Как-то раз один весьма непримечательный человеческий образ (допустим, в медвежьей шкуре) создал альтернативную Вселенную, в которой багровел под стать февральскому морозу. Не удивительно, что целью совершенного действия была попытка объяснить мир настоящий, ибо он невообразим. Человек этот получил исход со значением «ничто», так как объяснённый мир уже не имел для него смысла.

Быстротечное движение вдоль ледяного покрова: из заснеженной окоченелости кто-то машет рукой ещё до того, как вы окажетесь в его видимости. Интересно, что река заведомо спускается вниз (и почему ей не вздумалось подняться кверху). Наверное, физическая усталость земли от воды настолько сильна, что судьбу можно предугадать по текучему состоянию ила. Страшно представить, в какую сумасбродность впадёт поток многоречивости. Но ещё страшнее — узнать, кто этот очернитель пейзажа, машущий рукой навстречу вашей предсказуемости.

Это до боли избитый ответ, по сути, не являющий пользы для замысловатого скитальца. Насколько различны инстинкты жизнеутверждения, если особенность вещи заключается в том, что она вещь. Насколько не похожи развёрнутые сценарии, когда пытаешься вчитаться в царапающие силуэты букв. Как Вселенная смогла возомнить себя настолько беспредельной и где прячется холодная тень звезды — среда обитания увлекательная штука, особенно, когда что-нибудь с ней происходит.

Человек ищет себя, человек находится в поиске смысла. Жалко галдят взгляды в сознании лет. Весело пляшут смертные желания в хороводе денег. Растраченное легкомыслие в науке сказочников. И ко всему в приправу — разгильдяйство телесного труда, в котором борются стул и лопата.

Он уже не помнит, в каких боях добыл эту шкуру. Определённо, медведь жил, да и мир его был таким же. Глагольными изречениями он не ухитрялся изъясняться, но смерть его настигла. И что слезливого в том, что возвращение в небытие огорчает одиночество родственников. У медведя тоже была семья, и никто не узнает величину того горя, что было причинено человеческим инстинктом самосохранения.

Но зверская жизнь здесь, как и во всех творениях искусства (читай дальше: порождениях беды) не важна, поскольку человек упускает все, что не приспосабливается к режиму обожествления его личности. Поэтому небольшой экскурс в лесную подноготную абсурден (мне жаль того медведя).

Вот так он дальше плывёт, и все оголтелые мысли раздражают тонус морозной акклиматизации. Человека (то есть, тебя) настигает воодушевляющая будущность, мол, течением реки авось куда-нибудь подбросит. Жалко пытаешься отыскать искомый смысл, но градус сохраняет за собой наличие альтернативы. Ты уверен, что пришёл в этот мир как человек, и точно знаешь, что река холодная, потому что именно так тебе объяснили. Потому что именно наличие в грядущем девственного счастья (ещё одно разъяснение) и возможности прибегнуть к чему-нибудь важному, пусть даже прикоснуться к вечности тем же порождением беды, взаимодействует с твоим серотонином словно катализатор, оправдывающий само наличие. Теперь вожделенная альтернатива, кажется, приготовила что-то увлекательное, вроде тела мёртвого индейца, плывущего против течения или возгласа ширококрылого орла, разрезающего жуткую мглу своим гонором.

Путь большинства заведомо неверен. Осознание нелегкости отдаёт кислым привкусом недопонимания, как и нелегкость осознания. Человек успел ухватиться за химеру распрекрасной маеты, и понять, что он способен меняться. Он успел попробовать на вкус цимус безосновательной любви и понять, что ничто не вечно. Успел оставить опорожнение беды, трагедии или абсурдного действа (вопрос в том, как он относится к мокрой воде) и кануть в бездну великолепной атмосферы. Он исчез, будто его и не было, будто его мёртвое тело, что вырвалось со дна глотнуть воздуха, вернулось обратно, в тёмную нищету Посейдона.

Локализация души не зависит от сноровки сердечных ударов. Содержание борющейся индивидуальности не состоит из засчитанных километров. Объяснение никогда не истинно в устах пересказа. Порождение беды вечно терзается в трагическом кульбите между человеком и тобой, когда заходит речь о выборе персонажа. А ты продолжаешь плыть, созерцая акварельный образ непримечательности, пока творец изнывает от борьбы содержания. Последнее слово остаётся за тобой, несмотря на то, что кроме очернительного протагониста, машущего рукой из заснеженной окоченелости, тебя не понимает больше никто.