Расшифровка с пятой встречи курса «Неолиберализм: экономика, политика и культура гегемонии позднего капитализма» посвящена тому, как неолиберальная парадигма противоречит демократии в современных государствах. Рассказывает Вадим Квачёв. Автор расшифровки — Антон Рубин.

Политика неолиберализма и его отношение к демократии — тема животрепещущая. Особенно активно представители неолиберального мейнстрима обсуждают её после ультраправого переворота в Чили в 1973 году. После этого прецедента следовало ожидать шквал критики, так как генерал Аугусто Пиночет, свергнувший демократически избранного президента-социалиста Сальводора Альенде и развернувший политические репрессии, был в области экономики последовательным неолибералом — его консультировали ученики Милтона Фридмана, так называемые «чикагские мальчики».

Фридрих Хайек за много лет до этого уклончиво писал, что демократия и свобода — не одно и то же, и если нужна свобода (экономическая, рыночная), то политической демократией можно и пренебречь. Более того, он дважды посещал Чили в 1977 и 1981, как и Милтон Фридман — в 1975. Ни тот, ни другой не осуждали пиночетовскую диктатуру, несмотря на многочисленные нарушения прав человека и в том числе массовые аресты, расстрелы и концлагеря. И тут назревает противоречие. С одной стороны, страны Запада всегда позиционировали себя как защитники свободы, прежде всего политической, выраженной в форме либеральной демократии. С другой, начиная с 1970-х набирали силу неолибералы, которые, в отличие от классических либералов и представителей других политических дискурсов, понимали свободу в первую очередь в экономическом смысле.

Неолиберальная диктатура возникла не только в Чили. К примеру, в Сингапуре установилась классическая электоральная диктатура, сочетающая неолиберальную экономику с авторитарным, антидемократическим режимом. В Китае переход на рыночные рельсы не предполагал демократизации политики и сегодня, несмотря на многие неолиберальные элементы в китайской экономике, конечно же, ни о какой демократии, тем более либеральной, там речи не идёт. В 1990-е появились две концепции, в которых выразились размышления об этих новых режимах.

1. Концепция Рональда Инглхарта: культурная карта «Всемирного исследования ценностей» (World Values Survey)

Исследование Инглхарта представляет собой глобальный социологический опрос, в котором изучается мировоззрение и ценности жителей различных стран. Ценности объединены в две группы — ценности выживания / самовыражения и традиционные / секулярные. Инглхарт ставил перед собой задачу показать, каким образом связано экономическое развитие и западные светские либеральные ценности. На основе результатов опроса была выстроена диаграмма, демонстрирующая, что чем более экономически развита страна, тем больше её население склоняется к рациональности, либерализму, например, в отношении к абортам, однополым бракам, религии, традициям. Соответственно, несмотря на отдельные «перегибы», по мере роста и развития экономики страна рано или поздно попадёт в правый верхний квадрат, представляющий западное либеральное мировоззрение. Проект Инглхарта впоследствии подвергся критике и за расплывчатое определение «западных ценностей», и за прогрессистскую логику. Позднее другие исследователи на реальных кейсах показали, что всё не так просто и, вероятно, всё же нет прямой зависимости между экономическим ростом и демократизацией. В частности, большие надежды возлагались на Китай, но как мы видим, рекордные темпы развития экономики не принесли китайцам политических свобод (скорее даже произошло обратное).

2. Концепция «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы из его книги «Конец истории и последний человек», опубликованной в 1992 году

После распада Советского Союза и перехода бывших стран соцблока на рыночную модель, американский политический теоретик Фрэнсис Фукуяма провозгласил «конец истории». Что он под этим понимал? В первую очередь, конец политической истории, конец истории войн, политических конфликтов, классовых антагонизмов внутри государств. Западную либеральную демократию в том виде, в котором она существовала в начале 1990-х, Фукуяма считал идеальной моделью, к которой все остальные страны рано или поздно придут. Какие-то быстрее, какие-то медленнее, но придут неизбежно. Перед человечеством больше не стоит выбор между западным капитализмом и его альтернативами в лице, скажем, социализма или коммунизма. Несколько лет назад Фукуяма публично отрёкся от своих идей, признав, что всё оказалось не так просто, и установление глобального рынка ещё не поставило точку в политической истории.

Каким образом в неолиберальной парадигме осмысляется демократия

Для того чтобы это понять, нужно обратиться не только к чикагской школе, но и к виргинской школе политической экономии, которая развивалась параллельно первой и представляет собой более молодую политическую ветвь неолиберальной мысли (периода 1970-1980-х).

В основе идеологии виргинской школы лежит исследование Энтони Даунса «Экономическая теория демократии» (An Economic Theory of Democracy), изданное в 1957 году. В этой книге Даунс писал о том, что в соответствии с зарождающимся мейнстримом демократию и политическую область голосования, по крайней мере, в западных странах, следует понимать не иначе как посредством экономических механизмов. Но как можно приложить экономическую теорию к политической? Эта интервенция экономической науки в другие области знания, в данном случае, в политологию, носит название экономического империализма (economics imperialism — не путать с economic imperialism, под которым подразумевается современный неоколониализм) и пользуется огромным влиянием, определяя воззрение современной политической элиты на демократию.

В неолиберальной философии у нас есть рынок и экономические агенты. А что, если мы посмотрим на политическую сферу под таким же углом, предположив, что в ней действуют отношения, подобные рыночным? Мы уже говорили, что для неолиберализма характерно рассмотрение любых общественных отношений как рыночных, то есть как эквивалентного обмена одного блага на другое. В политическом поле, если верить этому подходу, тоже можно выделить покупателей и продавцов. Покупатели — это граждане, население, те, кто обладают политическими правами. Что они меняют и на что, согласно политической теории неолиберализма? У покупателей есть голос, который они могут отдать той или иной политической партии или политику — соответственно, продавцам; в обмен на это политическая партия или политик может предоставить определённую программу действий. Обе стороны встречаются в период выборов, референдумов, голосований на так называемом политическом рынке, где продавцы-политики соревнуются друг с другом в плане привлекательности своей программы. Программа, набравшая большинство голосов политических потребителей, побеждает, после чего начинается её внедрение партией.

Эту концепцию Энтони Даунса развивали Джеймс Макгилл Бьюкенен и Гордон Таллок в книге «Расчёт согласия» (The Calculus of Consent), опубликованной в 1962 году. Ключевая идея книги в том, что общественный интерес (интерес некой единой группы, скреплённой солидарностью) представляет собой не аккумулированные общие идеи и требования, а лишь совокупность различных частных интересов выборщиков, вследствие чего можно рассматривать само голосование статистически. Политики же соревнуются между собой, чтобы набрать как можно больше голосов. Такой экономически-статистический взгляд на электоральную демократию известен как «теория общественного выбора».

Теория делиберативной демократии

Понятие «делиберативной демократии» предложил в конце XX века политолог Джозеф Бессетт, а потом развивали философы Юрген Хабермас и Джон Ролз (хотя последний от этой концепции впоследствии открещивался). Идея Бессетта заключается в том, что в современном западном обществе идеал демократии — это публичное политическое поле, в котором любая повестка формируется в качестве рационального, аргументированного публичного дискурса. В этом поле отдельные субъекты вступают в обсуждение, обмен мнениями и формируют некую общую программу, выражающую общественный консенсус, а затем, согласно теории общественного выбора, уже на политическом рынке голосуют за или против неё. В итоге, как и предсказывали Инглхарт и Фукуяма, общества рано или поздно приходят к экономически развитому, процветающему либерализму. Получается триединая неолиберальная модель демократии:

— есть рациональные субъекты, которые дискутируют и выбирают лучшую программу, отвечающую их эгоистическим интересам,

— есть политический рынок, на котором происходит эквивалентный обмен голосов на политические программы,

— есть конец истории — прогрессивное политическое движение вперёд, которое ведёт нас к либеральной демократии в форме рыночного капитализма.

Теория, безусловно, выглядит идеальной, но только если рассматривать её в вакууме, в отрыве от внешней критики. Если же обратиться к последней, то можно понять, почему неолиберальная демократия на практике чаще всего ведёт к отказу от демократических институтов или подрыву их настолько, что они теряют всякое влияние.

Первый фактор, который упоминается в книге Колина Крауча «Странная не-смерть неолиберализма», — это так называемое политическое влияние фирм. Теория политического рынка предполагает, что есть множество атомизированных, изолированных индивидов, и каждый из них совершает рациональный выбор. Проблема в том, что в современных больших странах электоральная демократия функционирует во многом за счёт финансовых вливаний. Чем больше политик потратит денег на своё продвижение, на свою политическую кампанию, тем больше у него шансов избраться. Где взять финансовые средства? Их предоставляет в основном крупный капитал. В Америке, например, эта схема работает через электоральные комитеты (PAC — political action committee). Кто даст больше денег, под того мы и будем подстраивать свою предвыборную программу.

Получается, что в нашей идеальной модели политического рынка возникают монополии, точно так же, как они возникают в модели рыночной экономики, где, как утверждают неолибералы, тоже есть лишь свободные индивиды и нет никаких объединений. Политические монополии представлены крупными фирмами, которые могут направлять часть своего капитала на финансирование и избрание определённых политиков или продвижение своих интересов через лоббирование законопроектов. Таким образом, на политическом рынке обмен на деле совершается по курсу «один доллар — один голос», а не «один человек — один голос».

Поскольку к концу 1980-х профсоюзы были разгромлены, то основные группы влияния в политике представлены крупным капиталом, своего рода «аккумулированными» индивидами. Крауч сформулировал это как корпоративное гражданство: фирма как отдельный гражданин обладает своими эгоистическими интересами, и при этом имеет в своём распоряжении далеко не один голос, подкреплённый долларами. Влияние крупных фирм на политическую систему, очевидно, подрывает демократию, которая не способна работать как идеальный рынок.

Более того, реальная политическая система зависит от внешнего мира. Отдельное государство включено в сеть международных отношений, которые играют немаловажную роль в определении его внутренней политики. Об этом в экспрессивной форме писал лидер движения сапатистов, Субкоманданте Маркос, обрушиваясь на систему глобализации, наднациональные правила игры, которые последовательно устанавливались международными финансовыми институтами: ВТО, МВФ, Всемирным банком. В этой системе на государство и программу избранных политиков влияет не только доверие избирателей, но ещё две вещи: во-первых, от них требуется экономический рост, являющийся показателем хорошей политики, вне зависимости от того, какими средствами он достигается; во-вторых, на национальное государство оказывает давление международные финансовые институты. В итоге рыночной стратегией правительств становится погоня за инвестициями, причём в некоторых случаях приходится соревноваться с другими государствами. Субкоманданте Маркос писал, что неолиберализм не только объединяет мир в форме глобализации, но и разъединяет, превращая государства в такие же атомизированные субъекты, сражающиеся за свои эгоистические интересы.

Вред от такого рода политики ярко проявил себя, когда началась пандемия коронавируса. Многие западные государства, такие как Германия и Чехия, повели себя как эгоисты, задерживая поставки масок — в соответствии с принципами конкуренции. Напротив, такие антидемократичные государства, как Куба и Китай, оказывали помощь другим, проявляя глобальную солидарность. Парадокс объясняется тем, что в глобализованном мире поощряется постоянная конкуренция внутри электоральной демократии: если мы сегодня с кем-то поделимся, то за нас не проголосуют в следующий раз. Маркос называет это состояние децентрализованной глобальной мегаполитикой. Но что это значит?

Предлагаю вспомнить недавний экономический кризис в Греции (2010-2017 годов). В ходе него произошло крушение долговых обязательств, и страна впала в глубокую зависимость от международных финансовых институтов. В 2015 году в результате постоянного обеднения и политики жесткой экономии, проводившейся в Греции по требованию кредиторов, греки отдали свой голос радикальной левой партии Сиризу, которая бросила вызов МВФ, но в конечном счёте была повержена. Вместо левой внутренней политики Греции был навязан третий транш кредитных обязательств.

Маркос писал, что международные финансовые институты принуждают национальные государства внедрять неолиберальную политику. В России происходило, в сущности, то же самое — в 1990-е, при переходе к рыночной экономике. МВФ выдвигало требования по приватизации, отпусканию цен, шоковой терапии. Всемирный банк обещал предоставить кредитный транш только при условии выполнения требований, в противном случае придётся полагаться только на себя. Государство так или иначе вынуждено подчиняться.

Другой аспект глобализации — конкуренция за крупный бизнес. Государства вынуждены создавать привлекательные условия для транснациональных корпораций, а последние, в свою очередь, стремятся вывести прибыль за пределы национальных юрисдикций, в офшоры, либо лоббируют введение выгодных налоговых режимов. Получается, если государство начнёт закручивать гайки, то крупный капитал объявит «забастовку» (capital strike) и переместит свои инвестиции в страну с более благоприятными условиями. Не будет инвестиций — не будет экономического роста. Не будет экономического роста — неизбежно политическое поражение на выборах. Когда государство зажато со всех сторон такими требованиями, у него не остаётся иного выхода, кроме как проводить неолиберальную политику. Здесь оказывается действенна максима времён Хайека о недоверии к демократии, при которой большинство, получив полную власть, может избрать альтернативу неолиберализму. В связи с этим неолибералы стремятся вывести государство и некоторые институты из–под влияния прямой или представительной демократии.

Классический пример — Центробанк, который почти во всех странах организован как технократия, не подверженная непосредственному воздействию электоральных институтов. В нашей Конституции, например, отдельно зафиксирована задача Центробанка по поддержанию монетарной стабильности. Так происходит и с другими институтами, которые выводятся за пределы демократии, в результате чего большинство населения лишается права голоса по фундаментальным, ключевым для неолиберализма вопросов, в частности, по вопросам монетарной, финансовой политики. Колин Крауч отмечал, что подобные недемократические элементы обязательно присутствуют в любой либеральной демократии; неолиберализм опирается на технократические, экспертные институты, где демократический выбор совершенно неприемлем.

В этой связи можно вспомнить идею философа Карла Поппера, члена общества «Мон-Пелерин», о парадоксе толерантности. Он рассуждал об ограничениях толерантности в либеральной демократии и утверждал, что терпимость заканчивается там, где начинаются нетолерантные к либерализму идеологии (например, фашизм или коммунизм). Здесь мы имеем тот же самый принцип: можно выбирать, можно использовать инструменты демократии, но очень ограничено, там, где это не приводит к реальным изменениям и не затрагивает фундаментальных основ существующего неолиберального порядка.

На примере пандемии коронавируса мы видим, что в странах Запада неолиберальный консенсус лишь слегка отступил в некоторых сферах, и для этого потребовался масштабный кризис, который привёл ряд стран фактически к экономическому коллапсу. В США и Германии пошли на такую форму поддержки населения, как базовый доход. Это, безусловно, исключительно временная и крайне ограниченная уступка, однако прежде, в парадигме жёсткой экономии и монетарной стабильности, такие меры были немыслимы и никаким голосованием их невозможно было претворить в жизнь. Возможно, такую программу мог бы начать внедрять Берни Сандерс, однако он снялся с выборов и поддержал Байдена, что ещё раз подтверждает жизнеспособность неолиберального консенсуса.

Дэвид Харви в своей книге «Краткая история неолиберализма» писал в отношении неолиберального государства: «Индивиды на первый взгляд свободны в своем выборе, но не имеют права делать выбор, способствующий созданию сильных коллективных институтов». От себя добавлю: в этой системе они не могут создавать институты со своими коллективными целями, например, профсоюзы. Что касается юридической сферы, в ней также действуют рыночные принципы: «Правосудие теоретически доступно всем, но на практике требует огромных расходов». То же самое мы видим и в политике: теоретически в либеральной демократии любой может стать президентом, но на практике есть ограничения, связанные с финансовыми возможностями.

Политическая исследовательница Венди Браун, ссылаясь на Платона, говорит, что такая неолиберальная политическая структура, которая подрывает демократию, ярко демонстрирует гомологичность души и государства. Она утверждает: каким образом организовано государство, так же будет организована и личность. Общественное устройство и социальные факторы сильно влияют на формирование индивида — в первую очередь, на определение понятия свободы. «Область применения и значение свободы и равенства перекраиваются из политических в экономические отношения, политическая власть становится их врагом, помехой им обоим. Эта открытая враждебность по отношению к политическому, в свою очередь, скрадывает обещание современного либерально-демократического государства защищать инклюзивную социальную модель, равенство и свободу как базовые измерения народовластия. И вновь каждое из этих понятий перемещается в сферу экономики…», — пишет Браун. Политическая свобода становится рыночной свободой, политическое равенство становится равенством в рыночных терминах, коллективность становится не политической солидарностью, а статистической совокупностью голосов, которые направляются к тому или иному политику.

Студент: Есть современная исследовательница демократии Шанталь Муфф. Можно ли сказать, что она тоже размышляет в логике делиберативной демократии?

В.К.: Не совсем. Шанталь Муфф придерживается, как она говорит, «агонистического плюрализма» и критикует концепцию рационального эгоистичного индивида в политическом поле, позаимствованную из экономики. Муфф показывает, что есть множество социальных, идеологических факторов, влияющих на наш выбор. На практике её правоту доказывают, например, избрание Трампа, Болсонару и вообще поддержка правых популистов по всему миру — это не делиберативное голосование за позитивную программу, это голосование протестное, «назло» истеблишменту, назло существующему консенсусу.

Студент: Как я понимаю идеи Муфф. Сложившаяся система привела к уничтожению политики — в том смысле, что мы все согласились: неолиберализм это конец истории, ценностный идеал. Муфф призывает к тому, чтобы в политику вернулась публичная дискуссия, конфликт мнений, чтобы демократия развивалась и дальше.

Студент: У меня вопрос по Краучу. В своей книге он описывал корпоративную социальную ответственность как некий выход, который позволяет контролировать транснациональные компании — и это, якобы, даст возможность создать коллективный институт, который не даёт создавать неолиберальная политика. Крауч писал, что мы не ходим на выборы, но продолжаем ходить в магазин — и через это можно оказывать влияние на социально безответственные компании и неолиберализм, в целом. Как отмечал Крауч, с одной стороны, есть реальный выход, но с другой, в нас заведомо формируется неолиберальная логика, принципы, ценности, которые закладываются ещё со школы. Вся транслируемая политика оставляет мало пространства для выбора. То есть налицо противоречие невозможности коллегиальности, которую в то же самое время предлагают в качестве решения.

В.К.: Крауч достаточно умеренный критик неолиберализма. У меня тоже большие вопросы к модели корпоративной социальной ответственности, которую он предлагает, потому что её работоспособность весьма сомнительна. Можете посмотреть, как обстоять дела у ведущего подрядчика Apple в Китае, Foxconn, где рабочие в знак протеста сбрасывались с фабрики. Apple занялась решением этих проблем, как этого ждали адепты теории корпоративной ответственности, — или нет? Оказывается, что на практике их теория не работает.

Предполагается, что потребитель — рациональный субъект, а если мы сможем привить ему ещё и либеральные ценности, то его выбор будет обусловлен не только экономическими соображениями, но и нравственными убеждениями, и он отдаст предпочтение товару, на котором нет чёрной метки эксплуатации (так называемое «этическое потребление»). Но на деле ничего подобного не происходит. Потребители не ориентируются на социальную ответственность и репутацию корпораций-производителей. Сейчас есть попытки внедрения умеренной социальной модели, ограничивающей политическое влияние корпораций, к примеру, на уровне ООН создано огромное множество документов, стандартов, предписаний по поводу уважения к правам человека, и какие-то компании их даже стараются соблюдать. Однако в целом, когда выбор стоит между сверхприбылью и правами человека, корпорации с лёгкостью приносят второе в жертву. Ведь никто не может их по-настоящему наказать, да и потребитель не спешит «проголосовать рублём», если только не разворачивается по-настоящему масштабный общественный протест.

К примеру, в 1990-е подрядчики Nike активно использовали детский труд в Юго-Восточной Азии. Туда поехал один политический активист из Америки, Джим Киди, и снял фильм “Behind the Swoosh”. Вернувшись домой, он показал всем этот фильм и тем самым положил начало широкой публичной кампании, которая отнюдь не сводилась к одному лишь отказу от продукции. Студенты образовали политические ячейки внутри американских университетов, у которых были миллионные контракты с Nike, начали давить на руководство, добившись разрыва отношений с корпорацией, а затем развернули протесты перед фирменными магазинами Nike. И после этого прибыли компании пошли вниз. В этом случае первично оказалось то самое политическое действие, о конце которого говорят хабермасианцы, сторонники делиберативной демократии. Политическое действие возникает за пределами поля рациональных дискуссий, там, где его после «конца истории» быть не должно.

Например, посмотрим, как добивается своего Гринпис. Его активисты действуют абсолютно за пределами любой либеральной демократии: приковывают себя к чему-нибудь, устраивают громкий скандал, который оказывается в центре газет и телепередач. После этого, если повезёт, начинается корпоративное влияние: через финансовые рынки, через снижение стоимости компании из–за её скандальной деятельности. Но этому всегда предшествует политическое действие, не укладывающееся в модель делиберативной демократии. Кроме того, выходит, что глобальные институты бессильны повлиять на корпорации, потому что неолиберальная модель накладывает строгий запрет на постановку коллективных целей. Только у самих корпораций есть достаточный ресурс для серьёзного политического влияния на себе подобных.

Кризис делиберативной демократии очевиден, если понаблюдать за выборами в США. Потенциал Сандерса заключался в его массовой политике, и ему удалось собрать немало пожертвований от низовых организаций, сторонников, социалистически ориентированных демократов, в то время как за всеми остальными кандидатами стоял крупный капитал. И всё равно Сандерс потерпел поражение, показав, что в неолиберальных условиях низовая политика не работает. Возможно, всё обернулось бы иначе, будь на его стороне сильные профсоюзы.

Студент: У меня вопрос к примеру с Nike. Политическое давление было возможно, поскольку можно было протестовать перед этими магазинами. А если переместиться в нынешнюю ситуацию пандемии, где государство устанавливает запрет на свободное передвижение, какие коллективные теории собраний могут работать? Как нам совместно оказывать политическое давление на государство в ситуации, когда мы не можем физически выйти?

В.К.: В 1980-1990-е появилось понятие «неолиберальной демократии», по-другому— электоральной диктатуры. Это политические режимы, которые опираются на массовые выборы, ни на что не влияющие, но необходимые в качестве ритуала для подтверждения их легитимности. Классический пример — Сингапур; даже в КНДР проводятся выборы. Сегодня, наверное, нет ни одной страны, которая бы не опиралась хотя бы формально на институт коллективного участия, который при этом оказался извращён. Но при этом в рамках парадигмы неолиберальной демократии коллективность по-прежнему может играть роль. Например, если на улицу выйдет тысяча человек, то это будет слабым политическим давлением. Если выйдет 10 000 или 50 000, то начинают запускаться определённые процессы, то есть логика коллективного присутствия действует.

Некоторые теоретики возлагали надежды на Интернет, считая, что посредством сетевой горизонтальной организации возможна координация, формирование коллективной идентичности и требований без непосредственного физического присутствия. Эти ожидания оправдались лишь частично. Многие государства сегодня организуют имитацию коллективных действий. Например, китайские боты, пишущие позитивные комментарии про власть; то же самое происходит и у нас.

Как сломить неолиберальный политический консенсус, как разрешить это противоречие в сторону демократии, а не неолиберальной политики — это большой вопрос. Для меня показателен тот факт, что во время пандемии коронавируса очень многие государства, за исключением России, начали поворот к социальным мерам, выходящим за рамки неолиберального мейнстрима. Но нашего участия в этом нет. На Западе работают публичные акции, политика множества; у нас не всегда. Пару лет назад, когда проходила пенсионная реформа, по всей стране были массовые акции, протесты. В результате ничего не изменилось, и пенсионная реформа в неолиберальной форме была проведена.

Студент: Хочу сказать про коллективные действия во время пандемии коронавируса. Есть очень интересный пример массовых протестов в Яндекс.Картах, где можно ставить точки с любым комментарием, например, по поводу дорожного происшествия. Было интересно смотреть, как на Красной площади массово появлялись и сразу же исчезали такие точки. Все пространство вокруг Кремля было заполнено комментариями по поводу происходящей ситуации. Точно так же было во многих других городах. Началось всё с Ростова-на-Дону, затем распространилось по всей России. Это, конечно, символическая акция, которая не воспринимается как реальный митинг и не ведёт к политическим изменениям, но так или иначе является выражением политической воли в условиях ограничений передвижения.

Еще хочу высказаться по поводу Крауча. Мне показался очень интересным тезис о том, что политическая демократия плохо совместима с экономической глобализацией. Сейчас мы наблюдаем, как экономическая глобализация постепенно сходит на нет. Мы понимаем, что это временная ситуация, но возможно, она затянется до осени-зимы. Мне интересно, как это повлияет на демократию. Я вижу абсолютно противоположные мнения. Кто-то говорит, что произойдёт переосмысление неолиберализма, рост демократических сил. Другое мнение: обедневшее население обычно выбирает авторитарных предводителей, голосует за социалистические или авторитарные партии. Мне интересно, что вы думаете по этому поводу. Какая выиграет тенденция: к демократии или к авторитаризму?

В.К.: По поводу Яндекс.Карт: мне кажется, здесь действует политика соразмерности усилий. Если это реальный митинг, то власть начинает угрожать разгоном, и чем больше она угрожает, тем выше ценность каждого физического тела, присутствующего на митинге. А в Интернете риск минимален, и поэтому политическая действенность не очень большая. Электоральная демократия верит в присутствие тела, в диктат количества.

О последствиях пандемии же можно только предполагать. Например, недавно я прочитал, что в Японии выделили большую сумму на то, чтобы японские компании, у которых производство находится на аутсорсе в Китае, перенесли его обратно в родную страну. Глобальная цепочка поставок, рассеянная по всему миру, оказалась нарушенной из–за кризиса, критически важные для национальной экономики отрасли оказались оборваны. Изначально производство переносили за границу из соображений экономической эффективности, потому что там труд дешевле, но у этого обнаружились свои риски. Увидим ли мы конец глобализации? Пока сказать сложно.

Я видел предположения о том, что будет пересмотрена политика в области здравоохранения. В целом, мы сильно зависим от того, как дальше будет разворачиваться ситуация с коронавирусом. Мне кажется, сейчас происходит определённый поворот в неолиберальном консенсусе, потому что появляются мысли о том, что нужно что-то менять, принимать меры, так как экономика оказалась неприспособленной к глобальным кризисам. Некоторые мыслители отмечают, что помимо этой глобальной проблемы впереди нас ждут ещё и экологические, и к ним экономика может оказаться столь же неподготовленной. Через какое-то время пандемия закончится, а вот глобальное потепление мы так просто не «переболеем». Вирус — это такой тест-драйв для человечеством, проверка, может ли оно решить глобальные проблемы, о которых говорят уже лет 50.

Приведу ещё один пример. Недавно Трамп заявил, что Америка прекращает финансирование ВОЗ, потому что та была замешана, по его мнению, в дезинформации, которую устраивают китайские власти. Это тоже конкурентная неолиберальная логика. Возможно, она будет наконец преодолена, и ей на смену придут солидарность и интеграция.

Студент: По поводу того, как мы можем организовывать коллективные действия виртуально. На встрече с Джудит Батлер в Шанинке ей задавали острые вопросы о её теории. Батлер приводила разные примеры про ЛГБТ-активизм на Ближнем Востоке, который мы не видим, но так или иначе узнаём, что там происходят какие-то процессы, они становятся слышимы. Батлер говорила и о том, что какие-то формы солидарности возможны не путём физического присутствия, а с помощью Интернета. В общем, с одной стороны, были попытки поразмышлять об этом, а с другой, в результате никакие ответы мы так и не получили.

В.К.: Джудит Батлер представляет фукольдианскую политическую традицию, то есть традицию, в которой сопротивление интегрировано в повседневные, каждодневные практики. Как говорил Фуко: «Там, где есть власть, есть и сопротивление». Лучшая форма сопротивления — вовлечение в эти практики, взаимодействие внутри них. Это определённый ответ неолиберальному консенсусу, но я не знаю, насколько он эффективен, потому что всё это может быть с лёгкостью инкорпорировано в неолиберальный дискурс. В прошлый раз мы как раз обсуждали прогрессивный неолиберализм как экономический неолиберализм, интегрирующий в себя прогрессивную левую повестку.

Студент: По поводу примера с Nike: там были определённые политические действия, но в итоге эффект оказало снижение прибыли, то есть экономические факторы, присутствующие в неолиберализме, а не что-то извне. Есть ли в итоге политическая жизнь вне неолиберализма, или у нас нет ничего, кроме него? Жижек говорил, что нам нужно признать: у нас есть лишь капитализм. Нам нужно смириться с этим фактом, он называл это «мужеством безнадёжности». С неолиберализмом точно также?

В.К.: Наверное, да. Если представить какие-то альтернативные, политические подходы в случае с Nike, то что это могло бы быть? Например:

— Индонезийское правительство накладывает строгий запрет на детский труд, инспекции следят за этим. У компании Nike увеличиваются издержки, и она просто находит новых поставщиков там, где издержки меньше.

— Американские власти говорят, что они запрещают компаниям сотрудничать с поставщиками, использующими детский труд. Компания Nike в ответ может пригрозить переносом головного офиса на Кипр (если только издержки такого переезда не окажутся слишком высоки).

— Глобальное законодательство. Есть международная организация труда и стандарты, запрещающие детский труд. Проблема в том, что не все их приняли, они работают не везде, их сложно воплотить в жизнь. И в этих разрывах между формальной политикой и экономической реальностью творятся безобразные вещи.

— Или, наконец, мы признаём экономические механизмы, и играем на их поле: занижаем стоимость акций Nike таким образом, чтобы акционеры приняли нужное решение.

Основатель Nike Фил Найт лишь в 1999 году, после продолжительного периода падения прибылей, наконец выступил с речью и заявил, что компания признаёт свои ошибки и запускает программу помощи детям, работавшим на их поставщиков. То есть победить, похоже, можно, только играя по правилам неолиберальных корпораций. Если попытаться прибегнуть к демократическим средствам и запустить кампанию, потребовав запрета детского труда, то окажется, что эта кампания противоречит логике государства, которое гонится за инвестициями и экономическим ростом; мы никуда не изберёмся, если будем действовать прямолинейно. То есть неолиберализм оставляет нам лишь одну нишу: волонтёрства и медийного активизма.

В нашем блоге можно найти и другие расшифровки с занятий курса по неолиберализму: «Либерализм и неолиберализм» (первая встреча), «Хайек: утопия неолиберализма» (вторая встреча), «Фридман: realpolitik неолиберализма» (третья встреча), «Неолиберализм и Фуко» (четвертая встреча).