Живопись Влады Ралко зрителям не нравится. Она вызывает отвращение или даже физиологический и психологический дискомфорт. От маленьких рисунков формата дневника до огромных полотен практически каждая работа написана экспрессивно, контрастно, насыщенной цветовой палитрой и представляет деформированные части женского тела с гипертрофированными признакам пола; часто настолько мутировавшие, что человеческая фигура превращается в абстрактные пятна, некое кровавое месиво красных мазков, оставленных широкой кистью. Ралко пишет много и о зрителях не думает, однако именно их реакция является симптоматичной, поскольку раскрывает целый набор проблем самоидентификации постсоветского человека — материал, с которым работает художница, и который зазвучал как никогда остро в конфликте Россия-Украина.

Тело является первой зацепкой в интерпретации реакции зрителя, чья (подсознательная) логика может быть такой: это тело которое является узнаваемым, но не моим; которое хоть и не является моим, но заставляет меня его с собой сравнивать; которое намекает на нарушение телесности, которое может случиться и со мной, — именно такая цепочка вызывает ужас и отвращение. Для последних, между тем, существует богатая культурологическая и социальная канва, накладываясь на которую работы Ралко получают свое место в искусствоведческом прочтении. Так, например, в тексте “Images of the Body” культуролог Петер Мёшль (Peter Moeschl) предлагает идею тела как человеческого дома и объясняет его значение для отдельного индивида. Дом — это место проживания, место отдыха, место вырастания и воспитания. Тело является ключевым элементом любого дома. Согласно Мёшлю, поверхность тела гарантирует индивиду его символическую целостность, а также социальную и культурную идентичность. Тело является источником ежедневного восприятия и одновременно защиты от внешних угроз, как символических так и физических. Тело является частным святилищем, в которое посторонние не должны заходить, пока их не пригласят. Когда целостность этого дома нарушается, это означает не просто физическую травму, а нарушение ежедневных, устоявшихся повторяемостью ритуалов; это означает трещину в разного типа порядках (социальном, политическом и т.д.). Людям трудно смотреть на даже незначительные деформации тела именно потому, что их вид активирует подсознательную тревогу из–за разрушения символического порядка. Поэтому отвращение, которое испытывает зритель/ница имеет не столько физиологическую почву (это ведь всего лишь картина!), сколько экзистенциальную, ибо ставит под вопрос устоявшийся ежедневный порядок жизни.

Важно, что в своей живописи Ралко непосредственно адресует такое ​​разрушение символического порядка. Это особенно легко проследить в работах последних лет, — лет, которые на государственном уровне являются годами революционного и военного потрясений и смежных кризисов в политической, социальной и культурной сферах. Вспомнить хотя бы Венеру-мотанку времен Евромайдана, у которой отрезаны конечности, а туловище сшито как традиционная украинская кукла: архетипы Берегини, Родины, Страны здесь кровоточат от физической расправы, они испытывают риски и угрозы, которые переживали люди на Майдане и вне его. Или образ человеческого тела, который просачиваясь через щель избирательной урны, как через мясорубку, превращается в кровавый фарш, — это один из рисунков дневника времен аннекскии Крыма и «референдума», за недели до того, как порядок вещей будет нарушен настолько, что кровавый фарш превратится в проклятую реальность.

Отвращение, вызванное работами Ралко еще глубже раскрывается через термин “abject” (отвратительный, гадкий). Данного текста не хватит, чтобы объяснить все нюансы этого термина, который за последние тридцать лет прочно укоренился в западном искусствоведении, социологии и смежных дисциплинах; однако можно обозначить точки его приложения к творчеству Ралко. Согласно работ философини Юлии Кристевой, abject — это опыт телесной реальности, в котором «я, не является мной,» отделение чего-то от тела, опыт переживания своего Другого, благодаря которому становится возможным опция распознавания самого или самой себя. Более того, abject — это буквально мать всех вещей, поскольку основополагающим опытом для человека является (физиологический) разрыв с матерью, отделения нового индивидуума прямо на белый свет. Вот этот отвратительный акт отделения от материнского тела становится прото-актом дальнейшего разделения мира на субъект и объекты, конструирования своей идентичности и Другого. Сама Кристева отмечает, что отличием истинного значения abject является не просто недостаток чистоты и здоровья, а вызывание отвращения, нарушение идентичности, системы, порядка. В работах Ралко есть весь набор: отталкивающее членение тела, изображение которого имеет конкретные коннотации идентичности, вторжение в нее и нарушение ее символического порядка. Более того, гипертрофированные женские тела, на которых огромными кровавыми ранами зияют вагины — это и есть abject — опыт становления/разрушения идентичности через разрыв с матерью или буквально, выход из неё.

Вот эта огромная женщина, из которой что-то вытекает, выходит, выползает, вырывается, выкрикивается, выблёвывется, вырастает, выстраивается, — это и есть Мать, из которой через болезненный, кровавый, отталкивающий акт отторжения от материнского тела появляется новый субъект, который в данном случае является не только человеком-субъектом, но и субъектом-политической нацией. А в работах последних лет отторжение от матери приобретает больший геополитический символизм, поскольку в образах прочитывается отторжение Украины от России-Матушки, то есть художница напрямую адресует вопросы становления Украины по всем возможным спектрам ее идентичности. Тот abject, который социологи часто используют для обозначения маргинальных групп или меньшинств (женщины и инвалиды в этой категории), у Ралко становится маркировкой всех нас, потому что в постсоветской Украине каждый является меньшинством то по экономическому, то по религиозному, то по языковому, то по гендерному, то по этническому, то по любому другому из очень длинного списка признаков.

Однако далеко не каждый решается посмотреть на свое отторжение от комфортного и знакомого status quo материнского лона и принять его. Ралко отмечает: «У меня даже есть несколько символических рисунков под названием ‘обратно’, где человек хочет вернуться ‘обратно’ в мать. А с другой стороны, я иронизирую, показывая желание людей вернуться в Советский Союз, чтобы снова все стало ‘как было’.» Отзвуки этого ‘обратно’ присутствуют в её самой свежей работе, на которой обезглавленная мать с рассеченной грудью кормит то ли двух младенцев, то ли двуглавого одного — это ли не символическая репрезентация текущей ситуации деления “братских народов” с их мучительными попытками определиться, чья родина является матерью и сколько у нее детей. А название проекта — Тоска по Родине — подчеркивает проблематику несформировавшейся идентичности, нежелания смотреть в настоящее и будущее, решать за себя, оторваться от пуповины, а потом и груди.

Сама художница абсолютно сознательно работает с вопросом идентичности и в недавнем интервью отметила свой ​​интерес к народным, простым по форме образам, а также к созданию изображения, содержащего значимое количество информации, при деконструировании которой воспроизведенная действительность может быть точнее документальной фотографии. Она с ее острым вниманием к истории и культуре Украины и болезненным переживанием современности производит образы, в которых закодированы поэтика и визуальность прошлых поколений, без понимания которых вопрос об идентичности современного человека говорить просто невозможно.

Ралко является одной из самых мощных художниц новейшей украинской истории. Ее работы честно, без заигрываний со зрителями или институтами трансформируют того Другого, которого мы, сидя на руинах империи и только начиная осознавать недостаток самоидентификаций, еще не способны переварить. Ее письмо, это такое катарсическое выблёвывание целого комплекса переживаний нарушений символических порядков, которых так много, что мы пока не способны их описать вербально, а тем более — изменить. Оттого и возникает у зрителей такое глубокое отвращение или экзистенциальный страх, что Ралко бьет в самую сущность тревог обыденности, через которые каждый и каждая из нас сознательно или подсознательно проживает свою повседневность в данный момент истории.