“Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение”

^{А. Х. Бенкендорф}

“Так было, так есть и так будет всегда”

^{Гимн Российской Федерации}

"Власть над временем" — вот слоган российского капитала, вывешенный им на реконструируемый в «новый центр притяжения горожан» и апартаменты Центральный Телеграф. Искренность этого билборда снимает ложную дихотомию “естественного”, честного бизнеса, пытающегося сделать “в этой стране” “как-то нормально”, и “противоестественного”, бандитского путинского режима. Власть над временем — это объединяющий их духовный субстрат. Субстрат, формирующий идейное существование позднепутинского капитализма и его материальную реальность. Его выражение на улицах Москвы — это реконструкция высоток Нового Арбата, зашившая брежневскую мозаику вентфасадом, здания Известий на Пушкинской, сменившая совмод на современный, офисный стиль, вообще любая реконструкция и реставрация исторических зданий в Москве, а равно и грядущая “реконструкция со сносом” здания СЭВ и цирка на Вернадском. С любого такого здания сегодня должна быть счищена патина лет, александровский особняк, николаевская скоропечатня, фрязинские башни и стены Кремля, гинзбурговский дом-коммуна, жолтовский сталианс, посохинские высотки — все должно выглядеть свежепостроенным, любое их историческое содержание должно быть приведено к новейшей форме, лишено любых следов течения времени. Никаких поколовшихся кирпичей, потрескавшихся деревянных окон и благородного старения материала. Ничто не должно указывать на течение времени. 

В своем “Современном культе памятников” Алоиз Ригль разделяет ценность старины и историческую ценность. Первая отражает естественный ход времени, разрушение формальной целостности Хроносом, начинающееся с момента ввода памятника в эксплуатацию. Она производит безусловное, доступное каждому, прямое и ничем не опосредуемое “субъективное воздействие на настроение”, указывая на неумолимый ход времени, необходимое историческое отчуждение, девиацию любого человеческого замысла, первичное отношение человека с природой, протянутой во времени, отношение разрушения, растворения единичного во всеобщем, всегда уже случившийся крах любой попытки утверждения субъектности отдельной воли. Эта ценность старины чужда исторической ценности. Историческая ценность пытается утвердить целостность и единичность той воли, что некогда создала памятник, но в этом она всегда уже идет против истории и верности той воли, что она пытается сохранить. Потому как она всегда уже истолковывает конкретный памятник из собственного момента современности, воспринимающего эту старину из своих собственных диспозиций, оригинальные исторические диспозиции оказываются ей всегда уже недоступными. “Те давние заказчики и творцы хотели удовлетворить при помощи этих произведений, которые для нас сегодня являются историческими памятниками, главным образом лишь свои собственные определенные практические или идеальные потребности, аналогичные потребностям своих современников и, самое большее, их прямых наследников, и, как правило, совсем не думали о том, чтобы эти произведения стали в будущие века для потомков свидетельствами их (творцов и заказчиков) художественной и культурной жизни и творчества”. Оптическому восприятию ценности старины они противопоставляют умственное удовольствие от верного расположения памятника в истории — верного отнесения его к романике, готике, ренесансу и прочим категориям, чуждым творцам и заказчикам этих памятников. Архитекторы 90-х не могли мыслить себя творцами капиталистического романтизма хотя бы уже потому, что этот термин придумают спустя почти десятилетие после смерти этого стиля. Так историческая ценность оказывается всегда уже художественной ценностью, провозглашающей современное прочтение под маской сохранения единичности исторической воли прошлого. И хоть для Ригля здесь куда более существенным является момент “узнавания” памятника и его классификации, альтюссериански идеологическое наслаждение признания, испытываемое нами, когда при виде Кремля мы признаем в нем Кремль и вписываемые в него доминирующим дискурсом “смыслы”, а не просто груду красного кирпича, нам стоит признать прибавочный характер этого наслаждения. Гораздо важнее для эстетической позиции, интеллектуальным выражением которой является историческая ценность, а слоганом власть над временем, является целостность как таковая — Кремль, конечно, должен говорить с нами начальственным тоном, но куда важнее, чтобы его кирпичи выглядели как будто раствор между ними только-только застыл. Эта власть новизны отлично видна при сравнении фотографий Кремля до и после реставрации капитализма в РоссиИсторической ценности, как и отреставрированному капитализму, противна история как таковая, противно реальное течение времени, история для нее предстает каталогом, а не развитием. Там где памятник старины указывает на течение и изменчивость времени, а значит возможность другой жизни, что существовала и что больше нет, но что возможна в будущем, поскольку она существовала в прошлом, самым непосредственным визуальным способом — своей патиной и разрушением, исторический памятник ставит эту другую жизнь в интеллектуально-идеологическое перечисление через запятую с с современной жизнью, где в ней не остается чувственного указания на ее характер как другой. 

Историческая ценность провозглашает власть над временем, которая в обязательном порядке становится вечным настоящим. Это обуславливает всю градостроительную программу реставрации капитализма в России от возвращения зданий церквей в лоно Церкви до “модернизации” советского наследия. Восстановление Храма Христа Спасителя, уничтожение всех достижений советского культурного наследия в области приспособления церквей под действительно общественно полезные нужды (от бассейна в питерской Петрикирхе до крематория Донского кладбища) было и есть утверждением “вечных” ценностей, протяжения исторического времени современной России с ее православной верой самых реакционных экс-членов КПСС в прошлое и настоящее, не возвращением исторической справедливости, но утверждением вечности современной нам веры с ее солидным господем для ее солидных господ. Реставрация александровских особняков под офисы МЕНАТЕПов, нефтяных корпораций и жилые дома высоких министерских функционеров (о чем мы узнали из дела Тимура Иванова) было утверждением не различия или преемственности, но соседства и единства господ прошлого с господами настоящего, реализацией вящего убеждения в отсутствии каких-либо различий, кроме предельно индивидуальных и личностных, между элитами современности и прошлого. Облицовка внутренностей советского модернизма современным керамогранитом, а их наружностей не менее современным вентфасадом было и есть утверждением власти современного капитала над временем, о течении которого свидетельствует несовременный вид памятников. Во всех этих случаях действующей логикой является утверждение целостности настоящего, одновременности общества, его единства в настоящем, отсутствия у него прошлого, о котором свидетельствует ход времени разрушающий изначальное единство упомянутых выше строений. Во всех этих случаях следы старины стираются ради современного использования, использования, которое видит себя как вечное, а приведение мира в соответствие с собой как его починку. С особняка не должна опадать краска, на фасаде брежневки не должно быть несовременных дизайнерских решений, строение должно быть целостным, эта же целостность должна отражать современное восприятие целостности мира как целостности современного капиталистического производства и удовольствия жизни его бенефициаров, непротиворечивой целостности общества. Кто если не они сами заказывает все эти ремонты, реставрации и реконструкции с приспособлением? В этом мире и этом обществе не должно быть того, что указывает на временность их господства, на его преходящий характер, город и его здания должны отражать вечность их правления и идущего бок о бок с ним образа жизни и организации общества. Мир должен быть миром вечного настоящего, весь передаваемый им нам чувственный опыт должен указывать на вечность настоящего, в нем не должно быть ничего указывающего на другую жизнь, о чьей возможности нам возвещает история, разрушающая воли правящих классов и их врагов.

***

Путинская Россия провозглашает вечное настоящее, исключающее саму идею времени, а следовательно стремящуюся уничтожить любые следы его хода. Это — стиль современной Москвы, в которой офис не отличим от “третьего места” и “кофейни третьей/четвертой/пятой волны”, стиль преимущественно интерьерный и объединяющий десятки тысяч новых кубометров новостроек, растущих в ржавом поясе, с любой модной кофейней от Скуратова до Антипы, креативным кластером, вашим офисом, кажется, только барам пока удается ускользнуть от этого. Вы сами знаете как это выглядит — матовые поверхности, черные розетки, голые, но идеально гладкие стены, предельно геометрические формы мебели (кроме, разумеется, мягкой). Чистое пространство, пространство креативного производства и потребления, процесс Д-Т-Д’ с позднепутинской спецификой, ставший местом. Это пространство не может быть древним, в нем не должно оставаться следов, указывающих на возможность другой жизни, жизни отличной от сегодняшней. Точно так же не должно в нем быть и следов указывающих на преходящий характер сегодняшней жизни. Любая патина лет должна быть стерта. Любые планировочные решения, не вписывающиеся в современное производство богатств должны быть перестроены (отсюда снос всех районных кинотеатров Москвы и строительство на их месте ТЦ). Город должен быть современным, там где его модернизация не может быть осуществлена путем сноса и нового строительства, все отражающее ход времени должно быть стерто интерьерными решениями и скрупулезным “восстановлением” фасада, приводящим его к общему знаменателю целостности и чистоты с новыми зданиями. Это кажется естественным. Именно это имеется ввиду под фразой “город должен развиваться” — все старое и историческое должно уступить дорогу новому развитию, однако развитие здесь воспринимается не исторически, оно становится всего лишь эвфемизмом для приведения к норме современного капиталистического общества, “естественному” состоянию общества, а не его постоянному изменению. Этот изобретенный Лужковым и заимствованный Собяниным лозунг является именно, что эвфемизмом во всей его диалектичности —  единстве поверхностного слова с непристойным содержанием, которое оно и не пытается скрыть. Все богатство “развития города” сводится к финансовой операции —  старое здание должно быть снесено или хотя бы перестроено, чтобы ввести новые квадратные метры, приносящие их владельцам известные сверхприбыли, тем, кто говорит о “развитии города” это понятно более, чем кому-либо еще. Чтобы оставаться на месте, надо бежать со всех ног. 

Современность города жилых комплексов, выставочных пространств, многофункциональных и торговых центров предстает перед нами не как собственно современность, но как некоторое безвременье, как восстановление нормы, отклонением от которой является историческое развитие, сама возможность которого должна быть исключена. На место современности, понимаемой как итог исторического развития, приходит вечное настоящее, физически уничтожающее следы историчности. Следы прошлого, которые еще в 00-е можно было найти в сотнях и тысячах заброшенных и полузаброшенных зданий со старыми обоями, табличками ныне не существующих НИИ, картами страны, которой больше нет, “устаревшими” интерьерными решениями, самой своей нефункциональностью указывают на возможность другой жизни. Они самое живое, чувственно данное и оптически и тактильно воспринятое свидетельство возможности другой организации общества и общественного пространства — эти ненужные пространства были когда-то нужны, эти карты и названия что-то значили, все эти странные станки, книги и бумаги использовались, теперь же их освобождение вдвойне создает другую жизнь — другую жизнь как воспоминание о ней, как указание на ее возможность, и как реальный опыт рождения новой жизни в этих пространствах, освоении и присвоении их ненужности, знакомом ребенку лазающему по заброшенному корпусу детского лагеря или художнику, снявшему комнату со сломанным полом и протекающей крышей в условном НИИДАРе. Сегодня такие заброшенности, такие следы прошлого найти все сложнее — они снесены или реконструированы капиталом. 

Символом этого уничтожения истории по праву может быть названо пластиковое окно — у него нет истории, его покупают и устанавливают из чистой веры в его функциональное превосходство, оно символически приводит помещение к функциональной нормальности вечного настоящего. Пластиковое окно не стареет, точнее его материальное старение практически незаметно, там же где оно заметно оно столь отвратительно, что такое окно немедленно заменяется на новое. Пластиковое окно не говорит ничего специфического о месте, в котором оно установлено, но оно является необходимым элементом реконструкции здания под коммерческое использование — этого не требует ни один норматив, но самосознание циркуляции капитала — в помещении, в котором что-то производят или продают, которое включено в цепочки произведения стоимости, должны быть пластиковые окна. Здесь они становятся коррелятом превращения города в место циркуляции капитала, превращения, которое хочется назвать окончательным. У этих помещений циркуляции капитала нет истории, это особенно отчетливо видно в стремительно покрывающих всю Россию центрах выдачи заказов OZON, Wildberries и так далее — будь они в доходном доме, хрущевке или новом ЖК они выглядят одинаково, они отражают целостность воли современного капиталиста, целостность, которая стерла все предшествующие ей в историческом развитии воли, и которая будет подтверждена тотальной реконструкцией этого пункта  выдачи, когда к этому его принудит неумолимый ход времени. То же можно сказать и о ЖК, растущих на месте старых заводов, хрущевок, сносимых по реновации и плохо стоящих дореволюционных домов.

***

Попробуйте найти в Москве кафе, ресторан, кинотеатр, в общем место потребления, чей интерьер был бы действительно историческим, а не лишь носящим в себе отдельные следы прошлого. Дух российского капитализма требует постоянных и тотальных реконструкций и реставраций, вытесняющих течение времени как таковое, исторические элементы Художественного, Особняка или ГЭС-2 по отношению к нам — музейные экспонаты, с которыми не может быть выстроена прямая связь. Они исторгнуты из своей изначальной жизни, между ней и нами не может быть установлена последовательность, нас разделяет онтологический разрыв реконструкции. Мозаика на первом этаже Гаража — элемент другой жизни и другой истории, не менее чуждой нам чем римская античность. В той мере, в какой она указывает на другую жизнь, она указывает и на предельную недоступность, даже невозможность, этой жизни. Разрыв реконструкции является не разрывом с прошлым, но разрывом в истории, провозглашением дискретного понимания истории как набора моментов, связь между которыми может быть определена в теории, но не в опыте. Взрощенный этим опытом субъект поражается историческим интерьерам кафе, ресторанов, театров и бань Западной Европы — речь здесь конечно не о предельно музеефицированных Прокопе, Хофбройхаусе или Централе — но об обычных заведениях, существующих в парадигме постоянных ремонтных работ, а не глобальных реконструкций. Местах, где витражи или мозаики Ар-Деко сочетаются с стульями массового производства конца ХХ века и пепельницами произведенными пару лет назад в Китае, потому что всех их еще рано выкидывать. 

За этим разделением стоит, разумеется, разделение на меновую и потребительную стоимость. Реконструкция или музеефикация в исследуемой нами здесь форме существует как продолжение товара — товара, который должен иметь товарный вид, должен продаваться, а значит выглядеть так, как должен выглядеть товар, по последнему слову моды, или же, в случае особого типа музейных товаров, неизменно. В кафе Централь вы должны испытывать интеллектуальную и слегка перверсивную щекотку от того, что сто лет назад тут сидели Троцкий, Фрейд и Гитлер, а не проводить время в кафе (пускай они и сидели в другом Централе, на других стульях, находившемся в другом помещении того же здания — потребителю это все равно неизвестно). Старая логика потребительной стоимости, в которой заведение пытается служить непосредственному удовлетворению чувств и потребностей, а не созерцанию идеологических «месседжей», «смыслов» и «философий», просто не рождает возможности такой реконструкции, органически оставляя на себе следы времени. В немногих еще подвластных ей заведениях всем правит дух известной инвестиционной скупости мелкого буржуа, а не фонтанирующего концептами маркетолога. Мелкобуржуазное кафе западной Европы, разумеется, ориентируется на создание не потребительной стоимости, а прибылей, в этом оно не отличается от другого капиталистического предприятия, отличается лишь старосветная мелкая буржуазия от российского полупериферийного капитала. Последний требует реконструкции и разрыва, быть может потому, что другая жизнь, на которую указывает течение времени в России долгие десятилетия была жизнью напрямую указывающую на возможность жизни без его власти. В любом случае ему надо порвать с самим течением истории. 

***

То, что девелоперы осуществляют с городской тканью, Путин повторяет с самой историей. Ключевая идея современной путинской России — традиционные ценности — выражает то же отношение к истории. Это провозглашение вечной современности, современности протянутой в равной степени в прошлое, и в будущее. Традиционные ценности протягивают единство всей истории России от 862 года и до текущего момента, их традиционность означает их вечность, их укорененность в саму жизнь как таковую, отменяющую всяческую возможность их исторического развития и модификации, любой отход от них является политическим, а не историческим, это результат чьей-то злой воли, которую должно победить, но ни в коем случае не результат объективного изменения, результат, который не может быть полностью отменен. Если революции долгого XIX века рядили себя в одежды прошлого, то реакция XXI века рядит прошлое в свои одежды. Владимир Святой должен стать основателем “централизованного российского государства”, граждане Херсонеса Таврического уподобится солдатам в окопах СВО, солдаты НАТО половцам и печенегам, расширенная крестьянская семья, построенная на физическом насилии и экономическом расчете, современной семье, основанной на моральном насилии и, хотя бы номинально, любви, и так далее. Верхом этого гомологической аллегоризма становится найденная при обыске у Героя России и бывшего заместителя министра обороны Дмитрия Булгакова картина, изображающая Шойгу, Герасимова и прочих военных функционеров в бушлатах и кожанках РККА. Для них нет разницы между собой и единым пантеоном начальственных деятелей от Рюрика до Троцкого. 

Однако путинская Россия пытается утвердить собственную вечность именно через традиционные ценности — эту лобовую атаку на историю не только посредствам цепляния за свое правящее положение окровавленными пальцами и дубинками, но и посредством школьных учебников, документальных фильмов, публичных речей и всего того, что сегодня принято называть политикой памяти. Традиционные ценности говорят: “мы не только всегда будем жить так, как мы живем сейчас, мы всегда так и жили”. Славная российская история рождается из радикальной попытки сделать собственную эпоху вечной, а значит продлить ее не только в будущее, но и в прошлое. История в ней перестает быть процессом — она становится набором моментов, хоть и следуют один за другим, имеют между собой только темпоральную связь, они все моменты в чисто гегельянском, а не историческом смысле. Это моменты вечной борьбы России за свои “традиционные ценности” и “цивилизационную уникальность”, выражаемую в самобытности, против некоторого внешнего ей врага. Различные вариации этого нарратива от Владимира Путина, Тихона Шевкунова или любого другого носителя этого дискурса показывают, что разница между половцами, печенегами, хазарами и администрацией США несущественна. Столь же несущественна и разница между Владимиром Путиным и Владимиром Святым, она носит лишь темпоральный и личностный характер. По-другому никогда не было. 

У традиционных ценностей нет истории, у них нет происхождения, они есть само наше, которое не может быть объяснено без ссылки на современную нам жизнь. Следы традиционных ценностей могут быть обнаружены в прошлом только из настоящего —  только из появления традиционных ценностей как рационализации образа жизни элит история России может быть написана как каталог битв за вечные, традиционные ценности. Сами эти ценности рождаются историей в первые десятилетия ХХ века как простая рационализация, если нечто столь иррациональное можно обозначить этим термином, конкретного  образа жизни современных элит, идейное сопровождение их пира. Они рождаются историей как способ рационализации рожденного этой же историей их образа жизни и как прочтение самой этой истории, не способное прочесть саму эту историю как историю. Настоящее опрокидывается в прошлое, единство современных элит, не способных озвучить несогласие между собой ни по одному хоть сколь либо принципиальному вопросу, вне зависимости от партийной принадлежности этих элит, становится общим единством всех российских элит с 862 года, исключением любой фракционности, любого колебания линии партии. Владимир Путин не мог одобрить создание базы НАТО в Ульяновске, даже если он это сделал, “Единая Россия” не могла получать помощь от USAID, даже если она это делала. Никто не жил по другому. 

Мы знаем, что это не так. Историческая ценность отнесения современности в каталог моментов вечной и неизменной жизни капитала и его земных воплощений — элит — пытается представить разумной и вечной, а значит неизменной, постоянно меняющуюся жизнь, построенную того, что полезно для круговорота прибылей. «Ценность старины [же] стремится означать как раз окончательное завоевание науки для всех, она желает то, что измыслил разум, сделать полезным для чувства».

Другая жизнь возможна.