Постмодернистский отказ от будущего в пользу бесконечного повторения одних и тех же сюжетов и их смешивания, стилизация стилизации и обреченность на пребывание в застывшем времени, в конечном счете, стали разочарованием для западноевропейского глобализированного общества позднего капитализма. Вместе с разочарованием пришла и тоска по другим, уже недоступным сценариям развития культуры, которые теперь отголосками, словно дежавю, врываются в настоящее.

Слово «новый» потеряло свое описательное свойство, по крайней мере, в отношении визуального искусства, а то, что называют актуальным сегодня, все с большей скоростью перестает быть таковым. Музеи продолжают оставаться местами для демонстрирования застывшего или мертвого искусства. Их число и объем фондов увеличиваются с такой же стремительной скоростью, с которой современные культура и искусство обрастают новыми практиками и произведениями. Именно в состоянии современного музея, описанном немецким философом Германом Люббе, находит отражение хонтология, одолеваемая призраками прошлого и обеспокоенная еще не произошедшим будущим. И если метамодернизм определил состояние современной культуры метафорой внебрачного ребенка модерна, то призракология утверждает, что этот ребенок мертворожден.

Термин «хонтология», предложенный французским мыслителем Жаком Деррида, обозначает утвердившуюся в современности власть призрачного прошлого как состояние некогда существовавшей, но так и не сбывшейся, надежды на прогрессивное движение в будущее. Понятие состоит из двух слов: haunt, которое обозначает частоту и навязчивость тревожащих воспоминаний, и ontology — онтологию как учение о бытии через присутствие в мире сущего, которому противопоставляется призракология.

Разница между ними заключается в том, что бытие представляется не как экзистенция во времени и пространстве, но в качестве промежуточного состояния между «уже нет» и «еще нет». Однако это не просто нахождение между прошлым и будущим. Это пребывание в таком настоящем, которое, с одной стороны испытывает последствия своего травматического прошлого, а с другой, — находится под влиянием идеи об упущенном когда-то будущем. Если онтология мыслит категориями сущего в материальном и духовном воплощении, то призракология говорит о мертвом и бестелесном, которое, тем не менее, вполне зримо и осязаемо вмешивается в нашу жизнь.

Навязчивые воспоминания из прошлого накладываются на не очень оправдавшиеся ожидания от будущего, которое так и не наступило, но было потенциально возможным. В этом сложном темпоральном сочетании становится все труднее определить, что является временем настоящим, а что — отголоском прошлого и навязчивым повторением. Такая деформация происходит и из–за все большей оторванности от проживания в текущем моменте. Например, время, проводимое в интернете вытесняет время, проводимое в физическом мире. То же самое верно для оппозиции виртуального и материального пространства. Сам же интернет, подобно музею, становится стремительно растущим архивом, неизбежно превращающим все свидетельства о настоящем, которые в него попадают, в призраки потенциального прошлого.

Отсутствие подлинного динамизма и изменчивости, начала и завершения действий, прогресс без подлинного прогресса — эти черты современной массовой культуры, в свою очередь, приводят к трудностям в определении времени и пространства. Воспоминание о событии в прошлом постепенно превращается в воспоминание о стиле, существовавшем в этом прошлом, — оно лишается своего подлинного значения.

Подобное вытеснение проявляется, к примеру, в нематериальном характере повседневности. Сфера услуг превалирует над производством материальных благ, а общество потребления превращается в общество впечатлений. Приобретенный в путешествии сувенир со временем заменяет воспоминание о поездке, неизбежно искажая и деформируя его. То же самое можно сказать о фотографиях и документациях, число которых год от года только растет. Призванные увековечивать, они создают собственное, оторванное от оригинала представление о произошедших событиях, моделируя и редактируя память. Об этом подробно говорил Зигфрид Кракауэр в эссе «Фотография».

Это значит, что, обращаясь к этим документам и фотографиям в настоящем, мы обращаемся к призракам и вспоминаем прошлое, которого, вероятно, никогда не было. Испытываемая при этом ностальгия является не чем иным, как сожалением о будущем, которое так никогда и не наступило.

Элементы призракологии в музыке, такие как отсылки к научно-фантастическим фильмам прошлого века, тяга к мистицизму, использование хтонических мотивов, способны без усилий узнаваться и считываться в произведениях, чего нельзя сказать о визуальных искусствах. На холстах, в видеоработах и фотографиях черты призрачного прошлого, приносящие тревогу и беспокойство, скрыты за сюрреалистическими сюжетами и играми бессознательного. А тоска по несбывшемуся будущему маскируется яркими цветами и необычностью форм.

Призракология принадлежит анонимным и децентрализованным силам, которые, однако, обладают властью влиять на реальность, изменяя ее. Хонтологию можно сравнить и с психоанализом, предполагающим бессознательное как неподконтрольное сознанию прошлое и будущее, пытающееся через дежавю и грезы их сконструировать. В более широком смысле, хонтология — это еще и переживание глубокого чувства вины, которое испытываем мы, потомки утопических и смотревших далеко вперед проектов эпохи модерна. Это постоянно ощущаемая вина за так и не сбывшееся будущее, показанное когда-то в футуристической научной фантастике с культом все более интенсивного технического прогресса. Но это чувство мы в современности испытываем совершенно незаслуженно.

Текст создан для выставки After The Future (куратор: Софья Симакова, галерея «Триумф»). Впервые опубликован 8 августа 2019 года.