В поисках причин морального кризиса, сковывающего столь необходимую нам для выживания, как обществу, революционную активность, не находящую себе места в дискурсивных границах демократического реализма — мы по старой интеллектуальной привычке обращаемся к марксистской концепции отчуждения, охватывающей несколько уровней существования модерного субъекта: морально-психологический и политико-экономический.

Согласно Марксу, любой труд — это способ опредмечивания родовых сил [1], требующий временного выключения трудящегося из действительности и дальнейшей потери произведенного им. В рыночной системе эта потеря предстает, например, в форме товара, являющейся ключевой формой освоения продукта труда. Поскольку существование товара подразумевает овеществление и потерю на рынке затраченных на его создание природных объектов, мускульной и мыслительной энергии, навыков, умений и времени жизни, — природа, труд, время, тело и субъектности других начинают восприниматься как принципиально чуждые, враждебные и противостоящие участникам общественного производства. Как следствие, деградирует производительная деятельность и индивидуальность, собираемая, как «эго», из универсалий родовой сущности. Если произведенное нами обречено быть потерянным, то способность к труду, от которой зависит физическое существование, самим фактом наличия телесности конституирует нас исключительно как рабочих, поскольку ставит выживание в зависимость от сил, с которыми мы находимся в враждебных отношениях. Предположив, что родовая сущность человека проявляется в сложном ансамбле исторических материальных условий, определяющих характер его преобразовательной деятельности, отчуждение, онтологически заложенное в самом акте труда, должно считаться не следствием, а причиной возникновения частной собственности.

Итак, посредством отчужденного, самоотчужденного труда рабочий порождает отношение к этому труду некоего человека, чуждого труду и стоящего вне труда. Отношение рабочего к труду порождает отношение к тому же труду капиталиста, или как бы там иначе ни называли хозяина труда. Стало быть, частная собственность есть продукт, результат, необходимое следствие отчужденного труда, внешнего отношения рабочего к природе и к самому себе [2].

То, что делает метод Маркса уникальным, так это попытка перейти с уровня политэкономических закономерностей, выявленных «рикардианскими социалистами», вроде обесценивания человеческого труда по мере роста его производительности, к поиску антропологических причин отчуждению и экономической эксплуатации. Результатом применения диалектического материализма к исследованию процесса производства стала дескриптивная схема понимания динамики социальных отношений, выражающаяся в последовательном развитии и преодолении различных форм отчуждения вместе с установлением и сменой экономических формаций. С психологической точки зрения это означает, что каждому времени присущи свои ментальные расстройства, отражающие порядок господствующего способа производства, используемых средств труда и характер отчуждения, сопровождающего потерю и освоение создаваемого индивидами продукта. В наше время, когда капиталистическая экономика, опирающаяся на глубокое разделение труда, монопольную власть корпораций и виртуализацию общественной жизни, находится в терминальной стадии и вот-вот перейдет в состояние «пост», отчуждение достигает максимума, поскольку сам принцип производства становится всеохватывающим, подвергая коммодификации эмоции и наши самые сокровенные чувства на рынке цифровых данных. Универсальный характер общения, сопровождающий развитие мировой капиталистической экономики, согласно Марксу и Энгельсу, должен подсказать угнетенным способом преодоления отчуждения — всеобщее присвоение средств производства посредством революционной борьбы и совместное управление ими[3]. В теории именно оно должно привести к всестороннему раскрытию человеческого потенциала.

При всей эмоциональной истинности марксистского взгляда все еще остается нерешенным вопрос: каким образом труд, онтологически отчуждающий и отчуждающийся в процессе обмена, может стать «свободным» при сохранении индустриального базиса, функционирующего исключительно благодаря разделению труда, и политических средств управления им? Что такое труд, помимо эманации «родовой сущности», если для того, чтобы он стал праксисом, необходимо постоянное вмешательство в процесс экономического самовоспроизводства общества? Почему нельзя сказать, что, придавая отчуждению в труде онтологический статус, сам Маркс производит логические операции, свойственные тому, кого он деликатно называет «не-рабочим», т. е. буржуа?

Прежде всего необходимо заметить, что все то, что у рабочего выступает как деятельность отчуждения, у не-рабочего выступает как состояние отчуждения.

Во-вторых, реальное, практическое отношение рабочего в процессе производства и его отношение к продукту (как душевное состояние) у противостоящего ему не-рабочего выступает как теоретическое отношение.

В-третьих, не-рабочий делает против рабочего все то, что рабочий делает против самого себя, но этот не-рабочий не делает против самого себя того, что он делает против рабочего [4].

Транслируя образ экономического существования, как «состояния отчуждения», Маркс обвиняет жертву эксплуатации в неразумности ее способов воспроизводства и продления себя в труде, оставляя без внимания «деятельность отчуждения», т. е. акты, внешние по отношению к трудящемуся, что заставляют его производить больше, чем нужно ему и включенному с ним в обмен кругу потребителей. Труд, сам по себе подразумевающий «реальное, практическое отношение рабочего» к тому что, как и зачем он делает, лишается Марксом психологических деталей, позволяющих отделить его от игры и работы. Невнимание к множественным «душевным состояниям» позволяет мыслить это отношение как «теоретическое», т. е. как подчиненное жесткой структуре, имманентной описываемому явлению. Нивелируя значение индивидуальных обменов и трудовых мотиваций, Маркс шаг за шагом отказывает рабочему в самостоятельности, ради обретения которой мы включаемся в социальную жизнь, учимся, развиваем навыки и предлагаем на рынке результаты своего труда.

Классическая политэкономия была более детальна в обобщениях, когда дело касалось субъективных мотиваций рыночной агентности. Адам Смит, определяя «действительную цену» любого предмета, необходимую для его приобретения, назвал труд и усилия, которыми человек готов пожертвовать, конституирующими стоимость. Соизмерение рисков (издержек), связанных с потерей имеющихся у нас ресурсов, в число которых входят средства производства, навыки, время, здоровье и, как ни странно, моральные установки (обосновывающие и оправдывающие занятие той или иной деятельностью), способствует различению режимов производственной активности и сбережению труда [5]. Маржиналисты, следуя за Смитом в разработке субъективных параметров определения трудовых издержек, предложили считать трудом любую умственную или физическую активность, что, с течением времени становясь болезненной, по мнению субъекта, полностью окупается ее будущим результатом. Труд приносит удовлетворение опосредованно, что, например, выражается в удовольствии от достигнутого мастерства, успешного преодоления препятствий, социального признания или психологической разрядки. Субъект готов трудиться только в том случае, если польза от продуктивной активности превышает потери, связанные с отказом от других форм получения удовольствия. В противном случае, когда опосредованного удовлетворения не наступает, верх берет отрицательная полезность — отказ от труда ради сохранения уже имеющихся ресурсов [6]. Деятельность, предполагающая постоянный рост моральных, социальных и экономических издержек, вытесняющих опосредованное удовлетворение трудом, представляет собой работу — самую распространенную форму занятости в системе капиталистического производства.

История капитализма напрямую связана с лишением огромного числа людей средств производства, множественных правовых форм владения собственностью и политических свобод. Прямое вмешательство государства в общественное перераспределение продуктов труда и способы хозяйствования, движимое логикой классового фаворитизма, привело к распространению экстенсивной модели индустриализации, массовому производству и закреплению результатов репрессивной дистрибуции в форме эксклюзивного права частной собственности. Для большинства повышение порога входа на рынок и насильственное встраивание в промышленность стало первым современным актом социального исключения из традиционных режимов субъективации.

Любые формы социального исключения Адам Смит приравнивал к отказу в «предметах необходимости» — объектах интеллектуальной и материальной культуры, приобщение и обладание которыми имеет конститутивную силу «человеческого» состояния. Исключенность снижает степень участия субъекта в жизни сообщества, деформируя его психологическое состояние ощущением несоответствия нормам, принятым в нем. В условиях рынка подавляющее чувство неуместности, связанное с исключенностью по экономическим, гендерным, сексуальным, национальным и политическим признакам, отрицательно сказывается на переговорных способностях и оценке издержек. Согласие на работу — не производное от отчуждения, заложенного в «объективной» структуре труда, а следствие длительной социальной депривации, приводящей к лишению способностей и эмоциональному переживанию бедности возможностей [7].

Неудивительно, что большинство современных политических конфликтов, как правило, возникают после принятий репрессивных законов или упразднения каких-либо гражданских свобод. Вызванная дискриминационными мерами, депривация не только сокращает степень участия людей в политической жизни общества, но и сужает вариативность экономических обменов, подталкивая принимать невыгодные для себя условия труда на грубо очерченном политическими средствами рынке, чтобы продолжить воспроизводство своего «человеческого» статуса в символическом порядке, формирующемся под давлением государственной и корпоративной власти. Гордиться своим трудом становится все сложнее, потому что как таковой «свой труд», обладающий экзистенциальной значимостью на индивидуальном и групповом уровне, в любой момент может оказаться криминализован или уничтожен.

Также усиливает депривацию постоянное идеологическое подкрепление «непреходящей» моральной значимости работы за счет снижения статуса других видов деятельности. Чаще всего в качестве альтернативы работе, как принудительному производству, и свободному труду, требующему определенной степени отказа от удовольствий, противопоставляется игра — добровольное социальное взаимодействие, ценность которого заключается в активном переживании наслаждения от процесса совершения каких-либо действий, не предполагающих определенный результат своей конечной целью [8]. Дискурсивное подавление игры в классовых обществах служит статусной стратификации, отличающей «взрослых» от «детей» вне прямой связи с биологическим возрастом. «Взросление» требует отказа от «ребячливых» занятий в пользу труда. Это приводит к тому, что огромное количество видов деятельности, чтобы уцелеть и не потерять свой статус, вынуждены вестись по законам обыкновенного капиталистического бизнеса, предполагающего оперирование продуктами с эластичным спросом [9]. Вместе с тем вынужденная занятость, не способствующая углублению межличностных отношений и не повышающая спрос на иные, более инклюзивные модели «человечности», заканчивается решительным саботажем и «взросления», понимаемого как накопление опыта, позволяющего адекватно оценивать возможные издержки своих и чужих действий, и «бессмысленных» игр [10].

Депривация, усиливающаяся из-за продолжительных государственных вмешательств в рыночные обмены, социальные структуры, культурные установки и межличностные отношения, мешает людям, стремящимся к более полной и свободной жизни, увидеть возможности, открывающиеся солидарным действием, поскольку большинство контактов с другими оказываются нагруженными символическими последствиями работы репрессивных институтов. Отсутствие моральной опоры в собственных силах и общественном признании делает большинство из нас заложниками политических игроков, получивших свой «легитимный» статус, благодаря коррумпированным процедурам, вроде президентских или парламентских выборов. Сохранение за ними монополии на принятие решений и распределение собственности ведет к постоянному ограничению «вместимости» рынка, сокращению социальной репрезентации уязвимых групп и прерыванию трансформации моральных норм. Деятельность на свободных рынках, возникающих, как средство ускользания от кэптивных, сфальсифицированных и навязанных государством способов обмена, может быть по-настоящему подрывной в том случае, если она способствует появлению альтернативных форм социальности, профессиональной реализации вне конвенциональных сфер занятости, а также созданию фондов взаимопомощи, позволяющих независимым исследователям, художникам и музыкантам вести творческие поиски без бюрократической отчетности и постоянной оглядки на финансовый счет.

Идеал свободного рынка в чем-то похож на жест, которым Джорджо Агамбен пытается снять противоречие между целями и средствами, «парализующими мораль» [11]. Являясь дискурсивной декларацией непринудительных социальных интеракций, он дарит средства борьбы, которые сами по себе не являются ее целями и тем самым не лишают утопию динамики допускаемых принципом реальности противоречий [12].

[1] Т.е. способности к сознательной и свободной интеллектуально-материальной деятельности, праксису. Подробнее об этом понятии и экзистенциальных аспектах творчества Маркса см. Кондрашов П. Н. Философия Карла Маркса. Экзистенциально-антропологические аспекты. М., 2024. С 89–117.

[2] Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года. М., 2010. С. 335–336.

[3] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 51–52. URL: https://clck.ru/3FW5BJ

[4] Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года. С. 339.

[5] Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М., 2016. С. 61–62.

[6] Carson K. Studies in Mutualist Political Economy. South Carolina, 2011. P. 74–76.

[7] Sen A. Social Exclusion: Concept, Application, and Scrutiny. Cambridge, 2000. P. 4–6.

[8] Блэк Б. Анархизм и другие препятствия для анархии. М., 2004. С. 21–22.

[9] Cantine H. Art: Play and its Perversions // Retort. Bearsville, New York, Fall 1947. URL: https://theanarchistlibrary.org/library/holley-cantine-art-play-and-its-perversions

[10] Гудман П. На пути к единодушию. Неверленд, 2024. С. 141–143.

[11] Агамбен Д. Средства без цели. М., 2015. С. 63–64.

[12] Джонсон Ч. Рынки, освобожденные от капитализма. Неверленд, 2024. С. 18–19.