Вопрос о медиа в теории традиционно рассматривается в двух перспективах. Первая перспектива, которой характеризуется американский вариант медиатеории, заключается в инструментализме. Медиа в ней понимается скорее как средство, никак не воздействующее на субъекта медиа. Отсюда административный уклон американских media studies, — классические вопросы здесь — это пропаганда, манипуляции, массовое сознание. Однако теоретическая ограниченность этого взгляда очевидна, и, начиная с Беньмина, становится понятно, что субъект связан с медиа некоторым гораздо более интимным образом. Отсюда вторая, характерная для континентальной медиатеории, перспектива, классический вопрос здесь — это вопрос о том, какими последствиями для субъекта оборачивается его включенность в медиа.

Именно такой вопрос задают нам современные способы медиавысказывания, и в частности — мем. Именно о нем мы попробуем сделать несколько предварительных замечаний в этом кратком очерке. Ключевыми для меня здесь будут два вопроса — это вопрос, во-первых, его структуры, и, во-вторых, вопрос его функции и реконструкции условий возможности его появления.

Структура мема

Слово «мем», как известно, происходит от греческого μίμημα, что в переводе значит «подобие». Но поскольку отношения подобия связывают мем не с некоей внешней реальностью, а с другими мемами, спекуляции по мотивам популяризированного Бодрийяром понятия «симулякр» (которые обычно тема подобия провоцирует) представляются не вполне уместными. Вместо этого, рассмотрим мем в технической (не инструментально-субъективистской, но и не в релятивистской) перспективе.

Итак, какова структура мема? Первое, что бросается в глаза, — это его насыщенность информацией. Если представить себе ситуацию, в которой человеку, абсолютно незнакомому с российским контекстом, необходимо будет объяснить суть картинки, на которой изображен патриарх Кирилл с часами, которых нет на руке, но которые оражаются на стеклянной поверхности стола, то очевидно, что объяснение может затянуться на несколько часов. Чтобы понять, что это не просто вампиризм наоборот, человеку придется узнать о демократическом по содержанию, но феодальном по форме гибридном режиме, о слиянии церкви и государства и откате от реформации и просвещения в средневековье, о десекуляризации и множестве других очевидных большинству россиян вещей. Очевидно, что мем в этом смысле представялет собой метафору в смысле сгущения — в нем в сжатом и лишенном контеста виде сгущено множество значений.

Второе — это характер остроты. Существует огромное количество несмешных мемов, но не существует ни одного мема, который создавался бы, не будучи на это нацеленным. Очевидно, что остроумие — это не привходящая, но сущностная характеристика мема. Ну, а где остроумие, там, естественно, и его отношение к бессознательному.

В чем особенность остроты с точки зрения психоанализа? Она сочленяется из нескольких элементов, первый — это наслаждение, которое связано с остротой: «если те смыслы и значения, которые в остроумии возникают, кажутся ему [Фрейду] достойными сопоставления с бессознательным, то происходит это лишь потому, что в основе их он видит функцию наслаждения» [1]. Связь означающего и наслаждения является с точки зрения Лакана, безусловно, важной, и для феномена мема это также небезразлично.

Третье — это бессознательное представление, которое имеет агрессивный характер: «Острота позволит нам использовать смешное в неприятеле, которое мы не могли высказать вслух или сознательно из–за препятствий, то есть она опять-таки обойдет ограничения и откроет ставшие недоступными источники удовольствия» [2]. Мем, как и полагается остроте с точки зрения психоанализа, всегда выражает некоторое «непристойное» содержание, он всегда говорит о том, что скрывается и замалчивается, но не может быть выражено гласно и не скрывающимся адресантом (возможно, раньше эта функция, а также абсурдистская поэтика мема реализовывалась юродивыми). Мем в каком-то смысле является изнанкой официального дискурса. К тому же, мем зачастую демонстрирует классические механизмы образования остроты — сгущение и замещение — «православие» плюс «опухоль головного мозга» равно «православие головного мозга». В одной из своих статей Жижек задается следующим вопросом: «что если господство закона может быть утверждено только через противозаконные содержания и действия?» [3] Мем в качестве остроты как раз и направлен на то, чтобы эту скрытую ассиметрию вывести на свет. В этом смысле интересны те типы высказывания, реакцией на которые оказывается мем. Это высказывание может быть наглостью публичной персоны, и тогда мем — это реакция на нескрываемое непристойное содержание. Может быть косноязычным, и тогда мем — это реакция на поломку дискурса, через которую выражается непристойное содержание. Может быть высокопарным, тогда мем — это реакция на скрытую, замещенную высокопарной фразой, поломку дискурса (гипертрофированно возвышенное всегда имеет в своей основе непристойные остаток, на котором оно основывается).

Фрейд говорит о том, что в остроте всегда присутствуют трое — тот, кто острит, слушатель и объект остроты. Для Лакана принципиальными оказываются первые двое: «В остроте мяч разыгрывается между сообщением и Другим» [4]. Именно большой Другой и является четвертым и, возможно, самым принципиальным элементом остроты. Рассмотреть большого Другого можно с множества перспектив, первая имеет отношение к тем «препятствиям», о которых говорит Фрейд в цитируемом выше отрывке — Большой Другой — это система символических координат, которая структурирует мои отношения с другим через запрет, и то, что под этот запрет подпадает, оказывается вытеснено, чтобы реализовать себя обходным путем — через сновидение, оговорку или остроту. Вторая — это перспектива санкции, большой Другой — это тот абстрактный другой, на которого я всегда оглядываюсь, ища легитимности, тот, кто санкционирует мои действия. Иными словами, этот тот, к кому действительно сущностным образом обращена острота.

Большой Другой мема, или автокоммуникация системы

К кому же обращен мем? Очевидно, что к некому множеству людей, которые своим признанием и санкционируют его в качестве мема. «Именно Другой отбивает мяч, именно Другой указывает сообщению его место в коде в качестве остроты, именно он говорит в коде: это острота» [5]. Именно он говорит: это мем. Мем по определению признан Другим, ведь если бы он не был им признан, то он не был бы мемом, а был бы просто неудачным юмористическим коллажем или каламбуром.

Но вот вопрос — что это за Другой, санкционирующий мем? Очевидно, что это не какой-то конкретный другой, ведь никакой конкретный человек не обладает привилегией санкционировать мем, поскольку санкционировать его может только множество. Огромное количество людей, которые признают или не признают нечто в качестве мема, создает абсолютно абстрактную и отчужденную от каждого конкретного человека структуру легитимации. Никто из них не может ничего легитимировать по отдельности, но именно их коллективное признание и легитимирует мем. Если некто признал нечто в качестве остроумной картинки, то это не значит ровным счетом ничего большего. Если же нечто было признано в качестве остроумной картинки множеством, то это нечто приобретает характер мема. То же самое верно и для того, кто создает мем. У мема нет конкретного создателя. Нет не потому, что это заимствование и апроприация, в результате которых истинность продукта не установить, но потому, что мем становится мемом через легитимацию множеством людей, то есть он создается в тот же момент, когда признается. Остроумная картинка, созданная конкретным человеком — это лишь остроумная картинка, созданная конкретным человеком и не более того. Остроумная картинка, созданная конкретным человеком и признанная множеством, — это мем, созданный множеством.

В каком-то смысле мем напоминает лумановское самоописание системы. В текстах Лумана никогда нет конкретного субъекта — самореференцию, инореферренцию, самоописание всегда осуществляет сама система. Общество всегда «описывает само себя», «наблюдает само себя», система «рефлектирует свое собственное единство», «дает себе имя» и так далее. Что в этом свете представляет собой мем? Это сообщение, которое создает, легитимирует и передает сама себе система. Мем — это способ системы говорить о себе с самой собой. Способ, возможно, несколько более критический, чем теледискурс, который, как известно, также имеет способность к автокоммуникации. Но если и так, то субверсивный потенциал мема заключается уж точно не в критике объекта, которую осуществляет мем.

Иллокутивное самоубийство мема, или критика критического клише

В чем же заключается субверсивный потенциал мема? Во многом мем напоминает иллокутивное самоубийство. Суть этого вендлеровского понятия заключается в том, что существуют глагольные предикаты, которые сводят на нет иллокутивную силу высказывания. Классический пример — мегарский парадокс лжеца. Для того, чтобы лгать, мне нужно, чтобы объект лжи не знал, что я лгу. Но, говоря фразу «Я лгу», я использую предикат, который открыто постулирует тот факт, что я лгу. Тем самым я подрываю собственный акт высказывания.

В чем здесь связь с мемом? В том, что мем также имеет двойную критическую функцию — первая заключается во вполне искренней критической тенденции, которую можно назвать критическим клише, вторая в иронически-критической, которая подрывает первую. К примеру, публичная грубость или оплошность имеют все шансы стать мемом, что, очевидно, будет обладать вполне искренней критической тенденцией. Но сам характер остроты и иронии явно не даст этой колкости состояться в качестве серьезного критического высказывания, если используется предикат, который открыто постулирует самоироничный характер. Перед нами классическая театральная конфигурация: устами безумца глаголет истина. Но главное здесь — не истина, а уста безумца. Очевидно, что иллокутивное самоубийство спасает мем от гораздо большей опасности, чем несерьезность — от морализаторства критического клише. Клише морализаторской критики, пусть и обращенное против власти, бессознательно направлено на поддержание статус-кво. История учит, что подобный рессентимент есть не что иное, как оборотная сторона власти. Если по содержанию морализаторское критическое высказывание обращено против власти, то по форме оно составляет с властью единое целое.

Очевидно, что именно от этой опасности и спасает мем его субверсивность — кроме критики «первого уровня», которая действует согласно правилам морализаторского критического клише, он, как и острота, обладает критикой «второго уровня», то есть является «означающим, которое ускользает от кода» [6], выпадает из кода клише, тем самым его подрывая. Это расщепление, осуществляющее ускользание, не дает ему состояться и легитимизироваться в качестве морализаторской критики, поскольку, критикуя, мем одновременно осуществляет критику того способа высказывания, с помощью которого он критикует. В этом смысле мем является самодеконструирующимся мета-клише — в нем совпадают клише и критика клише.

На практике это проявляется в том, что мем тотально реактивен, поскольку редко становится орудием сознательной критики (возможно, это зависит и от степени политизации общества — так, Дмитрий Голынко-Вольфсон описывает превращение мема в медиум политизации и орудие политической критики в связи с протестной мобилизацией [7], а Квинн Нортон — превращение Анонимусов из субкультурного сообщества в политическую платформу [8]). Он является неким поплавком, реагирующим на волны, инструментом бессознательной общественной рефлексии, который не удается присвоить ни одной из сторон. Подобно акциям группы «Война» он критикует, но не оказывается достоянием того или иного движения, поскольку, во-первых, является автокоммуникацией системы, то есть некой равнодействующей, выводимой из множества, но отчужденной от отдельных элементов множества, а во-вторых, в своей критике опровергает также себя. Мем — это критика, но критика антиленинского типа — за счет своего ускользания из критического клише он не позволяет занять позицию, за которую нужно будет нести ответственность. Он позволяет критиковать, но при этом избегает политику в еще и арендтовском смысле — как способ бытия явленным другому. Он позволяет сделать высказывание, но при этом чувствовать себя комфортно и безопасно, то есть не быть в ответе за свое высказывание.

Структурная необходимость мема

Является ли мем случайно возникшей формой или он как-то структурно обусловлен современной ситуацией? Начнем издалека. Как происходит потребление информации в эпоху медиаглобализма? Последние несколько десятков лет медиапубличная сфера представляет из себя что-то вроде минного поля, любое движение по которому способно привести к медиаатомному взрыву. Необходимо не так уж много факторов, чтобы на следующий день над тобой усмехался, тобой восхищался или ужасался весь мир. Очевидно, что процессы развития медиа-технологий и медиаглобализация приводят к гиперчувствительности медиапубличной сферы (и, конечно, к гиперанестезии — завтра вы свергнете правительство в Квебеке, а послезавтра вас забудут). Вчера кто-то охотился на героев «Анатомии протеста — 2», сегодня кто-то хочет посадить Берлускони на четыре года, в МИФИ открыли кафедру теологии и прочее — каждое из этих событий, конечно, заслуживает внимания, но когда они следуют одно за другим с бешеной скоростью, информационный трафик просто превращается в шум, в котором все события сливаются в неразличимости (а когда вы будете читать этот выпуск [Транслит], об этих событиях, возможно, и вовсе уже придется справляться в интернете).

Но это лишь полбеды. Вторая заключается в том, что большая часть этого трафика — это не просто информация СМИ, но критика. Критика на экранах, полосах газет, во всех публичных пространствах. Если еще несколько десятков лет назад прямое критическое высказывание было невозможно из–за такой же прямой цензуры, то сегодня она эпизодична, и в большинстве случаев уже является не цензурой, а самоцензурой под страхом цензуры. Прямое критическое высказывание, оказавшись эмансипированным от цензуры, превращается из экстремальной ситуации в форму нормальной коммуникации и заполоняет все. В этой критической перенасыщенности сама критика теряет свой критический статус и тонет в общем потоке информационного, можно сказать, критического, шума. Традиционная критика теряет свой метастатус и оказывается на уровне «некритического» высказывания [9].

Проблема медиапубличной сферы здесь заключается в том, что человек за этим всем явно не поспевает. В связи с этим возникает задача, которую нобелевский лауреат Герберт Саймон назвал attention management, управлением вниманием. В работе «Computers, Communications and the Public Interest» он говорит: «Совершенно очевидно, ЧТО потребляет информация: она потребляет внимание своих реципиентов. Богатство информации порождает бедность внимания и потребность в эффективном распределении внимания между чрезмерным количеством источников информации, потребляющих внимание» [10]. Естественно, что способы мышления и восприятия также изменяются вслед за динамикой медиапубличной сферы, но также очевидно, что при этом они запаздывают. К примеру, недавно группа исследователей из Университета Блумингтона и Университета Гарварда опубликовала в Scientific Reports свой отчет о анализе циркуляции мемов в твиттере. Через все графики и таблицы со статистикой лейтмотивом проходит одна мысль, как и полагается подобному исследованию. Мысль в общем-то очевидна уже из заголовка «Соревнование среди мемов в мире с ограниченным вниманием», заключается она в том, что «Агенты распределяют информацию в социальной сети, но могут обратить внимание только на часть информации, которую получают. В возникающей динамике информационного рассеивания некоторые мемы становятся вирусными, большинство же — нет» [11]. То есть информационная сфера становится более насыщенной, внимание же человека остается прежним — он может воспринимать лишь ограниченное количество информации.

Здесь-то, по-моему, и заключается ответ на вопрос о том, чем является мем и как он связан с существующей структурой коммуникации. Вывод, следующий из идеи о гиперчувствительности/гиперанестезии медиа-публичной сферы, мысли Саймона о богатстве информации и бедности внимания, а также исследования Венга, Фламини, Веспигнани и Менцзера прост — мем является структурно необходимым инструментом.

Мем — это ответ на вопрос о бедности внимания и богатстве информации, он худо-бедно позволяет осуществлять коммуникацию в мире плотного информационного критического шума, поскольку: а) выделяет информацию через ее сгущение и уплотнение в картинке, коллаже или фразе; б) привлекает к ней внимание за счет функции остроты. В критическом информационном хаосе он выполняет функцию того, что Больц называет «ремедиумом»: «мы выживаем только потому, что сведения о мире, превосходящие меру человеческого восприятия, подчиняем человеческим схемам. Только медиа могут вылечить раны, нанесенные медиа, — медиум он же ремедиум» [12]. Мем — это ответ субъекта на перенасыщенность, гиперчувствительность и одновременно гиперанестезию медиапубличности, в которой консервативный тезис неотличим от критического. Он выполняет роль той самой «коры» в составе организма недифференцированного простейшего живого пузырька, которую Фрейд использует как метафору для сознания. Кора этого маленького биологического уродца, как и сознание, во-первых, является «защитой от раздражающего воздействия» [13], во-вторых, после своего появления под воздействием раздражений «стала предоставлять самые благоприятные условия для восприятия раздражителей» [14]. В эру «информационных бомб» Верилио изменилось лишь количество раздражителей, да структура самой «коры», которая сегодня является совокупностью феноменов вроде мема. Мем функционирует также, как «ухо, представляющее собой — в скупой научной прозе Норберта Виннера — приемник с ограниченным диапазоном частот» [15]. Он оказывается новым критическим высказыванием потому, что способен сохранить мета-характер, в то время как критика, организованная по принципу морализаторского клише, рискует окончательно утонуть в неразличимости.

Сноски

1. Лакан Ж. Образования бессознательного. Семинары: Книга V (1957-1958). Пер. с фр. А. Черноглазов. М.: Гнозис//Логос, 2002. С. 30.

2. Фрейд З. Острота и ее отношение к бессознательному / Психологические сочинения. М.: Фирма СТД, 2006. С. 105.

3. Zizek S. The Perverse Subject of Politics: Lacan as a Reader of Mohammad Bouyeri // Europian Journal of Psychoanalysis 26/27, 2008. p. 28.

4.Там же. С. 107.

5. Там же. С. 28.

6. Там же. С. 31.

7. Голынко-Вольфсон Д. Демотиваторы // Искусство кино №5, 2012. См. также http://kinoart.ru/archive/2012/05/demotivatory

8. Нортон К. Как Анонимусы выбирают цели, координируют атаки и разбивают властные организации. См. http://poslezavtra.be/dictionary/2012/10/22/kak-anonimusy-vybirayut-celi-koordiniruyut-ataki-i-razbivayut-vlastnye-organizacii-ch-1.html

9. Отсюда и объект мема — он во многом повторяет мета-критический статус самого мема — это всегда высказывание не по поводу просто факта, но по поводу идеологизированного и клишированного высказывания по поводу факта. Мем говорит об общих местах. Но проблема в том, что сами общие места сегодня несколько иные, чем в Словаре прописных истин Флобера. Общие места сегодня — это критические клише. Мем в этом смысле является чем-то вроде информационного detournement — он подвешивает уже существующее критическое клише, поскольку если критическое клише становится общим местом, то оно уже неотличимо от любого другого высказывания, а значит теряет свою функцию.

10. Simon H. Designing Organizations for an Information-Rich World, in Martin Greenberger, Computers, Communication, and the Public Interest, Baltimore, MD: The Johns Hopkins Press, 1971. p. 40-41.

11. Weng L., Flammini A., Vespignani A. & Menczer F. Competition among memes in a world with limited attention // Scientific Reports №2, 2012. http://www.nature.com/srep/2012/120329/srep00335/full/srep00335.html

12. Больц Н. Азбука медиа. М.: Издательство «Европа», 2012. С. 18.

13. Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия / Психология бессознательного. М.: Фирма СТД, 2006. С. 251.

14. Там же. С. 250.

15. Больц Н. Азбука медиа. С. 19.

Текст опубликован в #12 [Транслит]: Очарование клише