Политические теории, которые претендуют на то, чтобы выявить генеалогию, динамику и развитие общественных противоречий, не могут обходить стороной проблемы классового расслоения — ключевого для государственного состояния, в котором управление институтами, ресурсами и людьми составляет основную цель политики. Либеральная мысль, наследующая свое понимание социально-экономического и, как следствие, политического неравенства из античного республиканизма, продолжает настаивать на «естественном» характере имущественного разрыва. Различие в способностях и навыках самих индивидов внутри социального поля описывается как его конституирующий фактор. Роль управленческой иерархии, воплощенной в форме государства, — искать способы институционального смягчения «естественного» неравенства и уравновешивания интересов имущественно обеспеченных и экономически уязвимых групп, превосходящих первых по численности, в целях минимизации риска узурпации власти одной из них. Соблюдение этих двух требований должно обеспечить следование принципу разделения властей: исполнительной, законодательной и судебной. Относительная автономия ветвей власти предполагает наличие нескольких управленческих механизмов балансировки противоположных социальных интересов: экономического перераспределения, равенства юридических прав и обязанностей и открытой законодательной инициативы, реализуемой посредством политической конкуренции и партийного представительства.

В конце XVIII — начале XIX веков в общественной мысли произошла эпистемологическая революция, в ходе которой были созданы базовые интеллектуальные структуры радикальных проектов социального переустройства. Большинство известных сегодня политических течений представляют собой реакцию на модернизационные процессы, происходившие по всему миру: насильственную централизацию власти в руках имущественных и властных элит, унификацию институтов в пределах оформляющихся национальных государств, лишение экономической самостоятельности значительной части населения, ставшей впоследствии «трудовым ресурсом» системы промышленного производства, и формирование (рациональных) идеологических нарративов, легитимизующих новую экономическую и управленческую структуру. Широкое наступление правящего меньшинства на свободы остальных предоставило выдающимся философам множество серьезных аргументов в пользу того, чтобы определить ряд социальных групп как эксплуататорские, т. е. чья внутренняя динамика развития дает им постоянные конкурентные преимущества в политической системе (какой бы либеральной она не была) и обуславливает их богатство и могущество. Определив в теории, какие факторы обеспечивают воспроизводство эксплуататорского класса, можно было попытаться добиться упразднения этих факторов на практике, чтобы преодолеть классовое неравенство и приступить к реализации новых, более эгалитарных, моделей социального функционирования. Школы политического анализа, которые принято называть сегодня либертарными, выявили два класса, деформирующих социальное пространство: капиталистический и бюрократический.

Философ Родерик Лонг определяет, как либертарную, любую позицию, настаивающую на «радикальном перераспределении власти от принудительного государства к добровольным объединениям свободных индивидов». Относительная неопределенность того, что считать «добровольными объединениями свободных индивидов», позволяет включить в эту категорию довольно широкую группу идеологий, как правило, находящихся друг с другом в перманентном конфликте.

Либертарное крыло сторонников пролетарской классовой борьбы настаивает на передаче значительной части политических полномочий структурам «рабочей демократии» (как правило, кооперативам и рабочего-заводским комитетам) и поиске негосударственных средств устранения привилегий, порожденных исторически-устойчивыми диспропорциями власти в ключевых социальных институтах (различных форм гендерного, расового и сексуального угнетения). Нетрудно найти либертарные симпатии и среди радикальных либералов (либертарианцев). Пытаясь добиться упразднения целого ряда механизмов государственного вмешательства в процессы производства и обмена, а также минимизировать роль государства в принятии решений, касающихся внутренних проблем сообществ, находящихся под его юрисдикцией, они постоянно подчеркивают эгалитарный потенциал экономики свободного рынка, как средства перманентного перераспределения экономической и политической власти. Но методологические различия, связанные с определением класса, несущего непосредственную ответственность за создание репрессивных структур общественного воспроизводства, отравляющих социальное существование большинства, создают серьезные препятствия для интеллектуального и политического партнерства между ними. Чаще всего, это подталкивает социалистов и либертарианцев образовывать тактические союзы с авторитарными представителями своих течений. Схожесть интеллектуального анализа внушает им уверенности в достижимость компромиссов на пути к общей цели, даже если исторический опыт позволяет в этом усомниться.

Ключевые социологические критерии классового анализа, которыми пользуются социалисты для обоснования своих политических требований, были предложены французским философом Жан Жаком Руссо. Выдающийся теоретик общественного договора видел источник эксплуатации в различие экономических статусов субъектов. Владение собственностью, по мысли Руссо, неизбежно конвертируется в политическую власть, поскольку присвоение пространств и мощностей, уменьшающих общую долю доступных ресурсов, делает экономических бенефициаров невосприимчивыми к какому-либо общественному контролю. Корни политической элиты следует искать в факте первоначального имущественного расслоения.

Другой подход, унаследованный либертарианцами и рыночными анархистами, принадлежит английскому экономисту Адаму Смиту. Вместо того, чтобы видеть в имущественном расслоении «первородный грех» современной социальной системы, он придерживался подхода, согласно которому накопленное богатство само по себе не дает политических преимуществ на свободном рынке — закон конкуренции предохраняет общество от экспроприации узкой группой лиц избыточного прибавочного продукта. Что делает возможным обратное так это привилегии и защита от конкуренции, которую предоставляет управленческий класс избранным рыночным игрокам. Иначе говоря, доступ к инструментам подавления и насилия, находящимся под монопольным контролем государства, получают те субъекты рынка, что считаются управленческой бюрократией важными для сохранения контроля над подданными. Классовая граница проходит по линии правового, а не экономического неравенства. Разница в доступе к политическим средствам продвижения экономических интересов отделяет эксплуататорский класс от эксплуатируемого.

Телеологическая схема возникновения классового господства, разработанная Руссо, подталкивает к неутешительному выводу: без искоренения экономического неравенства невозможно решить проблему концентрации власти. Конец вседозволенности землевладельцев, фабрикантов, банкиров и корпоративных элит, комплектующих основные государственные институты как свой «исполнительный комитет», можно положить исключительно насильственными средствами — посредством захвата государственной власти. Логическая стройность этой концепции обеспечивается за счет допущения, сделанного еще теоретиками классического либерализма: государство, как ключевой институт массовой консолидации и организации, является нейтральным инструментом для регулирования имманентно присущих социальным взаимодействиям конфликтов. Без внешнего надзора и систем контроля за процессами производства, обмена и распределения излишков классовое неравенство будет воспроизводиться, поскольку его источником является присущее индивидам неравенство первоначальных условий (физических, интеллектуальных, социальных, экономических, территориальных и т. п.). Сторонники «последовательного Манчестеризма» полагают, что подобный взгляд серьезно недооценивает добровольные формы кооперации и сами механизмы рыночного обмена, позволяющие постоянно менять условия транзакций и дистрибуции в ходе спонтанных ненасильственных сделок, т. е. таких социально-экономических интеракций, которые не предполагают принудительного отчуждение жизни, свободы и собственности субъектов, участвующих в них. Наличие таких пресуппозиций как «добровольная кооперация» и «ненасильственные интеракции» позволяет анархистам и либертарианцам отличать политические средства, предполагающие силовое вмешательство в социальные процессы, от экономических, подразумевающих определенную степень взаимности, эквивалентности и правового равенства между субъектами, пользующимися ими для компенсации изначального неравенства. Удерживаемая государством монополия на насилие проливает свет на истоки его возникновения — военную экспансию и рабовладение.

Обе аналитические концепции имеют один существенный недостаток. Каждая из них, стремясь укоренить множество форм неравенства в одном источнике, будь то имущественном или правовом, пренебрегает относительной автономностью переживания различных форм угнетения. Множественное давление со стороны тех или иных привилегированных групп в долгосрочной перспективе вызывает психологическую депривацию, сковывающую активность субъекта экономических или политических отношений. Опыт угнетения сужает горизонт воображения и делает политические альтернативы труднодоступными для понимания, какими бы рациональными аргументами они не подкреплялись. Даже самый искусный и точный анализ позиций «классовых врагов», действующих в сложном, противоречивом, и все-таки устойчивом тандеме, не сможет стать инструментом перемен, если с помощью него нельзя будет определить социальные способы преодоления последствий угнетения — в процессе, а не в финале борьбы. Этический анархистский императив — соответствие средств поставленным целям — может служить путеводной звездой, направляющей наше внимание к положительным добровольным взаимодействиям, помогающим покинуть территорию принуждения. Именно они, способствуя раскрытию старательно подавляемого структурным неравенством творческого потенциала, либидинальных сил и экзистенциальных установок, позволяют нам — какой бы чудовищной и нерушимой не казалась система, построенная правящими классами, — нести ответственность за благополучие того мира, в котором мы родились, с которым делимся плодами нашей любви и который изо всех сил пытаемся сохранить.