«Ленин» Лукача — как это случается в истории, одновременно и один из самых известных его текстов, и вместе с тем — почти случайный, спонтанный. Отклик на смерть — написанный и опубликованный в том же 1924 году.

Случайный — в смысле, написанный без подготовки, почти мгновенно. Впрочем, здесь самый банальный случай диалектики — случайности и закономерности — поскольку одновременно можно сказать, что Лукач размышляет над этим текстом, то есть над всей совокупностью его тем — по крайней мере предшествующие пять лет, с тех пор, как сделал выбор — и стал коммунистом.

Если «История и классовое сознание» — скорее траектория движения, не случайно Лукач в предисловии 1923 г. акцентирует порядок статей — и даты под ними имеют принципиальное значение для того, чтобы соотносить их между собой — то «Ленин» выступает «моментальным снимком». Моментальным еще и в том плане, что очерк не только написан быстро — он написан как непосредственный отклик, подчеркнутый еще и датой, проставленной под предисловием: «Вена, февраль 1924 года».

Лукач цитирует известное ленинское — «нельзя отделять политическое от организационного» (и вернется к этому моменту в послесловии, помещая его уже в рамки десталинизации) — и у него это начинает звучать общим, гегельянским — о невозможности отделить метод от системы, гносеологию от онтологии.

Одним из центральных сюжетов очерка становится рассмотрение диалектики «народа». Выступление против «народников» предстает как «теоретическое высвобождение “пролетариата” из каши “народа”» (61).

При этом попытка собрать его через «демократию» оказывается иллюзорной — «и отправная точка этого обмана в недиалектически толкуемом понятии большинства» (107). Внешне парадоксальным образом — в пределе эта модель демократии стремится к непосредственному: она утверждает равенство граждан — и в своей собственной логике воспринимает «партии», «фракции» как угрозу, раскол политического сообщества. «Абстрактные индивиды», подающие свой голос, подменяют конкретное — «конкретных людей, занимающих конкретное место в общественном производстве, чье общественное бытие (и опосредованное им мышление и т.д.) определяется исходя из этого их положения» (ibid.). Непосредственность здесь утверждается как непосредственность связи индивида с государством — между ними не должно стоять ничего: «Чистая демократия буржуазного общества исключает как раз это опосредование: она непосредственно связывает взятого как такового индивида с государственным целым (которое в этом контексте выступает столь же абстрактным). Таков основной характер буржуазной демократии, и уже благодаря этому формальному характеру буржуазное общество оказывается политически распыленным» (ibid.).

«Народ» разлагается на конкретные группы, с различными классовыми целями и разными перспективами — но революция, стоящая в повестке дня, означает другими словами возможность объединения — союза, дающего возможность вновь вернуться к понятию «народа», теперь лишенного аморфности: «невнятное и абстрактное понятие “народ” нужно было устранить, но лишь затем, чтобы из конкретного понимания условий пролетарской революции могло возникнуть революционно-дифференцированное понятие “народ”, понятие революционного союза всех угнетенных» (66).

И тем самым Ленин и его партия оказываются наследником народников — и их революционной традиции, и их идеи (ibid.). Они наследуют «в духе», а не «в букве» (своего рода аналог «Израиля» ап. Павла — прообраза диалектических переходов).

Ленин в интерпретации Лукача оказывается тем, кто исходит из конкретного и осмысляет его конкретно. Повторяя шаблон, следовало бы сказать — «соединяет теорию и практику», как и говорит сам Лукач в момент, когда эти слова еще не стали застывшими (как сильно позже вновь будет стремиться показать действительный смысл этого соединения, стремящегося стать единством). В споре II (лондонского) съезда в интерпретации Лукача правота определяется не «теоретически», а в историческом предвидении — в ставке, сделанной на будущее: «Если бы историческое предвидение меньшевиков оказалось верным и если бы мы шли навстречу относительно мирному периоду процветания и постепенного распространения демократии, при котором именно в отсталых странах феодальные пережитки были бы упразднены “народом” и “прогрессивными” классами, тогда группы профессиональных революционеров неизбежно закоснели бы в сектантстве или же превратились не более чем в пропагандистские кружки» (70).

Но эта ставка — не на самоосуществляющуюся «историю», существующую где-то помимо или поверх людей и их действий — помимо «всемирно-исторической личности», охваченной страстью. История, на которую делается ставка — это история осуществляющаяся. На нее нельзя положиться как на нечто, существующее вне тебя, чему ты передоверяешь осуществление должного. Почти в самом начале книги, сразу объясняя свое понимание места Ленина в истории — Лукач говорит о судьбе:

«Дальнейшее развитие марксизма, достигнутое <…> Лениным, состоит ни в чем ином — ни в чем ином! — как в более органичном, более явственном и более обязывающем соединении отдельных действий с общей судьбой [выд. нами — А.Т.], с революционной судьбой всего рабочего класса; оно означает, что каждый текущий вопрос — уже в качестве текущего вопроса — становится одновременно коренной проблемой революции» (57)

Свобода здесь достигается через деятельную сопричастность истории, в самой сущности которой «заложена способность постоянно создавать новое» (79). При этом «<…> люди, хотя они и сами творят историю, не могут, однако, творить ее при обстоятельствах, избираемых ими самими» (123). Новое «не может быть заранее рассчитано какой бы то ни было безошибочной теорией; оно должно быть распознано в борьбе, по его первым выявившимся зародышам, и сознательно доведено до понимания» (79) [1]. Не только новое не может быть заранее рассчитано, но и сами эти моменты появления «нового» «кратковременные скрещивания тенденций никогда не повторяются в одной и той же форме; <…> с точки зрения революции должны быть сегодня те тенденции развития, которые завтра могут создать для нее жизненную угрозу, и наоборот» (123) [2]. Ухватить это возможно с точки тотальности — «путеводной нитью, с помощью которой оно [понимание конкретной ситуации — А.Т.] может быть найдено, является революционный взгляд на общество как на находящееся в процессе движения целое» (126):

«Те, кто усматривает в Ленине всего лишь мудрого или даже гениального “реального политика”, совершенно не понимают самого существа его метода. Но те, кто рассчитывает найти в его решениях повсеместно применимые “рецепты” и “предписания” правильных действий, точно так же не понимают его» (125).

Эксплицитно свое понимание Ленина Лукач выразит на последней странице «Послесловия» 1967 г. — как современного «мудреца» (здесь вступая и третьим в диалог о философе и правителе Шмитта и Штрауса):

«Одно из важных изменений в жизни человечества за последние столетия состоит в том, что на наши нравственные, политические и социальные воззрения оказал очень сильное влияние, далеко выходящее за рамки академической философии, идеал стоически-эпикурейского “мудреца”. Это влияние было одновременно и внутренним превращением: активно-практические компоненты этого общественного образа намного усилились по сравнению с антикой. Постоянная готовность к действию, свойственная Ленину, — это заключительный, высший из достигнутого к настоящему времени и самый важный этап этой исторической эволюции. <…> Намного превосходя значение его собственных дел и трудов, образ Ленина, воплощающий в себе постоянную готовность к действию, представляет непреходящую ценность, являя собой исторически новый тип и пример правильного отношения к действительности» (142, Будапешт, январь 1967 г.).

Этот «мудрец» — наследник стоически-эпикурейского в том же смысле, как и Ленин наследует народникам — не через воспроизведение, попытку повторить то, что имело смысл в своем месте и времени — а через верность целому. Впрочем, читать это нужно еще и с поправкой на предисловие Лукача к переизданию его работ, написанное одновременно с «Послесловием» — где он говорит о своей неспособности совместить теорию с практикой, признанием неудачи, невозможности для себя быть «реальным политиком», признанием еще 1920-х годов, не отмененным и 1956 г. Иными словами, в рамках логики самого Лукача — это суждение того, кто остается сугубо в теоретической перспективе — позиция зрителя, «созерцателя», пусть и пытающегося воздействовать на происходящее своими текстами — т.е. «опосредованно».

***

[1] «Привычки мышления, созданные капитализмом, привили всем людям (и прежде всего тем, кто ориентируется на науку) склонность всегда и полностью объяснять новое из старого, а сегодняшнее исключительно из вчерашнего. (В этом смысле утопизм революционеров представляет собой попытку самих себя вытащить за уши из болота, одним прыжком перенестись в совершенно иной мир вместо того, чтобы с помощью диалектики понять диалектический процесс возникновения нового из старого)» (117).

[2] В свете этого особенно иронично звучит стоящая в тексте намного выше фраза о дискуссии, «развернувшейся в среде российской социал-демократии» во время первой русской революции — следует ли датировать ее 1847 или 1848 годом, то есть — до или после решающих событий (82).