Хотя негативная диалектика, метод которой наиболее полно описан Адорно в одноимённой книге и соответствующем лекционном курсе, в первую очередь определяет форму и аргументацию Minima moralia, для ряда фрагментов она сама выступает как предмет. Метод, приводящий в движение этическую мысль, не может не требовать, чтобы этическая мысль подвергла его критическому рассмотрению. Потому уже в посвящении Хоркхаймеру, исполняющем функцию введения к книге, содержится россыпь рассуждений о методе. Так, афоризм есть не просто речевой жанр или форма мысли — в его дискретности выражены разорванность целого (например, текста и контекста) и сама негативность, необходимая мысли для продвижения, в том числе продвижения через противоречие, парадокс, который афористичность и пытается высветить. Другое принципиальное замечание касается категорий субъекта и индивидуального, которые оказались подвергнуты исключающему или примиряющему отрицанию как позитивной наукой («объективность» — это позиция, из которой исключено всё субъективное), так и диалектической философией («тотальность» — это позиция, из которой индивидуальное понимается как момент в процессе самопознания всеобщего). Согласно Адорно, и наука, и философия, отрицающие индивидуальное, пренебрегли тем потенциалом негативности, который есть в самом индивидуальном.

В одной из коллекций афоризмов, включённых в Minima moralia, принцип и пафос своей негативной диалектики Адорно выражает с помощью инверсии гегелевской фразы «Истинное есть целое». Для Гегеля продвижение к истине предполагает снятие (Aufhebung) противоречий, то есть их одновременное преодоление и сохранение с помощью смены оптики на такую, из которой противоречие оказывается необходимым и продуктивным логическо-историческим эпизодом, в котором даёт о себе знать потребность в чём-то более существенном, универсальном, целокупном: так от сознания, через самосознание, мы продвигаемся к разуму; от семьи, через гражданское общество, движемся к государству etc. В свою очередь Адорно провозглашает: «Целое есть неистинное». Для него любой синтез, в котором между противоречащими элементами устанавливается или перформативно провозглашается гармония, есть как раз провал мысли в неистинность, подчинение её ограниченности и фиксированности точки зрения, которое тем более опасно, что это подчинение не осознаётся, и постулируется, напротив, этой мысли освобождение. Целое буквально есть образ мысли — собственный прекрасный лик, от которого мысль не может отвести взора.

Целое неполноценно на уровне формы — чтобы получить какое-то целое, мы подвергаем реальное многообразие редукции, сведению-к-целому (или счёту-за-одно, используя терминологию Алена Бадью), а значит, и производим избыток, то есть несведённое и несводимое, что в целое не входит. Если тотализацию можно назвать непреодолимым влечением мысли (а не просто её желанием — даже мысль, целенаправленно противостоящая синтезу и тотализации, не защищена от искушения целостностью и вынуждена через этот соблазн проходить), то многократно повторяющаяся операция снятия в свою очередь выступает как вытеснение: не преодоление, но сокрытие и вымарывание мыслью именно того, что дискредитирует её, грозит опровергнуть её целостность, а значит, и снизить её ценность (отношение к истине не избежало участи стать частью рыночных отношений). Индивидуальное не отбрасывается совсем — оно допускается в картину целого, но только в заранее отведённый уголок, где можно стерпеть его присутствие (и даже насладиться им). В системе Гегеля для такого приличного и уместного положения индивидуального есть словечко «особенное» — оно используется, когда в результате снятия индивидуальное предстаёт уже именно как часть всеобщего, как отражение всеобщего в единичном. Иными словами, индивидуальное обязано знать своё место.

(Важно добавить, что в этом вопросе гегелевская мысль получает от Адорно упрёк не в тоталитаризме, а как раз в либерализме. Дело не в том, что индивидуальное вообще не имеет отношения ко всеобщему — как раз имеет! Для Адорно в понимании единичного как особенного, то есть причастного всеобщему, заключена истинность диалектического подхода — это разоблачение иллюзии, будто индивиды существуют отдельно, атомизированно, сами по себе. Проблема в целости и тотальности гегелевского всеобщего, то есть в том, что оно, представленное на общественно-политическом уровне как государство разума, система институтов, препятствующая воцарению произвола частных интересов, но позволяющая им гармонично сохраняться в рамках гражданского общества, — это некритичное отражение уже существующего несправедливого устройства общества, его частей и сфер; это апология status quo. Потому и само особенное у Гегеля «низводится до предлога как раз для буржуазного самоутверждения субъекта, до простой рационализации».)

Таким образом, индивидуальному насильственно приписывается желание присоединиться к тотальности — приписывается самой тотальностью, или идеологией. Тотальность во всеуслышание объявляет: данное единичное само хочет стать частью меня, просто пока ещё не способно это осознать. Речь фашистского режима и речь капиталистического рынка в равной степени обладают колоссальной суггестивной мощью. Для Адорно принципиально важно бороться именно с таким принуждением, настаивать на том, что «специфическое… лишено стремления к тотальности». В этом состоит политическая и этическая задача негативной диалектики — препятствовать тому, чтобы целое лишало индивидуальное голоса и говорило за него, то есть пользовалось индивидуальным, как вентролог пользуется своей куклой: «Во всеохватывающей системе разговор превращается в чревовещание».

Вспомним про намеренную избыточность самого словосочетания «негативная диалектика». В системе Гегеля под диалектическим суждением понимается именно отрицательное суждение, пресловутый «антитезис», за которым должно следовать синтезирующее, или спекулятивное, суждение, выражающее единство прежнего положения и его отрицания. Негативная диалектика Адорно есть диалектика, которая требует подвергнуть отрицанию собственную диалектичность, отказаться от веры во всеохватность и безукоризненную работу своей синтезирующей действительность машинерии. В диалектике должно содержаться «принуждение мыслить одновременно диалектически и недиалектически». Важно подчеркнуть, что речь идёт не о торжествующем бунте против наивности мыслителей прошлого, но о попытке защитить диалектику (включая Гегеля!) от самой себя, принимая всерьёз саму ставку на достижение универсального — но уже не как чего-то гармоничного и примирительного, но как чего-то принципиально иного по отношению к той изуродованной реальными противоречиями и ложными тотальностями действительности, в которой мы существуем. На защите слабых может стоять только мысль, настаивающая на собственной слабости.

Итак, негативная диалектика, во-первых, разоблачает претензию любого целого на универсальность, предъявляя его ограниченность и партикулярность как только лишь точки зрения; во-вторых, стремится выявить деформацию внутри целого и делает видимым то единичное, что целое подавило ради возможности предстать целым; в-третьих, не позволяет апологетике целого сводить это единичное только лишь к моменту становления или самораскрытия целого — или только лишь к патологическому остатку, пережитку, доброкачественной опухоли, которая со временем и с помощью правильной (политико-экономической) терапии сама собой рассосётся. Последнее означает необходимость признать за индивидуальным что-то ещё, что не отвечает функции выражения или самораскрытия всеобщего. Быть внимательным к этому нефункциональному, бесполезному, ненужному — к этому хламу жизни — вот что можно было бы назвать добродетелью диалектической этики.

В отличие от многих философских методологий, негативную диалектику (наряду с методом деконструкции Деррида) можно рассматривать не как набор отмычек к любому замку, за которым скрывается ценный клад истины, но как тайник без клада, замок против отмычек, то есть как технику дисциплины мысли — скромное, но необходимое оружие против распространённых дискурсов относительно «решённых» вопросов и «снятых» противоречий; против культов мыслителей, «покончивших» с той или иной проблемой; против прогрессивизмов разной степени оголтелости, риторика которых скрывает их собственный ригидный традиционализм. Ценность таких спасательных кругов особенно очевидна, когда сами интеллектуалы свой философский пароход путают с пароходом современности и упражняются преимущественно в искусстве сбрасывать за борт. Но именно тот, к предпочитает не участвовать в распре, отвергая сами условия и способ её организации, и будет сочтён главным предателем, мешающим продвижению вперёд.

В известном смысле следовать за Адорно, а лучше сказать блуждать вместе с ним, означает признание необходимости предательства. Это может быть предательство «революционных идеалов»: отказ от позитивного проекта утопии и разработки модели должного устройства общества, неискоренимый пессимистический тон любых суждений. Или предательство «настоящей философии»: отказ от конструирования строгой теоретической системы, пренебрежительное отношение к авторитетным языкам философии как к жаргонам. Или предательство «принципов науки»: отказ от неангажированности и беспристрастности суждений, темнота изложения мысли. (Всё это прекрасно сочетается: Адорно объявляли и плохим марксистом, и плохим философом, и плохим социологом.)

Но хуже этих отказов — неисправимость, с которой отказник настаивает на своём. Так, при всём своём пессимизме Адорно отчаянно отстаивает надежду на совершенно иное устройство общества, требует и от науки, и от философии искать выход к нему, однако адорнианская утопия не может быть адекватно представлена, она определяется исключительно негативными, самыми кондовыми и как бы наивными формулировками: люди не должны страдать, не должны умирать, «никто не должен голодать». Любитель покритиковать философов-эзотериков, темноту собственного письма он мотивирует необходимостью достижения предельной концентрации высказывания, «ликвидации различия между тезисом и аргументом» — как если бы не афоризм был частным случаем текста, а развёрнутый текст — частным случаем афоризма. («В философском тексте все высказывания должны быть одинаково близки центральному высказыванию» — эту максиму письма Адорно справедливо возводит к Гегелю и стремится её придерживаться.) А будучи непримиримым критиком объективизма, Адорно защищает именно приоритет объекта, а не субъекта — но для него мыслить противоречивость вещи, её многоаспектность и принципиальную несводимость к целому и есть истинная объективность:

«Понятия субъективного и объективного полностью извратились. “Объективное” обозначает ту сторону явления, которая не вызывает противоречий, его без вопросов принимаемый оттиск, фасад, составленный из классифицированных данных, то есть, собственно, субъективное; “субъективным” же называют то, что пробивает этот фасад, проникает в специфический опыт познания предмета, отказывается от конвенционального суждения о нём и заменяет отношением к предмету суждение о нём большинства тех, кто на него даже не глядит, не говоря уже о том, чтобы его осмыслить, — то есть объективное».

Не зря в своём методе Адорно находит много общего с модернистским искусством: поскольку наша жизнь и наша мысль уже существуют в искажённой реальности, то в задачи как философии, так и литературы входит предвзятое искажение картины мира, «чтобы устранить искажения и предвзятость». И действительно, сопротивляясь искушению представления целого, Адорно вовсе не избегает генерализирующих утверждений и не боится широких мазков, неприемлемых для науки: мысль, пишет он, «осуществляет экстраполяцию, чтобы благодаря чрезмерному напряжению избыточного, как всегда не питая надежд, овладеть неизбежно недостаточным». Диалектика не может предъявить истину, не превратившись в идеологию, но она может подвести нас «к порогу истины в конкретном осознании обусловленности человеческого познания». Вместо захватывающего диалектического вальса, серии повторяющихся ритмичных движений, переводящих мысль с одного уровня на другой, Адорно предлагает всегда немного отстранённую аритмическую игру в классики под аккомпанемент додекафонии, свободную, но не разрешающую ступить за порог, после которого мысль позволяет себе отождествление с истиной.

Первая и третья части заметок.

Оригинал текста в Telegram.