Французская переводчица Анн Кольдефи-Фокар открыла Западной Европе множество советских и российских писателей, среди которых Владимир Сорокин, Юрий Мамлеев и другие, чей статус на родине долгое время определялся штампом «запрещено». О том, как это все было, Анн рассказала в интервью, попутно упомянув свои истории знакомства с этими выдающимися людьми.

— В числе тех авторов, которых вы впервые перевели на французский язык с русского — Владимир Сорокин, Юрий Мамлеев да и вообще все, кого относят к советскому неформату. Откуда вообще возник интерес к табуированной советской литературе?

— Изначально я интересовалась не современной литературой. Вся современная литература 1970-х была для меня вещью слишком официальной. За исключением диссидентов. В те времена я обратила внимание на литературу 20-х годов ХХ столетия. Мой первый перевод — сборник рассказов Бориса Пильняка. Про них, людей из 1920-х, во Франции узнали как раз благодаря диссидентам. Все дело в том, что выдворенные из СССР, они остались в нашей стране. С собой же они привезли тексты тех, кто находился под запретом. Вот так советский авангард попал в нашу страну. Борис Пильняк, Евгений Замятин, Андрей Белый — мы знакомились с этими писателями заново и переводили их на французский.

— Андрей Платонов тоже попал на Запад таким же образом?

— Естественно. Мне повезло, что во время учебы в университете я стала ученицей историка Михаила Геллера, написавшего «Утопию у власти». Уроженца Беларуси, кстати. Ему я очень благодарна за его философские работы, в которых он размышлял над проблемами такого феномена, как идеология. Но кроме своих философских и исторических трудов, он прекрасно знал литературу. Как официальную, так и андеграундную. А потом к нам приехал Андрей Синявский и начал преподавать в Сорбонне.

— Фактически все окно в истинную культуру СССР на Западе ограничивалось личностями диссидентов?

— И журналами, которые они впоследствии выпускали. Владимир Максимов с журналом «Континент», жена Андрея Синявского — Мария Розанова — с журналом «Синтаксис», Николай Боков с журналом «Ковчег» и так далее. Издания были небольшими, но они играли огромную роль. Там публиковались новые писатели. Например, повесть «Очередь» Владимира Сорокина была впервые опубликована в журналах такого формата. Произведения Эдуарда Лимонова, Виктора Некрасова оказались там же.

— То есть Франция стала в очередной раз колыбелью для молодой русской литературы?

— Да. Еще, говоря о писателях, можно вспомнить Юрия Мамлеева, который некоторое время провел в США, но не смог там прижиться и приехал во Францию. За ним — Григорий Зиновьев. Можете представить, насколько оживленными у нас были литературные процессы.

— Настоящий эпицентр творческой эмиграционной волны.

— Да. Кроме этого, было очень много споров и дискуссий. Часто неприятных. Но, с другой стороны, в этом и кроется жизнь. Кажется, мне просто сильно повезло, что я оказалась в этом круговороте.

— А когда вы знакомились с произведениями уже упомянутого Юрия Мамлеева, вам не казалось, что его книга «Шатуны» еще не готова быть воспринятой французским обществом?

— Я слышала от кого-то из эмигрантов об этом тексте, но не могла его достать. Был такой литературный агент из первой волны эмиграции — Борис Гофман. Символично, что его брат Жорж занимался американской литературой, а он — русской. Так вот однажды Борис передал мне рукопись и сказал, что это очень хорошая книга. Еще он сказал, что книга особая и он не уверен, что кто-то из французских издателей решится за нее взяться. Я спросила, что это за книга? Ею оказалась «Шатуны».

— Всегда интересовал вопрос: как это специфическое русское слово «шатун» можно перевести на иностранный язык?

— А мы так и оставили. Просто на обложке вынесли объяснение, что такое шатун. Мне понравилась эта книга. С одной стороны, она ужасная. С точки зрения литературы — вещь просто грандиозная. Я убедила одного издателя опубликовать перевод.

— Перевод сделали вы?

— Не совсем. Это отдельная история. Я посоветовала издателю взять своего знакомого переводчика, который, по моему мнению, переводил очень неплохо. Он согласился. Они подписали договор с издателем. И я с тех пор ничего про книгу не слышала. Вдруг мне поступил звонок от издателя с просьбой перечитать перевод. Тон издателя подсказывал, что что-то пошло не так. Взяв в руки перевод, я увидела, что он был сделан просто ужасно. До такой степени ужасно, что я даже подумала, что мой переводчик отдал рукопись какому-то своему студенту младших курсов. Дикий ужас, а не текст. Я позвонила переводчику и спросила, что же произошло? Он вдруг заорал в полной истерике: «Терпеть не могу эту книгу! Сумасшедшая книга!». И я поняла, что он просто, как это на русском говорится, поехал крышей. И тогда уже сделала перевод сама.

— Мне всегда казалось, что русский метафизический реализм люди на Западе не поймут, если брать в расчет конформистское общество, которое там строят.

— Нам просто повезло. Дело случая. Все потому, что пресс-атташе работала одна девушка, которой очень понравились тексты Юрия Мамлеева. И она проделала колоссальную работу, благодаря которой все журналисты решили, что просто обязаны про книгу упомянуть в своих статьях. Хотя лично я не уверена, что критики и читатели поняли суть этого текста. Совсем не уверена.

— Книга «Шатуны» была представлена рекламной акцией, а не культурным феноменом?

— Да. Помню в одном из интервью, когда меня спросили, что мне в этой книге нравится, я ответила, что это рентген Советского Союза.

— Имеете в виду уничтоженную духовную основу России, на которую силой установили коммунистическую идеологию?

— Вот. А журналист тогда подумал, что я шучу. Не понимал, как «Шатуны» могут быть связаны с реальностью вообще. Книга показывает суть, которую не все смогли уловить. Не случайно мы говорим с вами о метафизическом реализме. Это прямая отсылка к творчеству Гоголя.

— Откуда появился интерес к Николаю Гоголю?

— Его я любила всегда. Гоголь для меня — это всё. Почти всё (смеется). «Мертвые души» я перечитывала, наверное, миллион раз, и меня всегда поражало то, что когда французы читали по-французски «Мертвые души», они никогда не смеялись. Читали с таким трагическим видом. По-русски когда читаешь, смеешься на каждой странице. Для меня Николай Гоголь — писатель ХХI века. Федор Достоевский — ХХ века. Они оракулы того, что произошло и происходит сейчас

— Считаете, что литературно-философская мысль этих людей опередила общество на столетия?

— Я уверена, что русская литература и остается собой, потому что, в основном, она идет на опережение.

— Именно поэтому в России таких людей сажали, запрещали и цензурировали, а Запад стал коридором этой культуры?

— Я не уверена, что Запад является катализатором этого процесса. Все–таки популярность во Франции этих книг — заслуга случая. У нас в стране всегда находились единицы, которым удавалось убедить французов обратить внимание на нечто фантастическое. В 1970-е годы ХХ века этот механизм снова сработал. В начале ХХ века к России обращались, когда надоедал реализм, натурализм и все эти Эмили Золя…

— «Русская духовность», на ваш взгляд, — это не миф?

— Нет, это вовсе не миф. И в 1970-е во французском обществе произошло то же самое. Смена системы ценностей. И вновь символом духовности стала русская литература. Не стоит забывать, что диссиденты приехали во Францию сразу после Парижского красного мая 1968 года. И было необычно, что эти люди из СССР выступали против него и коммунистической идеологии. Совсем другие ценности, которые в Европе казались устаревшими. Хотя были, конечно, и противники этого явления. К примеру, у моего преподавателя Михаила Геллера, который попал в советский лагерь, были французские студенты, которые просто восставали против него.

— Это тоже в чем-то парадокс, что диссиденты из СССР оказались в стране, где коммунистическая идеология была наиболее популярна, а коммунистическая партия по величине — второй в мире. Вам не кажется, что СССР и Франция — это близнецы-братья с разной начинкой в голове?

— Не могу так сказать. Потому что после 1968 года, особенно после «Пражской весны», все наши левые поостыли к Советскому Союзу. Тогда фигурой стал Мао Цзэдун из Китая. СССР считали примером неудавшегося социализма, а на Китай смотрели как на пример чего-то идеального. С другой стороны, активное меньшинство студентов были убеждены, что тот же Синявский и Солженицын пишут правду и их надо читать и перечитывать. Хотя это вовсе не значит, что студенты понимали всю суть этих текстов.

— Была ли во Франции категория «неудобных писателей»? Например, в США, особенно во время «охоты на ведьм», пострадало множество творческих людей по подозрению в симпатии к красной идеологии. Среди них как пример — Дальтон Трамбо и Стенли Кубрик.

— Нет, такого у нас не было. Все–таки до 1991 года компартия во Франции была очень сильна и она получала множество голосов. После 1991 года все это омертвело. С другой стороны, сейчас во Франции вакуум и литературой не интересуются вообще. Пустота страшная.

— Разве в Восточной Европе нет такой пустоты?

— Есть, но кое-какие писатели все же остаются.

— Но следующее поколение они сформировать уже не способны.

— Боюсь, что вы правы. Но Владимир Сорокин и Виктор Пелевин пишут. Несмотря на то, что последние вещи Пелевина мне не очень интересны, но все–таки это настоящие авторы. Не знаю, читали ли вы первую книгу Сергея Лебедева «Предел забвения», но если найдете — читайте обязательно. Так что надежда на литературное возрождение остается. Но я настроена пессимистически все больше и больше. Это я вижу по своим студентам, которые читают только благодаря кнуту.

— Способны ли нынешние французские студенты на новый 1968 год?

— Нет, нет и еще раз нет. Они избалованные дети, которые до 35 лет живут у родителей.

— В противовес русской литературе вам может быть интересна американская?

— Да, но американцы мне надоели со своими дискуссиями о гендере. Хотя это начинается и в России.

— Иногда складывается ощущение, что гендер в США сейчас как история КПСС в Советском Союзе.

— Но все–таки есть же дискуссия на эту тему. Вообще, из–за всего этого в последнее время я начала интересоваться геополитикой. Намного интереснее.

Фото: Николай Куприч

Опубликовано: Журнал "Я", №4 (10), май 2014 г.