Споры — вещь удивительная. Они могут быть короткими, а могут тянуться бесконечно долго. Причём «бесконечно» в самом прямом смысле из всех существующих, а, если быть точнее, около девяти веков. Ведь примерно столько времени прошло с того момента, как мы впервые встретили друг друга в Академии.

На имена мы не отзывались — отказались от них ровно в тот день, когда поклялись верой, правдой и каждым из своих двух сердец служить Времени и Пространству. От имен остались только номера — третий, пятнадцатый и тридцать второй.

Кстати, о сердцах. По словам учителей, в пять лет родители узнали, что у меня два сердца. Иногда мне кажется, будто одним из первых моих воспоминаний был тот ужас, паника и необыкновенный восторг, который я видел в глазах отца и матери. Уже в шесть с половиной лет в одной из капсул они отправили меня на Кастерборус в Академию; в семь я отказался от имени. С тех пор меня звали три или Трэс (лат. Tres — три).

В день Затмения третьего Солнца того же года я принёс клятву. Тогда же познакомился с Квиндичем (лат. Quindecim — пятнадцать), он же пятнадцатый, и с тридцать вторым, которого никогда не звали полным именем (лат. Triginta duo — тридцать два).

Нас сближало полное отсутствие коммуникативных навыков. Ни один не смог в полной мере рассказать другим ученикам группы о себе и своей семье, никто не хотел идти в обеденный зал из–за предполагаемо образовавшейся там толпы. Кроме этого, у нас не было ничего общего, но мы держались вместе. Вместе терпели то отшельничество, в которое сами себя загнали; вместе страдали от косых взглядов одногруппников.

Через год я впервые почувствовал удручающее, ужасное во всех смыслах одиночество. Его невозможно было объяснить: я не оставался один даже тогда, когда хотел. У меня были друзья: всё те же неизменные пятнадцатый с тридцать вторым. И всё равно я чувствовал растущую между сердец тоску.

Мне казалось, будто бы холод поселился где-то внутри головы. Иногда я думал о том, какой холод ощущает мозг, выращенный в искусственных условиях?

То, что вы воспринимаете как шутку, может испортить вам жизнь на ближайшие десятки лет. Тревожность и одиночество росли в космически-межпространственной прогрессии, а я всё больше задавался вопросом о реальности самого себя.

Почему космос бесконечен, но нам обещают достигнуть его конца?

Почему у людей одно сердце, и они реальны, а у меня два, и я тоже реален?

Почему я не знаю настоящих имён своих друзей? Почему мы настолько разные, но всё равно вместе?

Почему я уверен в том, что у меня есть ноги? Что это не иллюзия?

В один момент вера пропадает. Ты не можешь вечно верить тому, чему сам всё ещё не нашёл реального подтверждения.

К условному концу второго века жизни, по словам пятнадцатого и тридцать второго, я окончательно сбредил. На самом же деле я просто наконец принял тот факт, что всё мое окружение — лишь плод воображения. Мне оставалось только смириться с тем, что не пойму никогда суть своего разума — мозг ли это в пробирке каких-то непостижимых сил или оглушающее Ничего.

Первое время было грустно: я понял, что никак не хотел находить объяснение того холода, той пустоты и одиночества, которые окутывают мой разум.

Было холодно.

Было так страшно и холодно, что хотелось отказаться от этих мыслей, от этих идей, которые я постиг и которые никто из тех, кого я придумал, не хотел со мной разделить.

Потом я привык. Холод ушёл. И по сей день мне просто остаётся всё больше дивиться тому, насколько безграничен мой разум.

Одним из чудес моего личного Света были пятнадцатый и тридцать второй.

Пятнадцатый казался вполне логично появившимся плодом моего воображения. Куиндич постоянно именовал себя абсолютным «реалистом». Он верит в то, что видит, думает, что понимает то, что слышит, и осознаёт всё, что чувствует. Такой человек мог возникнуть разве что в качестве защитного, но к сожалению, не справившегося со своей задачей, механизма.

То, как он в красках рассказывал о лекциях в Академии, как размахивал руками, пытаясь объяснить тридцать второму основные законы временных расщелин, как восхищался, наблюдая голубое небо при первой миссии на Земле и красное при первой на Марсе — всё это на мгновение даже начинало видеться мне реальным, как и он сам. Это быстро проходило, но спорить со своим же сознанием я не хотел.

Тридцать второй был и остается до сих пор моей главной загадкой. Его взгляды были действительно странными: я не мог понять, зачем мой разум, создавший необыкновенный космос, миллиарды планет, сотни существ разных рас, создал ЭТО. Тридцать второй гордо именовал себя «скептиком». Не было в этом ничего хоть сколько-нибудь воодушевляющего и отвлекающего (как у пятнадцатого). Эта часть моего сознания не хотела верить мне, нет, он верил в существование реальности, в существование себя самого, своего организма, каждого пальца и волоска, но, чёрт возьми, не хотел принимать россказни пятнадцатого о том, что трава на Земле зелёная, а ногти его действительно отрасли. «Почему вы верите своим глазам?» — всегда говорил он, — «Почему вы верите глазам какого-то допотопного учёного, который выявил цвет неба над Кастерборусом? Почему вы не готовы поверить мне, но готовы взять на веру всё, что транслируют вам не только ваши, но и чужие органы чувств?» Мне были смешны его монологи, его отчаянные споры с пятнадцатым буквально после каждого урока. Я же казался ему просто спятившим, но нуждающимся в защите ребёнком (так он мне и сказал в мой триста двадцать второй день рождения). В один момент меня даже забавляло то, что мой разум пытается не просто внушить мне реальность происходящего, но и отвлечь от неё с помощью тридцать второго, в другой же меня уже искренне бесила его бесполезность в моих мыслях, так как никаких положительных эмоций он не приносил.

***

Три тысячи двадцать седьмой год. Земля, третья планета солнечной системы.

Мы стояли на мостовой после длительной миссии по сбору данных. Пожалуй, единственным, что заставляло меня на секунду забыть о нереальности мира, была адская боль в коленях после сбора данных по самым разным местам на планете. На Землю мой разум вернул нас впервые за несколько веков.

Мы долго стояли в тишине, наблюдая за иллюзией пернатых маленьких уток, плавающих в чистой, подсвеченной луной воде пруда посреди маленького садика.

Все молча таращились на глупых уток.

— Послушайте, — начал тридцать второй, — не думали ли вы о том, что зрение изменяет вам и сейчас? Какова вероятность того, что уток мы и не видим? Может быть, это драконы…

— Очень гнусно с твоей стороны сравнивать уток с драконами, — заметил пятнадцатый, — «Какова вероятность», — как бы передразнивая, сказал он, — что будь это драконы, они бы не опалили твою макушку за такие оскорбления? Ты же их видишь. Почему я общаюсь с людьми, которые не хотят верить в реальность происходящего? Из нас троих никто, абсолютно никто не видит дракона: шипов, красных глаз или когтей. Перья да ужасно нелепо вздёрнутые клювы. Вот и всё.

Все замолчали.

— Почему вы уверены, что они есть? — тихо, неуверенно сказал я. Я был уже готов ко вздохам и насмешкам со стороны каждого, — Ну… драконы, утки, пруд… я сам, — я помолчал и добавил, — Вы сами.

Я не услышал осуждений и упрёков. Не услышал и втягивающегося через ноздри воздуха с их стороны. В свете луны я увидел лишь на мгновение закатившиеся глаза пятнадцатого.