанс. Он ничего не упустил, но и не понял ничего. Его игра — лишь в игру в художника. С тех пор — он окружил себя картинами умерших художников, не зная, что с ними делать, считая их мазней, не хуже чем у него самого, его метафора только в этом. Наслаждаться воображаемой жизнью художника. Но, что с ней делать? Развлекать престарелых девочек? Зачем? Имитация элексира бессмертия?

С Колей, меня познакомил куратор Володя. Володя — отважный путешественник (по музеям контемпрорари городов мира). Всю холодную сибирскую зиму копил 100 долларов, их ему хватало на визу и пол-года путешествий. Куратор он вообще никакой. Играет в игру, правил которой не понимает. Считает такие правила — незыблемыми правилами, а не правилом игнорировать любые правила. Но он такой. Прогибается под воображаемые им самим представления тусовки смертных. Единственно достойный человек — по его мнению — тот, кто все бросил и ушёл. Но видим мы лишь тех, кто остался, следовательно — просто нет достойных. Играй как все — недостойно — и не думай о результате. Странный даосизм, больше напоминает подлость. Главное — не возвращаться, но сам он всегда возвращался в гнездо, но не в свое.

Володя родом из Киева.

Это прекрасный город напоминает мне химеру Питера и Красноярска. Вот Володя (наверное) и метался между отражениями Киева в быстрой воде Енисея и темной — Невы. В Киеве все проще, время остановилось, там все по-прежнему. Это Россия провалилась в ад современности. Львов еще древнее, живет еще более древними представлениями. Мы все эти иллюзии давно утратили.

Струны

Справедлив ли я был к Володе? Нет. Он из другого (киевского) мира, мы просто говорили на разных языках.

Однажды, Володя попытался предотвратить мою выставку, потому что (это самое мягкое предположение) распоряжение исходило не от него, он в тот момент путешествовал по Сахаре, но от директора неего музея-гнезда, соседа моего отца. Но отец здесь не причём, я тогда дружил с Влаилем, он давно умер, а директор музея был когда-то его аспирантом. Они все решили без меня. Я издал мистерию Влаиля. Просто так, меня вставил перформанс его жизни. Он всю жизнь писал эту книгу, академия была хобби.

Но этого было недостаточно, тогда я написал предисловие, одними математическими символами и послал бандеролью в местную газету, они напечатали на полосу. Никто ничего не понял. Так и надо.

Володя же был не в курсе (он приезжий, не сибиряк) и стал ставить условия, вписывать всех полезных ему художников, Колю в первую очередь, а все, что лично ему не нравилось — потребовал закрыть стеклом.

Стекла потребовались огромные, три на пять метров, но Володя отказался выделить рабочих. Однажды ночью, когда я прилаживал стекло, на наскальную живопись другого Володи, из Абакана, оно треснуло, прорубило мне руки и куратор-Володя отвёл меня в травмпункт, где руки зашили, вправив обратно вылезшие, как лопнувшие — на скрипке струны- сухожилия. Требования были сняты, выставка открылась, а я двадцать лет не мог рисовать руками, зажимал кисть зубами и выводил каракули на холсте.

Шаманский рок

Музыкант Лао Цзы, позже он пережил два инфаркта, выучился на психоаналитика и свалил в Тибет, тогда приклеился как банный лист, после того, как я выслушав его концерт сказал, что это гавно, он сидел в подвале дома культуры сельскохозяйственной академии и стучал в огромный медный гонг, изображая (с его слов) даоса Чжуан Цзы.

Лао Цзы — он потому, что он всю жизнь издавал переписанную им Дао Де Дзин, выдавая свой текст за перевод с древне-китайского, которого конечно тогда не знал. Сейчас, наверное выучил. Музыкант Лао Цзы — позже написал книгу и о том, как приехав в какой-нибудь город, местный музей сам предлагал нам провести выставку, Музыкант и придумал, что эти каракули — древняя наскальная живопись. И секрет — в Обращении фантазии к древности. Приложил значительные организационные усилия, что бы распиарить это своё предположение, а заодно и свою музыку, издавал альбомы моих каракуль, но — в этом я уверен — только чтобы написать предисловие и указать список совместных проектов.

Чингачгук и людоеды

Мне было все равно, это была его игра слов. Сам он переделал костюм даоса в костюм шамана, просто перекрасил в чёрный цвет и пришил бахрому, как в гедеэровских фильмах про Чингачгука, медные монеты он раскатывал на рельсах, выпиливая из них духов-помощников. Это произошло после того, как я дал ему почитать книгу Измаила о религии Манси.

Мою бабушку вырастили манси, когда ей чудом удалось спастись, ее семью, кулаков с Дона везли в ссылку, баржу потопили, так как, в лагере под Сургутом, на острове, был голодный бунт, процветало людоедство, чтобы заморить людоедов голодной смертью — вновь прибывающих ссыльных просто топили.

Черная шапка

Измаил был заместителем директора по науке местного археологического института, мы познакомились на моей выставке, когда нас попросили из зала, о предложил продолжить банкет у него. В своём кабинете на Морском проспекте он очень сильно пил, пел задушевные песни про черную шапку и вскоре умер. Книга его жизни о религии манси, как северном митраизме — осталась. Музыкант ничего не понял, и понял, что и никто ничего не поймёт.

Свой гонг Музыкант назвал железным Бубном, музыку — шаманским путешествием, добавил вокал, неразборчивые восклицания, семиотически это знак «ой», затем, со своей группой (Фиделем, Буддой и Иванычем, инженером военной виртуальной реальности) — ездил с гастролями, строя чумы из подделок моих картин и торгуя в них пивом. Затем уехал в Индию, где мы почти пересеклись в Падучери. Он проповедовал в ашраме, неподалёку, а я — участвовал в выставке местных художников на полосе морского прибоя. Это они сами придумали. Я развешивал картины на деревьях в Подмосковье, их это и воодушевило. Сделали карьеру — успокоились. Ещё раз мы почти пересеклись уже в Гималях, я оказался к югу, в предгорьях с выставкой в храме Кали в Чандигархе, он к северу, на самом плато.

Самолетики

Тимур обстебывал ещё одного художника с Фонтанки, Ангела, все самолётики, стрелочки — от него. Ангел тогда бросил все, уехал на 30 лет в Тибет, но вернулся, привёл все воспоминания в порядок, похоронил всех своих друзей, провел выставку, почти украденную у него Тимуром, сделал фото на балконе, изобразив летящего ангела и умер.

Добро пожаловать на погост

История индийских художников заинтересовала Ремарка, он пока ещё совсем молодой, мечтает уехать в Индонезию навсегда, точнее говорит всем, что мечтает, думает, наверное, что это круто, пока же он нарисовал одну единственную картину «три товарища», каракульные три зайца. Его счастливый миг произошёл в тот момент, когда — рассказ с его слов — он понял, что секрет художника — огромная мастерская на Мясницкой, потратил все накопления своей семьи на аренду. Хватило на месяц — «фабрики Энди Уорхола». Как он сам её себе представлял. Когда деньги закончились он и нарисовал тех трёх зайцев.

Этот перформанс оценил один местный художник, живший прямо в подвале галереи на Арбате, позже его оттуда выкурили новые власти. После этой картины, в жизни Ремарка начался мрак. У него и галерея называется Погост. Но, уверен, один раз попробовав кровь непосредственного ощущения идеи жизни — к вегетарианству обыденности уже не вернуться. Он ещё очнётся.

У меня был друг, индонезийский художник Бенг, он рисовал черно-белые структуры из линий. И гонял по острову на джипе времён Великой войны. Индийские художники — те самые — были его фанатами. Его сын опубликовал репортаж о том, как он умирал, от первых проблем со здоровьем, до холмика на кладбище. Ужасный по правдивости перформанс. Образ смерти.

Коля из Красноярска

 — конечно художник, Смерд и Музыкант Лао Цзы — нет. Хотя, почему ты Джуандзы, должен мне верить. Не должен. Решай сам. Но художник, другого типа, наверняка у него есть, на этот счёт, своя правда. Я просто не увидел ощущений, все рационально, нарисованная концепция имени чувства композиции, когда композиция — сама картина. Но, кто из смертных способен понять различия? Его картины — перформансы признания их картинами. Эта стратегия гораздо успешней твоей. Хотя различна ли форма? По большому счёту, все твои протесты против абстрактного китча Глеба — не более, чем следы духа того времени — самого этого китча, а время — просто имя чувства. Эти имена чувств времени и остаются в истории. Музеи хранят не картины, а смыслы (имена) чувств зрителей. Это он — по моему мнению — и рисует.

Кино

Коля познакомил меня с Александром, директором местного музея, он давно умер. Александр — собирал тайную коллекцию настоящего искусства (с его слов), которую хранил в подвале музея, в Сибири все пьяны самой Сибирью, её древностью, он познакомил меня с местным Продюссером, который предложил снять кино, о том, как я куда-нибудь еду, нанял режиссёра и мы поехали на юг, в Хакассию. Режиссёр все снял, но брат Продюссера, участвовавший в экспедиции в качестве разнорабочего, и всю жизнь проживший — моя золотишко — в избушке в Эвенкии, пока её не смыло при наводнении — получив зарплату — напился и раскрошил видеокассету. Его возмутило содержание фильма. Движение — ад. Человеку положено жить на одном месте и только мечтать о путешествиях.

Но, режиссёр оказался не прост, он все предвидел, пока мы ехали обратно в город, успел подменить кассету и стал уже самостоятельно доснимать этот фильм в течении 20 лет, меняя сюжет и приглашая в качестве актёров — спонсоров. Но, однажды Режиссёр ошибся, с его слов, когда понял, что наконец таки, снял гениальный фильм и прилетел в Москву продавать его Би-би-си.

Джуандзы, не ищи в этом рассказе логику. Жизнь абсурдна, людьми движут эмоции.

Раним августовским утром, в воскресенье, обзвонив всех своих знакомых из Стаканкино, он смог найти только одного монтажора, шамана-бурята, который, ещё с пятницы перепил и уснул на работе. Шаман согласился помочь Режиссеру, если тот его похмелит. Но не помог и Режиссёр обиделся на Москву, уехал в Волгоград, спрятался под мостом и просидел там три дня. Его нашла милиция, выслушала его обиды, и стала катать по городу, включив мигалку, что бы развеселить. Вернувшись в Красноярск, Режиссёр сошёл с ума, после того, как — опять же, с его слов — охрана местного губернатора люстрировала его в мусорный бак. Но все это случилось потом. Смертному — смертное.

Принц Чарльз и мотоциклы

Тогда Продюссер развлекал меня рассказами о принце Чарльзе, о своих мотоциклах — сам он ходил пешком, мотоциклы были одним из его «проектов» — предметов для разговоров, он нанял девушку, которая конспектировала его рассказы, «для проекта». Мастерская, которую мне выделил музей, ранее принадлежала Белому братству, я соорудил из стопок их Евангелия — подобие мебели и наслаждался покоем. Никаких художников! Ко мне заходил сын директора по науке музея — Татьяны — их папа известный художник — умер, оставив им мастерскую, которую они перестроили в пенхауз и мы с его собакой — кавказцем — шли гулять по острову Татышева. На котором в тот год собрались наверное все вороны Азии. Тысячи. Мы подходили к дереву и кричали «кар!». Каркающее облако взлетало и кружилось над нашими головами. Он рассказывал мне свои истории про игры толкиенистов. Затем, его бабушка поила нас чаем, затем я уже один гулял по Красноярску, делал круг — по Взлетке, по улице Красноярский рабочий, переходил по мосту к автовокзалу и возвращался в музей по набережной. Затем рисовал. Весь день я спал. Если приходилось гулять днём, то на рабочем я заходил к Продюссеру, а на набережной к Александру.

Приключение на даче

Однажды музейщики предложили поехать на дачу, в Шушенское. После обычного в Сибири пьянства на природе, хорового пения Руде, руде ри — я решил сойти. Пошёл вдоль Енисея, пока не упёрся в отвесные скалы. Я ещё был не совсем трезв и наверное потому — полез вверх, сорвался, зацепился рюкзаком за камень и висел три дня над пропастью, наблюдая восход и закат солнца. Подо мной проплывал катер, появлялся из–за утеса, проплывал мимо, его капитан махал мне рукой, мол — прыгай вниз. А когда исчезал за другим утесом, тут же появлялся из–за другого и история продолжалась. Солнце также, как только садилось, тут же восходило снова. Вверх-вниз. Я собрался с силами, подтянулся и выбрался наверх. Там паслись коровы. Они на мгновение отвлеклись — безразлично посмотрев на меня и снова принялись жевать свою траву. На противоположном берегу Енисея виднелась гора Тепсей.

Позже, я увидел продолжение этой необычной истории.

Внезапно на небе взошли три солнца, между крайними возникла радуга, боль отступила, снег растаял, потекли весенние ручьи. Моё зрение изменилось, я увидел тех, кто прячется за ограниченным человеческим полем зрения. Это были волки. Они молча сидели и смотрели на меня. Очень-очень долго поле зрения расширялось и я видел все больше и больше разных существ, которые как те коровы, замерев, перестали заниматься своими обыденными делами и смотрели на меня, затем — поле зрения стало сужается в точку, которая мигнула и погасла наступил мрак. Но вскоре я к нему привык и стал видеть миллиарды погасших точек, каждая из которых — тип человеческого сознания, как одежды на манекенах в торговом центре. Я стал видеть их больше и больше, пока не понял их структуру, в этот момент одна из точек засветилась и стала приближаться. Оказалось, что это было моё новое поле зрения, оно расширялось и я ощущал себя последовательно — камнем, ящерицей, смертным, бессмертным и так далее, туда-сюда, пока колебания точки зрения не остановились. Как ручка настройки радиоприёмника того чудовского батюшки на голосе Америки. Я очнулся на вокзале станции Тулун. Было очень холодно, я с головой забрался в спальник. Ваши документы, спросил один милиционер. Это Амудсен, ответил ему другой, он в вернулся из полярной экспедиции, милиционеры рассмеялись своей шутке и ушли, а я провалился в промозглый сон ни о чем. Выспавшись я поехал в Лондон.

Тепсей

Тогда, на плато — я вспомнил рассказ Александра о художнике, преподавателе местной художественной школы, который, устав от положительной минусинской городской суеты, построил чум напротив Тепсея, там где я сейчас стоял? И весной, в ледоход пошёл по льду в Минусинск за красками и утонул. Осмотрев оглахтинские обрывы я начал сомневаться в достоверности этого рассказа, и действительно, позже, когда я оказался в Минусинске, услышал, от самих художников — другую версию, что он укуренный гонял по Тепсею на мотоцикле и разбился. Тепсей притягивал к себе многих, однажды на него рухнул самолёт со сникерсами и водкой в алюминиевых банках. Ассортимент коммерческих ларьков начала девяностых. Я вышел к шоссе, и уже к вечеру я был на Тепсее. Позже, в Минусинске, с местным художником — Владиславом — мы пили всю ночь и танцевали под Эдику Пьеху, три раза бегали в ларёк за водкой, Музыкант и его шаманская рок-группа не выдержали марафона, сошли с дистанции и отправились спать в огород.

Тайны Зайки

Там, на Тепсее мне встретился Зайка, это его фамилия, он археолог, у него была резиновая лодка, и весь следующий день мы гребли вдоль скал, разглядывая древние наскальные рисунки. Водохранилище спустили и рисунки показались на поверхности. Большая часть панорам превратилась в щебень. Он и поведал мне о сильно пьющем (даже по сибирским меркам) художнике Владимире из Абакана, приехавшим туда из Москвы, где его помнят до сих пор, пока все бесцельно выводили стихи ни о чем — на ржавых листах железа — он рисовал разнузданных петухов, что конечно китч, а затем, много лет, пока заполнялось водохранилище — копировал эти рисунки (многим из которых — со слов Зайки — более 10 тысяч лет), прикладывая мокрую бумагу к скалам и натирая сажей и клеил копии на холст. Пока он отрабатывал технику — многие рисунки уничтожил. Я поехал в Абакан смотреть утерянную наскальную живопись. Но, оказалось, что в мастерской Владимира — лет двадцать тому назад — прорвало трубу и все холсты сгнили. Местный музей успел забрать немного, использовав как обои. Он показал мне рулоны трухи. Только не говори Продюссеру, он у меня все это купил, не глядя, получил сертификат ЮНЕСКО, заложил в немецкий банк, получил кредит и купил алюминиевый завод. Тут я и вспомнил хвастливые рассказы самого Продюссера о том же самом. Я не вникал, о чем он тогда говорил, считал сказками, но тут понял. Ну и ладно.

Вернулся в Красноярск.

Стук в дверь, там Продюссер с бешеными глазами, давай поменяемся одеждой, срочно и убежал. Я посмотрел выменянный у Продюссера, не глядя, рюкзак, зимний спальник, геологическая роба, котелки и все что необходимо в экспедиции — намёк понял. Больше я его не видел. Спустя 20 лет он признался, что за ним охотился киллер и переодевшись в мою одежду он от него сбежал. Я не поверил. Вскоре его лавочку закрыли и свои рассказы о Принце Чарльзе он рассказывал — он прислал мне свою новую презентацию — уже в детской художественной школе, не пропал.

Омархаям

Каково же было моё удивление, когда я услышал уже знакомый мне рассказ Продюссера — про принца Чарльза, слово в слово — в Самарканде. Ох уж этот принц Чарльз. Просто О'Генри.

Мастерская Омархайама на площади Риджистан тоже сгорела, но и он не пропал, нашёл чем заняться. Однажды Омархайам попросил меня помочь ему снять передачу на ТВ, он клеил на холст не копии древних наскальных рисунков, все–таки — Средняя Азия, не Северная, другая специфика, но тряпочки. Вместо шаманов — верблюды. Выклеивал верблюдов из паранджи. И очень волновался. Что бы снять стресс мы с операторами его решили напоить. Девушка — ведущая (его фанатка) предупредила, что если он перепьет и не сможет говорить — отдуваться нам. Омархайам перепил и не мог говорить. Пришлось мне изображать самаркандского художника и гнать что-то вместо него. На последней сцене он очнулся, рванул под камеры и размазал все, что я нарисовал. Больше я его не видел.

В Красноярске наступила осень, люди стали прозрачными, сопки вокруг города впали в меланхолию, пожелтели

и я поехал в Иркутск. Там уже была зима. Местные художники пьянствовали. Я не смог долго этого выносить и сразу после похорон Бориса, он умер не похмелившись, пошёл отдохнуть от всех них — вдоль реки Лена, на северо-восток. Построил чум из картин, среди скал и жил там некоторое время, пока, в морозы, чум не сожгли. Тогда я и замёрз.