Умение разделять воображаемое и реальное всегда было у меня развито плохо. От этого и мои бесконечные влюбленности, особенно в школьные годы: каждые несколько месяцев у меня появлялся новый объект обожания. Ничего общего с реальными людьми он не имел — просто иногда принимал их форму. Самих людей теперь и не вспомнишь, за редким исключением. Даже имена этих девчонок память не смогла сохранить.

Зато невнятная тяга к чему-то, чего в материальном мире не существует, осталась. Она иногда становится необъяснимой тоской по выдуманным мной же местам, людям или временам, иногда эйфорической уверенностью в том, что я уже на полпути к этому голубому цветку. Романтики, объединенные таким трудно выразимым стремлением прикоснуться к непознаваемому, теперь кажутся мне самой сплоченной литературной школой. Остальных — вроде реалистов или модернистов объединяют какие-то формальные критерии вроде философских парадигм, соседства во времени или приемов. Еще авангардисты, может, похожи на романтиков, но эстетически мне все же ближе последние.

Теперь же настоящая литература, как и музыка, становится уделом непрофессионалов. Взгляните на современных профессиональных писателей, это же зачастую жалкое зрелище, в котором нет никакой жизни. Литература теперь должна твориться теми, в ком есть внутреннее желание превращать себя в буквы. Остальное не имеет значения. Впрочем, так было всегда, правда?

Ну и чушь же я понаписал.

Помню, как в старших классах писал первые рассказы, мечтая поступить во ВГИК. Даже не мечтая, а так, захваченный кратковременной блажью и недооформившимся интересом к кино. Эти рассказы были ужасны и в то же время очень хороши, потому что искренни. Один из них, «Город», я иногда в порыве ностальгии даже могу перечитать. То была маленькая жанровая зарисовка о герое-киллере в декорациях русского провинциального городка (в каких я на тот момент почти не бывал); согласно законам жанра он влюбляется в женщину, которую должен убить. Кошмарно звучит, даже покраснел от стыда, но что-то в этом тексте было, поверьте. Маленькое рыбье сердечко, на которое водой плеснешь, — и оно начинает биться, хоть сама рыба давно уже мертва. Чудо это или что?

Прошлой весной я отстоял всенощную, еще не зная даже, где в этом слове ставится ударение. По-моему, это было очень поэтично, хотя моя подруга Ксюша, которая в церковных службах разбирается куда лучше меня, сказала, что было так себе вообще-то. Но мне — неофиту — в этом увиделось что-то божественное и запредельное, я ехал домой на такси и чувствовал себя так хорошо, как за последний год с небольшим ни разу не чувствовал. Была Пасха, Пасха Господня — очень нравится это произносить. Воскрешение или воскресение — моя любимая часть любой истории. Иногда мне кажется, что в жизни я стремлюсь только к тому, чтобы постоянно воскресать.

На следующий день я пошел на рынок за чем-то, не знаю, за чем. До этого я ходил на рынок только когда умерла бабушка — нужно было купить платок, платье и белье, в котором ее положили бы в гроб. Это было унизительно; с крашеными волосами продавщица тихонько посмеивалась над тем, что я ищу женские трусы и платье, а мне хотелось убить ее, разбить ей череп молотком и одновременно зарыдать, чтобы она меня пожалела. Я точно видел, что она могла бы меня пожалеть, просто испугалась того, что в моих глазах закипала и тихонько бурлила совсем свежая смерть.

Смерть смерть смерть смерть смерть умерла умерла умерла умерла нет ее нет ее умерла смерть смерть смерть смерть смерть смерть смерть смерть смерть умерла умерла умерла умерла умерла

Так звучали мои мысли в тот момент, странной гипнотической песней, психоделик-индастриал в духе Throbbing Gristle, хотя они мне не очень-то нравятся; ну пусть будет такое сравнение, раз уж в голову пришло. И все же было в этом что-то другое тоже: торжественная, тяжелая и светлая ласка вечности.

Сейчас, когда слезы подступают к глазам, я редко даю им волю. Бывает, поплачу ночью — раз в месяц, может. Смешно звучит, наверное.

Смешно звучит почему?

Ну, что такое бабушка? Само слово маленькое, отдаленное, суженное до стереотипа, как в прилепинской «Саньке». У всех они умирают, это у них такая работа — умирать первыми, чтобы внуки со стороны посмотрели на смерть и поняли, что она есть, да, начинали потихоньку готовиться. Еще не к тому, чтобы самим умирать, а к тому, чтобы терять тех, кто поближе.

Я свою бабушку этим словом никогда не называл, только по имени — Лида. Сейчас бы размазать по этим листам все соленые от слез пошленькие воспоминания о прогулках по дачным дорожкам, чтении на ночь, разучивании стихов, походах в поликлинику по серому сумеречному спальнику. Не буду, конечно, но одно оставлю, имею право. Вот такое: не хочется мне идти на тренировку по каратэ (черт его вообще знает, что я там делал, даже отжиматься десять раз не научили), и у Лиды жалость берет верх над чувством долга, так что вечер заканчивается поеданием мороженого на качелях и веселой бессмысленной беседой, уж не помню о чем.

Оказывается трудно свести человека даже к каким-то внутрисемейным ролям, если главное — это какая-то внутренняя связь, которая еще в сопливые годы закрепилась так прочно, что никакая разница поколений, никакой подростковый бунт, никакие другие коррозии неспособны ее разрушить. Много кто меня много чему учил, но она главному — видеть мир чуть-чуть тоньше, чем нужно для счастья, и показывать это только полуулыбкой за общим праздничным столом, обращенной к кому-то своему. По большому счету, это искусство я всю жизнь и пытаюсь до конца постичь.

Превратить себя в эту полуулыбку — такая, мне кажется, должна быть у писателя цель.

И еще все время воскресать и воскрешать.