***

Дай мне понять тебя, человек!

Выйди из прочного круга

герменевтического,

расскажи повесть.

Как на берегу неизвестных рек

ловил ты рыбу с испугом,

хохоча панически,

крепко, на совесть.

Дай мне услышать тебя, мой брат!

Что ты делаешь завтра вечером

около шести часов?

Не молчи, отвечай!

Я собираюсь уйти в закат,

надев любимый плащ свой клетчатый,

пару рыжих усов

и холодный чай.

Дай мне увидеть тебя, мой друг!

Зачем живешь ты на этом свете

жестом и словом

невыразимом?

Герменевтический замкнут круг

и в хороводе кружа́тся дети.

Вечность снова

пахнет бензином.

(2014)

***

Уходящий в стужу — уходя, замри.

Почему ты снаружи, а не внутри?

Ты думаешь, я спятил? Так-то.

Слышишь, как барабан бьет вдали?

Вчера Йокаста то ли пела, то ли пила:

спроси ее, отчего застёжка лежит в пыли —

разумеется, со всем необходимым тактом, —

такие дела.

Атом безумия в танце кружится в зеленом цоколе,

движется луч — вверх, на свободу, туда, где ночь,

голову с плеч, вечером течь ясноликим соколом,

первая речь, верная власть ядовитых рощ.

Каменногостя не ждя никогда, не угадывая

не призывая тяжести, не навлекая и не зовя,

снова металл на гранит, лязгая, перекладывает

ветреное окно, утренняя заря.

Пепельное лицо — пепельница опустошенная,

огненные сады, и ураганы, и вороньё.

Крик козлоногого бога — паника обнаженная,

Кирн! Оставайся ребенком!

Время всегда твоё.

Джакометти

Куда направлена колесница?

И почему задремал возница?

Похоже, сон, словно смерть — коварен.

Что видишь? В море, тобой разлитом,

мелькают отблески киновари,

Седые гордо расселись судьи —

они читают свои молитвы.

Ребенок, брошенный на распутье,

черпа́ет силы в хмельном отваре.

Куда направлена колесница?

Кто ею правит? Что ему снится?

Похоже, сон как ребенок — хрупок.

Ответь, зачем тебе карта мира?

Оглох от звона радийных рубок,

и боль — не боль, а весна, к примеру,

ты променяешь глаза на лиру,

ты все отдашь, чтобы стать Гомером,

но ты — удобопитейный кубок.

***

Когда судно, как будто заснув, накренилось в сторону,

а вода наконец нашла свой путь сквозь прогнивший дуб,

он подумал, что надо бы выпустить черных воронов.

И не то, чтобы он был уж очень жесток и туп,

хотя это мы тоже, конечно же, со счетов не сбросим,

если в руки когда-то получим счеты, а не уступ.

Одиночный замер среди гордых и вечно спокойных сосен

никого не страшит: кто помнил — давно в гробу.

И пожухли листы бумаги, и вновь наступила осень,

вещи покидав в заднеприводную арбу,

уезжает подальше от новой родины пожилой татарин –

очень трудно с желтой звездою прожить на лбу.

По ночам я чувствую запах какой-то несносной гари,

а знакомый каждому голос из новостей

все твердит о засевшей в болотах за океаном твари.

И во время того, как Ахилл расстилал постель,

он узнал, что фашисты распнули на медном кресте Патрокла,

пригласив на это фашистских глазеть детей.

Льют дожди, осень в силе. И кажется, даже душа промокла.

Чтобы воронов черных не привлекать,

по ночам все раньше свет электрический гасят в окнах

и все раньше усталые люди ложатся спать.

О. К.

Не прибуду к тебе — при тебе я буду,

не забуду, а буду за.

Я пришёл не куда, я пришёл откуда,

я увидел, закрыв глаза:

за слезою слеза по земле летела,

за лесами росли леса,

зализали раны, залатали тело

золотистые паруса.

А за летом тело, за телом гости,

а за ними тоска и лёд:

на заливе ветер бросает кости,

завершая круговорот.

(январь 2015)

***

Осень, будто вываренная в поваренной соли,

словно слово, невыговоренное столь долго,

что утратило всякий смысл в лабиринтах молчания…

Затерялось, словно в стогу иголка,

невыполненное обещание.

Смутная тоска. Я впросак попал, опростоволосился.

Просто простыни располосованные меня по рукам и ногам связали.

Просто странное ощущение навалившейся многоголосицы,

засыпаю, и с трепетом бьется жилка под волосами.

Теплый сон безмысленный насовсем уместил меня в теле племени,

умастил маслами, и я заснул, и стемнело, и время, в смоле застывшее,

прикоснулось ко мне, озарив темноту монотонным пением,

навсегда запечатав в душе красоту никогда не-бывшего.

***

Выходи во двор, поиграем в прятки

Есть качели ржавые и гараж, скамейки,

и трава. И земля. В общем, все в порядке.

Уподобься пляшущей канарейке:

щебечи и порхай, пока грозный голос

из окна не прикажет: «Домой скорее!»

Значит, время вернуться уже настало,

а ведь ты нисколько не наигрался,

но тебя любезно в постель уложат,

над тобой пропоют неземные песни,

ты заснешь, закутавшись в покрывало,

и пока не проснешься, тебя не вспомнят.

а когда не проснешься, тебя забудут.

Везёт

журчание мотора белогривых лошадей

как в жилах кровь бензин расходится по телу

и сверху льет и сотканы давно узоры на стекле

не мной не нами именами запоздалых капель

и дворники выходят на уничтоженье слез

на промысел по заданным заранее кругам

туда обратно здесь известны все маршруты

и стрелка на доске приборной упирается в предел

начертанный заботливой рукою автомата

такие времена

всегда везёт.

***

И Невский шел по кругу.

Кругами рассекая,

как ножницами, пыль под головой,

ты шел с толпою по пятам в желании ничтожном

перевисеть Христа и перепить Сократа.

Какая в этом все же скука —

из дальнего кармана потайного

достать моменты и подкинуть вверх,

и ждать пришествия орлиных легионов

на белой паперти раскинутых снегов,

а решка выпадет, так тоже ничего.

***

в бесснежных рвах и старых ливневых заплатах на продолье

остриженные волосы влекут на плечи солью из воды простой как два

и винночёрный виночерпий бесконечный от начала до конца

а впрочем где концы сплелись узлы и спутались начала от начал

которых нет как нет листвы и есть листва и есть покой и есть веселье

не там, но где не тут, но там не тут то было говорят немного странно

как будто с придыханием и с ударением на том что безударно

что невозможно если вдуматься конечным образом в последний признак

и призрак дома возникает на пространстве коридоров заплетенных

в те времена узлы невольничьи оковы где смешались все начала

которых нет как нет мерцанья разлинованной бумажной и бегущей

по лезвию ах как же назывался этот вид ножа что режет всех больнее

не то не те и стены нитями пунктирными налипли на бумагу

как род портретов не запомнившихся тем кто их не видел

не больше чем тому кто простоял в задумчивости мрачной и суровой

до побледненья затемненье вспоминаются потоки света льются

и дело чудное нелепое становится чуть слышно по малиновым заборам

скользит не луч скользят скользящие и вкрадчивые мысли

вкрапленья золота ах если бы мы все сказались вдруг больными

и очутились чуть дыша антигриппиновым отваром на отвальных горизонтах

и охранительных прикормленных веригах снегири уходят в небо

как долго я не видел снегирей наверно помню в самом светлом детстве

белым-бело и красное на белом и чирикали до самого достаточно довольно

мне справа бы в пазы которые готовые голодные и жадные до брата

соединенье паутины по утиному ползком от благодарных

ты выделяй не выделяй и не хватает справа точки как пазов

в которые войти не выйти не выглядывай в окно от горизонта до полудня

и древо древу рознь и тополиными ветвями облизнуть бы лихолетье лихорадка

навершие хлебов начальники кентавры радаманты судьи клеопатры и убийцы

а снегири как снега нет и не было владеющих ветвистыми рублями коридорных

как семечек залузганные речи как солома как проводка в заискреньи

податься бы по лес в укромных заводях кувшинки водяные и стрекозы обмельчали

ручьи текли некошенные страстные царями копьями стадами горизонтами ветвями

и ветви нет не ветви бархатистые клевали долотом неугомонными сторицей

история рвалась на снегирей и золотистым илом полуночья мгла белела

в бесснежных рвах и старых ливневых заплатах на продолье.

(январь 2018)

***

Пусто в квартире тихой, стоит на закопчёном столе умеренно теплый ужин,

старый солдат выстукивает ритм времени, которому он был нужен.

Пальцы его устали, но снова, вначале медленно и все же непоправимо быстро:

выстрел-хлопок-удар, выстрел-хлопок-удар, выстрел и снова выстрел.

Руки солдата в ранах и сам он, словно шаман на пепелище родной деревни,

в тусклых пустых глазах растворены в ничто корни тугих деревьев,

медленно он кружи́т, бьет в барабаны, из пепла кристаллизуя мысли:

выстрел-хлопок-удар, выстрел-хлопок-удар, выстрел и снова выстрел.

Мир погружен во мрак, и в свинцовом мраке мелькают тени давно погибших.

Сердце перегоняет пепел туда-сюда; огненная вода поёт, разъедая крыши.

Бесы с хоругвями наперевес бродят по городам, во славу войны распевая гимны:

выстрел-хлопок-удар, выстрел-хлопок-удар…

гибнем, ребята, гибнем.

***

во мглу ночей отчаянно ордынских

ты сиплым маревом впиваешься как в кадр

старенье пленки растворившимся рисунком

волна лихое шествие верблюдов

погонщики тюремщики бичи

там пирамида на песчаной желтой пачке

здесь все песок рассыпанный по снегу

хотя и тут жестокий фараон

холодным рыбьим взором наблюдает

с поверхности бумажного окна

гори огнем табак свети сияньем

пока горишь надежда есть на свете

и запрокинув головню наверх

ты выпускаешь дым во славу дня

во мглу ночей отчаянно ордынских

***

Ладно да людно и лютнею цветом живым обожженым ударом в висок

клёны улыбкою, несколько старых бумажных открыток на память,

лесом нелепые травы вратами ломились, за беглостью глиняный сок,

гончие ломкими иглами связанных из простыней парусов,

время невидимо молится жемчугом видно не видно вперед не исправить.

Лютни налипли как ангелов стая на кончик железной иглы невпопад,

падая обликом, линией желтой отвыкших от боли привязанных судеб,

теменем темень уходит, жуки расплетаются в радость огней-колоннад,

штевень пронзает штырём барабанные дроби прекраснокипящих лампад,

длящихся живостью, пламенем, вихрем, да то ли в конце-то концов еще будет.

Зеркало снится февральским морозом, снежинки мелькают в стекле городов,

сонными мухами плещутся древние строки раскатистых каменных башен.

Рыбой под звездами, сердцем живых, приведенных дыханьем в движенье, листов,

курсом на утро, курсором, курсивом, корсаром среди постаревших до срока крестов,

вверх по реке уходили ладьи мертвецов и вгрызались в хрящи ради будущих пашен.

***

Когда на первое бывает обед,

комариным жалом направленный в грудь,

гималайский медведь простирает лапы.

Ты помнишь танцевавших на твоей ляжке,

как проходящий век помнит дерево:

кинохроника на опустевшем вокзале.

Ты, с пеной у рта и искривленным зубом,

в уголках рта твоего застыл янтарь,

сколько стоят слова твои?

Ты берешь их с размаха горстью

и бросаешь себе под ноги,

в темноту полуденного Кутаиси.

Ты же помнишь, ты же знаешь,

они вечно танцуют на ляжках,

они танцуют всегда.

***

но не замершие теплицы тёплого, не замёрзшие парники,

унесённые ветром как сломанные штыки,

и совсем не горящие факелы.

просто цапли на длинных ногах и ларьки, ларьки

удлинённые веком ряды — всё ларьки, ларьки,

приоткрытые двери — охота, го́рдонс,

огурцы, помидоры, капусты листья, щелчки, щелчки,

заревом отходящих лун захолщованные мешки

и всё чаще и чаще, а в чаще всё лепестки,

и столбцы лепестком беспредельно длящих

как разлепленных, неболящих.

но не замершие теплицы тёплого или тепло носящих —

только кашля глухие крючки, крючки.

поминание ладного лепит блинами в сковороде,

стылыми пельменями в кипятке, но смычки, смычки

убыстряют движение, однако же холодеют руки.

у растущего месяца в бороде

шепелявятся звуки, и всё где-то там нигде,

как вопящие суки.

ты встаешь в пустоте под небом, вгрызаясь корнями летящих фраз —

(целовали небо овчарки да поутру;

заплетались косы деревьями на ветру;

петухи выли железом вылитым), —

и хрустящих ногами банок волчки, волчки,

поминание цветом остылых глаз, да зрачки, зрачки,

пустотою под небом

и белым пшеничным хлебом

сотрясают стальную лачугу толчки, толчки.

Архипелаг

Поторопиться вдоль вагона ждут иголки по мостам,

перелопачены полотна, мимо сохнет береста.

Нева, ты кормишь воробьев пустой глазницей поутру,

я темно-синее пшено на розовеющем ветру.

Какие призрачные лбы, какие кости — вышина!

Узкоколейным колесом от искры крашеной пшена

на три билета в этот край приходит, заревом влеком,

одноколесный, одноместный, заторможенный вагон.

И по путям, и над путями скоростями черепах,

следами в след на ослепительном мерцании рубах

калейдоскоп из красно-белых крепкосшитых кулаков:

ты поднимай — ушел давно твой монорельс без дураков.

А после — руки из карманов, после — греться на ветрах,

белесой тенью столкновений завывая на буграх.

Мне три. Пожалуй, оба сразу рядом, чтоб потом не опоздать.

Кто этот в шапке? Ноги шатки и березы — благодать.

Requiem Aeternam

Лето в душной и знойной своей красе

стало часом, когда улыбались все

изобилием высшей марки.

А из берега вздыбились две руки,

возжигая факелы-кулаки,

и висели на них овчарки.

Оберег охраны — благая весть,

голова на блюде, печальный весь,

ты ведь сам попросил об этом… —

был всегда и во все времена одним,

но спасал от раздумий, рисуя нимб

над хозяином кабинета.

Исходя из сущего пустяка —

допущения цельности языка, —

охраняя ее от скверны,

оберег оборачивал правдой ложь,

оберег вворачивал в спины нож

и спасенье давал (наверно).

Государство России — полярный круг

из террора в террор, как из люка в люк,

ненасытная Африканда.

На границе ржавых своих ночей

вечным жалобным пением палачей,

культивированьем баланды.

Так бывает, далёкий мой добрый друг,

херувим оказался Трофимом вдруг,

а с небес не дождались манны…

Государство России запрещено

ни на что не годное, как пшено

ядовитое от обмана.

Так покойтесь с миром среди костей,

господа комитетчики всех мастей,

схемы Шмидта и дети Хвата.

Пусть вам снится пепел над головой

и конвойных умалишенный вой,

повторяющий стон набата.

(июнь 2018)

***

Этот красный язык распухает бедой

раскалённый потрепанной плёнкой свинец,

ошалев от толпы как с монеткой пустой

не расстаться от воздуха воет птенец.

Этот чёрный язык — не разжать рычагов —

всё грохочет ржавеющей россыпью нас

взаперти, в перебранке сигнальных гудков,

в зеркалах обездоленно-липнущих фраз.

Этот синий язык проливных мертвецов,

где собаки молчат, но разносится лай,

где в поход на соседей собрали бойцов,

не сказав что Елену убил Менелай.

Перебитая память хрустальной грозы

засыпает гранит на граненом ветру.

Как с монеткой пустой. Положи под язык.

Этот белый язык снегопад поутру.

***

смог ли явен ли тал по рекам

разлом погашенных свеч

под волной — рано — три атмосферы

уходящих шёпотом

и замешаны по земле

промежутками комья.

рёк седьмой четвёртый иней —

медленно я

рукава закатал заката,

затекали в них рыбы кони,

голосился ветер,

имя ждал безнадежно

золотым без удержу

упряжь выкрасив

и всё туда же —

на песке пушистые дёсны

еле тронулись кривизной,

у поющего водобоя

потеряли воздух

лопасти сердца

с мостов горбатых.

из нескольких белых

соткано полотно

у берега моря катится

запах шершавых слов.

рокотом кратным хору

не в малой доле

дробилась стать облаком.

***

содрать металл какая лотерея

наоборот, но чем, навидев два круженья

в останках мутного белёсого стекла

и припадать — как ровня — глазом к глазу.

в акцидентальности любых конфигураций

пролом, прогал и высвет — допоздна

в горизонталях слепо стекленея

об непрозрачность вздыбившихся льдин,

и медный барабан щербатый грош

окружностью, приемлемой для глаза

издалека — у скорости теченья

одно завидно постоянство, что несёт

обычно мимо вдоль шершавой глади,

где целиком — в каком-нибудь предлоге —

гроза и песня,

снежное вино.

(1–3)

снег — над головой

береза сушит сети,

по волнам плывут

древесные колосья,

качая головами.

лесом просеян,

неожиданно хрупким

получается

снег, проросший сквозь ветки —

не дотронуться рукой.

где-то вдалеке,

за падающей тропой,

горят фонари,

намывая песчаник

на грузную гальку туч.

(4)

то дождь, то солнце —

невелика разница:

приход осени

на пруду журавлиным

росчерком гибкой шеи.

(5)

осенней чем соль

осия́нные светом

верхушки клёнов —

янтарь в старом камине

вспомнился теплотою.

(6)

дождя долгого

колокольчики листья

шепчут устало

из стороны в сторону

каплями разбегаясь.

(7)

редко увидишь

жёлто-белую осень:

как же красиво!,

скажешь идущей мимо,

и она улыбнётся.

(8)

невзрачна краса

листа, исколотого

шипами ветра.

(9)

через полозья

бирюзовое небо

дорожит ветром,

что одним дуновеньем

делает воздух глубже.

(10) И. В.

раструбом взгляда

стена развинченная

по переулкам.

(11)

плавники звука

неразрушаемого

искрятся фонтанами.

(февраль 2019 — январь 2020).

***

Оккупанты всегда на другом языке,

даже если похожи слова.

Как по улицам злоба с дубиной в руке,

как под шлемом болит голова.

Вот они и явились — пришли-то давно,

но до времени пряча глаза, —

а теперь ничего: запотело окно,

и по улицам бродит гроза,

что из Крыма упорно и долго ползла,

заглянув по дороге в Донбасс:

стало тесно ей, бедной, от липкого зла,

и она объявилась у нас.

Но не в первый же, собственно, раз.

(январь 2021)

***

Камни подброшены и застыли,

воздух сворачивая в клубок.

Были. Неправда. Но снова были.

Как называется тот цветок?

Вогнуты линзы и круглы даты,

холод гранитных пустых костров.

Белое яблоко, соль заката,

шёпот растресканных в о́гне дров.

***

Чем перекошенней лица, тем чёрные шлемы прочней —

толстые стены темницы нарядных румяных парней.

Вот забежали в кафе, применяя электроразряд —

вечное автодафе, против тех, кто не спят и не свят.

Новая правда суровых и хмурых и правда не очень нова:

снова свобода без слова и снова без права права́.

(апрель 2021).

***

гдея (деепричастие),

не крича,

электронное счастье —

горит свеча.

вот никчёмные строки

как горсть песка,

вот кончаются сроки

и жизнь близка.

***

Язык — это просто подпись на черепке,

и в нём есть Нестор с кубком вина в руке,

а также подсчёт быков и мешков с провизией. Каждый его ион

не менее логос, чем список судов, отплывавших на Илион,

в котором, во время кровавой бойни, открывший глаза, что отчаялся полумер,

приходит на остров, чтоб вспомнить того, кого только по имени помнил и сам Гомер.

(июнь 2021)