Фантастика не всегда выступает только лишь в роли развлекательной литературы. Большое количество произведений отличается глубоким смыслом и серьезной социальной подоплекой. «Возвращение орла» Владимира Фадеева — пример именно такой литературы.

И пусть книга относится к жанру фантастики, сам автор называет ее былью — и небезосновательно. Многочисленные отсылки к 80-м, ярко прописанная атмосфера СССР, ощущение горечи от катастроф прошлого — все это делает роман если не документальным произведением, то уж точно ностальгическим дневником прошедших десятилетий.

Предлагаем ознакомиться с небольшим отрывком из первого тома. Разумеется, он не отражает и половину той глубины, которой отличается «Возвращение орла», но даже по такому небольшому тексту можно оценить слог автора и настроение его текста.

***

…народ наш, — скажу это не обинуясь, –

просвещённее своей интеллигенции.

О. Сергий Булгаков,

«Героизм и подвижничество»

У каждого со стариком за эти годы сочинилась своя история, каждый его по-своему любил и кусал теперь локоток, что, вот, не стало — все истории были незаконченными, рассказы недорассказанными.

Помнил свою первую встречу с Сергеем Ивановичем Виночерпий. Сначала, как и Капитана, удивили его стариковские руки, в которых трёхсотграммовая кружка пряталась, как в руках Винча лафитник.

— Зато у тебя голова большая, — отвечал на удивления старик, — это кто чем трудится, ты же на своей работе головой работаешь?

— Не, дядь Серёж, я не головой, я пальцем. Пять, четыре, три, два, один, пуск — и пальцем на кнопку. Вся работа. Обезьяну посади — хуже не будет.

— Весёлые, это хорошо. А как же в нём, в реакторе вашем, внутри, если без головы? Не само же по себе!

— Конечно, не само, а только после пальца. Сначала пальцем, а потом уже внутри.

— То есть, что ж — голова не нужна?

— Как не нужна? Мы же ею пьём.

— Разве можно? Допускают?

— Э, тёмный ты, дядь Серёжа, на нашу работу трезвых не допускают. Когда принимают, в анкете даже графа есть: пьёшь, нет? Если не пьёшь, не берут.

— И что ж у вас там, ларёк есть винный или как?

— Зачем ларёк? Выдают. У нас с этим строго: на месяц на человека два литра спирта под роспись.

— А кто не может, печень или там язва?

— Тех отправляют лечить, в специальные клиники, лечат — и снова в бой. Нет, у нас не пить не положено.

— Да, я слышал, что винцо от этой вашей радиации первое дело.

— И первое, и второе, и третье.

— А как же бабы? Тоже пьют?

— Баб у нас нет. Уборщицы-пенсионерки, которым уже не рожать.

— А вам что — тоже не рожать? Как с этим? Говорят ведь, того…

— Тут уж ты выбирай: либо реактор, либо бабы. И потом, кто с водочкой дружен, тому х… не нужен, сам небось знаешь.

— Да как сказать… У меня вон пять сынов да две девки, обе сами уж бабки. Правду сказать, в те поры и не пили, как ноноче.

— А что так? Председатель не велел?

— Он и сейчас не велит. Да как-то вот не было… Всё лето работали… да и зимой работали.

— А теперь что, работы не стало?

— Теперь вас вот возют, эвона армия, да толку-то. Сидели б уж на своих реакторах…

— Кто ж тогда отгулы даст? Мы вот тут две недели пьём — четыре выходных, за каждый выходной — два отгула. Итого восемь, а праздник попадёт — все десять, десять отгулов — считай, что отпуск. И своих тридцать рабочих дней.

— Как же там ваши реакторы?

— Главное, дядя Серёжа, капусту посадить, бураки в кучу собрать, а реакторы, они железные, их не полоть, не дёргать — что с ними будет? Не сгниют, не убегут.

— Как же чернобыльский убёг?

— Ну… раз в год палка стреляет.

— Это верно.

Но второе удивление было куда как круче.

— Тебе налить, дед?

— Коль не жалко.

— Сколько?

— Сколь не жалко.

— Не упадёшь?

— Ты нам поровну налей, поглядим.

Стало интересно. Выпили по кружке чемергеса, потом вдогон ещё по полкружки. Когда к вечеру Гена очнулся, дед сидел на том же месте, пил с ребятами и всё так же по-стариковски балаболил.

— Ты, дед, никак изнутри лужёный?

— Не, — отшучивался старый, — у меня против вашего два горла: одно в брюхо идёт, а другое прямо в серёдце, — и постучал, чисто Аркадий, ребром ладони по грудине. — Если в брюхо пущу — пьянею, если в серёдце — вино сразу в радость переходит.

И не понять было: шутит, нет? Но ведь не пьяный — весёлый!

— Разве так можно? — оказывалось, хоть он и Виночерпий, а чего-то самого главного про это вино, что он черпает, и не знает. — Как?

— Огонь же … можно дом сжечь, а можно суп сварить, решай сам… пока ты ему хозяин. Вместо головы у вас палец, вот вы же одним животом и живёте…

— Мы не животом, мы всё-таки головой, — амнистировал Винч голову.

— Э-э… — отмахнулся дед, — головой жить нельзя, в ей самой толку нет, ей только пальцу вашему команду и давать: пять, четыре… нажимай… она вроде пастуха, с самого-то пастуха ни мяса, ни молока, ни шерстинки. Живут либо животом, либо серёдцем. У живота помол грубый, только для нежити, она-то вас, своих кормильцев, и корчит, а у серёдца помол тонкий, господень пух, какой хошь пирожок выпечь можно, а для нежити он что вода в решете — ей не взять.

— Научишь… через серёдце? — уже уважительно спросил Виночерпий.

— А что не научить, наливай.

Он выпивал, глаза начинали лучиться, какое-то сосредоточенное блаженство появлялось в глубине их…

Винч недоумевал: тут же простая, понятная химия, как физиология может обмануть химию? Как это — сразу в радость, без дури? А грамм-градус на килограмм веса? Куда градус пропадает?

— Дак ты опять головой про живот думаешь, а в серёдце все не так… химия-фимия — это всё для нежити.

— Уж если твоё серёдце такое чудесное, то ему и водки не надо, с воды можно забалдеть.

— Можно, — просто ответил Сергей Иванович, — правильному серёдцу ни на что запрета нет. И с воды можно, и без воды можно… но это уже серёдцу труд, а мы не трудники.

— А водку сразу в радость — без труда?

— Куда как проще. Серёдце не обманешь. Живот можно и обмануть, а серёдце нельзя.

— Погоди, погоди… — заработала мысль у Виночерпия, — животу, значит, тоже можно воду подсунуть?

— Конечно. Только мимо вашей головы пронеси.

— Как это?

— Да так… Живот глупой, если голова не скажет, сам ничего не поймёт.

— А как мимо головы?

— А вот так… — Выпивал, и ещё другое говорил, совсем непонятное, видно уже под хмельком: — Из воды вино сделать не хитро, этому научишься, а вот придётся тебе один раз вино в живую воду обратить, тут бы не сплоховать!…

Услышал это после и забыл, а вот урок из воды в вино не только разговором остался.

Однажды взяла аркадьевская жена Люба Виночерпия за лацкан:

— Не наливайте вы Валерке, нельзя ему! «Ладно, ладно! Конечно, конечно! Не будем, не буду!…» А как не наливать? Сказать: «Извини, брат Аркадий, не велела тебе жена наливать!»? Или того хуже: «Ты же больной, убери-ка стакан!»? Тем более что был опыт, по-товарищески…

Аркадий посидел немного вместе со всеми и ушёл. Напился в одиночку втрое против команды, и на следующее утро — припадок… Тут и вспомнил Виночерпий про живот и голову. А вдруг? И в одну из пьянок после третьей налил Аркадию воды, благо она со спиртом всегда на столе рядом, уперся взглядом Аркадию в лоб, как показал дед, да ещё влез мысленно внутрь фляжки с водой и, как живу душу, заклинал её: «вино, вино, вино…». Не прокатит — отшутится. Аркадий пил и морщился, потом крякнул, запил той же водой, и к концу мероприятия был отнюдь не трезвее остальных, даже наоборот (крепка вода!), хотя больше ни градуса в его утробу не попало. Винч был в восторге, правда, отягощённом размышлениями: «Да, сработало, но… Но Аркадий-то был реально пьян, домой-то его волокли, и Люба причитала точно так же, как если бы Аркадий упился совсем не водой. Кайф — хорошо, но… печень? Печень принимает воду, как воду… или?… А мозговые клетки так же миллионами умирают… или?…» Он чувствовал себя, как Архимед в предбаннике, как Ньютон в калитке яблоневого сада… да что там Архимед! — как Христос в Кане Галилейской, наверняка тот именно такую штуку проделал на свадьбе! Но открытие откладывалось, потому что, попробовав на другой день, уперевшись взглядом в собственный лоб в зеркале над раковиной, похмелиться из–под крана, чтоб не пахло на работе, разочаровался. Выпил сначала водки и снова из–под крана — опять не прокатило. «Конечно, я-то знаю, что это вода, Аркадий же не знал, гости галилейские не знали! Не должен человек знать, что его обманывают, он верить должен, сначала нужно заставить человека верить, а потом уже обманывай его сколько влезет! И самого человека, и его печень, и его мозговые клетки».

Хотя несомненный плюс для времён постоянного безденежья и тупой борьбы с пьянством был налицо, в серию это ноу-хау запускать не решался: достаточно ведь одного прокола и сомнение, известный пожиратель веры, магию уничтожит.

Кто-то как будто подсказывал ему, когда можно плацебнуть, когда никак нельзя. Экспериментировал. В частности, он обнаружил: захмелеть от воды можно, только если из этого стакана перед этим пили спиртное. Сначала он думал, что эффект обеспечивает оставшийся запах, но он наблюдался и тогда, когда уже пятый раз из стакана пьют только воду, какой уж запах! «Гомеопатия, — восхищался Винч, — достаточно одной молекулы!». Однако и на следующий день продраенные с песочком после чая кружки, в которых уже точно не было ни одной цедваашпятьоашинки, работали! Дальше: работал и вчерашний мятый пластик в отличие от точно такого же нового. Дело было не в молекуле, дураки эти гомеопаты, просто стаканы «помнили» и, неживые, стеклянные, алюминиевые, железные и пластиковые, умели передавать налитой в них жидкости, а через неё и пьющему, весь букет некогда бывшего в них напитка. «Помнили» ещё как-то укладывалось в голове, но «передавали»!… Восхищала его непонятная, невидимая связь между всеми «участниками соревнований» — нутром, стеклом, водой, вином, существующими не просто совершенно в разных физических (не говоря уже психических, энергетических) состояниях, но и в разные времена! Чудит природа…

Ни с кем никогда не делился своим опытом. Тот же подсказчик внушал ему: бестайность сразу будет означать бессилие. Ни-ко-му! И хотя еще недавно немыслимое чудо упаивать водой открылось (не с той ли поры у Винча и появилось искусство сохранения заначки?), более, как ему казалось, простое дело — пускать настоящее спиртное через серёдце, чтобы сразу и только в радость, оставалось для него недоступным: серёдца не хватало.

С Аркадием у старика было почти по-родственному: разговоров не вели, а если и вели, то глупые, детские:

— Дядь Серёж, а вот если б у тебя появился мешок денег, что б ты делал?

— Что делал, то бы и делал, рыбу ловил, корзины плёл.

— Понятно, что рыбу… купил бы себе катер?

— Не-е, лучше челна на реке катера нет. Только шум да дым, и река задом.

— А где у реки зад?

— Как и у тебя — сзади.

— А если без реки? Куда бы дел?

— Совсем без реки и не жить, русский человек из реки родился.

— А не из земли?

— Река из земли, а человек из реки.

— Из реки, но не всякий. Вот мы с тобой — из реки, а, скажем, Николаич — из пробирки, Винч — из фляги, а Капитан вообще не пойми из чего.

Капитан, который деду в этой спонтанной береговой семье был вроде первенца, как будто ревнуя, даже спрашивал в шутку.

— Может, наш лиофил тебе и вправду родня?

— Кто-кто?

— Да Аркадий!

— Что ж, правильный малец. Реку понимает.

— Тридцать годиков мальцу.

— Всё одно.

— Да он же врёт, твой правильный, как дышит!

— Без корысти не обман, а забава, сказка, а сказка впереди идёт, правду за руку тащит.

Николаич устраивал с ним целые, почти научные, диспуты, провоцировал всегда старый, а наш и рад — свободные уши, тем более что Сергей Иванович сразу признал его за самого умного из команды, правда, скорее только за очки, так перед ним и уважился с первой встречи:

— Ты небось теретик!…

— У нас, дед, только ленивый не теоретик. Вон, говорят, даже

Ленин был физик-теоретик.

— Эк, нашёл ленивого, столько дров успел наломать, а что ему и было-то? Мне в сыны теперь бы пошёл.

— Да я пошутил. Ни Ленин, ни один марксист физиком не был, да и сам Маркс — целая теория из одних сил отталкивания, глупость же!…

— Кабы только глупость…

— Если бы у них был хотя бы один физик, они бы знали, что их равенство — это победа энтропии, финиш, смерть, равенства может желать только дебил, такая вот, дед, марсельеза.

— Это да… А скажи мне: как шибко надо бечь, чтобы за жизнь хоть до какой-нито звёздочки успеть?

— Сергей ты мой Иваныч, ну при чём тут скорость? Никаких жизней и скоростей не хватит, если, как ты говоришь, бечь. Надо не бечь, не бежать, а соображать.

— Давай сообразим.

— Сейчас… Виночерпий!… ух! Так вот, звезда твоя не там, где ты её видишь глазами, а… вон, за кустом, и нужно не бежать, а всего-то сделать один шаг, но — мозгами.

Дядя Серёжа смотрел на куст, на Колю, на небо, трогал своими корявыми клешнями голову.

— Плесни-ка ещё.

— Я тебе сейчас объясню, это, дядь Серёж, просто, как… мерёжа. Вот сколько в мерёже длины…

— Вместе с крылом?

— С крылом, крылом… и сколько, скажем, попавшемуся раку ползти из конца мотни, чтоб выбраться?

— Ну…

Николаича уже несло, не мог дожидаться, пока дед прикинет длину своей снасти.

— А когда ты мерёжу сложишь, он вмиг — и вывалился.

— Вывалится, жди! его, гада, пока отчепишь, пять раз сложишь-разложишь.

— Это техника, я про принцип… Ладно, ну их, раков, в реку…

— Да уж, лучше б не попадались.

— Я тебе проще, — Коля сорвал молоденький лопушок, — я тебе на двухмерном пространстве: вот в лопухе по жилочкам сок бежит от черенка к вершинке, это как будто свет, как будто взгляд наш, мы вот здесь, у черенка, а звезда твоя — на кончике. Долго ему бечь? А когда мы лопушок наш вот так сложим, — Коля сложил лопух пополам, — сок или свет, взгляд, как бежал, так и бежит себе отсюда да вот так вот сюда, а фактически они в одном месте!

— А как же ему, соку, из жилы-то своей выпрыгнуть?

— Вот! Во-о-от, Сергей Иванович, Резерфордушка ты мой,

Шрёдингер ты мой малеевский! Как? Мозгами!

— Что, и небо вот так сложить можно?

— Не можно, оно так и сложено, просто мы смотрим на него изнутри жилочки, вдоль её. А на самом деле мир-то — он вот какой! — Коля быстро складывал лопух вчетверо, потом ещё вчетверо, пока не он стал комочком с ноготь, — у-па-ко-ван-ный, всё-всё в одном месте, надо просто суметь бежать поперёк жилы, проткнуть, ход найти, дыру, нору, и тогда можно успеть между «первой и второй» всю все-вселенную с гостинцами обойти.

— Так если он уже свёрнут… как же… звезда, она эвон где, видно!

— Я ж и говорю: свет — он по жилочке бежит, свет — это такой медленный старичок, который только по жилочкам.

— Я ж прямо смотрю!

— Ты когда из Малевского в Дединово по дороге пешком идёшь, сколько кругов нарезаешь? А шагаешь-то всегда вперёд, и кажется ведь тебе, что ты идёшь прямо вперёд, а умом знаешь, что прямо, если через Прорву, рукой подать и в другую сторону.

— Это да.

— И тут так же: мозгами надо.

— Ну и как это — мозгами?

— А вот это уже на лопухе не объяснишь, только на стакане…

— А что, кончилась?

Выпивали.

— В принципе, Сергей Иванович, для того, чтобы проколоть листик, сделать вот тут, — опять складывал расправившийся было лопушок, — лазейку, прокол, то есть прорвать материю пространства-времени, достаточно сильного гравитационного поля чёрной дыры, — градус работал, и Николаича несло и несло, — только чёрная дыра штука опа-асная, нестабильная, вот мы и хотим создать свою нору. А для того, чтобы стабилизировать чёрную дыру, нужен огро-омный заряд хитрой такой энергии, отрицательной, её даже теоретически не все ещё признают, а мы — мы! — готовы получить её в рабола… лабораторных условиях.

— Значит, с помощью железяк? Так-так-так…

— Без железяк пока никак.

— Ну уж и никак… а мозгами-то, как сам говорил, не пробовали?

Николаич дедовой подначки не заметил.

— Зато если два протона, — он с хрустом столкнул два кулака, — вот так… то миниатюрную чёрную дырочку заполучить можно, тогда уж мы…

— Такую хиросиму с нагасакой устроите, ух…

— Что Хиросима, Сергей ты мой Иванович, что Хиросима!

Только у нас пока такой мощи нет…

— Слава богу… — и смягчал: — Что, дорого стоит?

— У-у-у… Мы, физики, дядь Серёж, самые дорогие учёные в мире. Математикам что? Пачки бумаги и одной чернильницы на всю жизнь может хватить, философам и тех не надо, а нам, чтоб, скажем, вот такухонькую пиздюльку найти, целый завод построить надо, что завод — город!

— Да, — вздохнул дядя Серёжа, и глаза его заблестели, — чтоб такухонькую найти, я в своё время два совхоза в ряд строил и ещё соседний колхоз Ленина…

— Так вот когда, — Николаич ещё раз стучал кость о кость, — бахнем, то эта такухонькая, в полнейтринки, чёрная дырочка может сожрать всё, — и он обхватывал руками небо.

— Такухонькая чёрненькая сожрёт, не подавится, это да, — соглашался старик и менял тему: — А как, скажем, планетки по небу бегают, знаешь?

— Любопытный ты какой, дед! Как… — Николаич немного задумался, — как… кубы больших полуосей орбит, ну, это средних расстояний планет от Солнца, относятся между собой, как квадраты времен их обращений вокруг Солнца.

— Кубы, квадраты… Нет там никаких кубов, сам-то посмотри! — упрощал лукавый старик. — За какую верёвку они привязаны? Луна-то вон не отрывается.

— Верёвка эта называется гравитацией. Свойство материи такое, притягиваться, — поднял с земли камешек и отпустил его.

— Материи? Не много для неё чести? Друг к дружке тянуться это дело души, а не материи.

Николаич расхохотался и начал было объяснять ему разницу между духом и материей, веществом, но тот его быстро перебил:

— Ты по-русски мне ответь: что живое — вещество или существо?

— Ясно же: вещество неживое, существо живое, — разводил руками Николаич на очевидное.

— Оно так, так, да не так, а ровно наоборот.

— Ты, дед, запутался: так или, по-твоему, наоборот?

— Наоборот: потому что существа-то ты и не знаешь. Вот что из чего: существо из вещества или вещество из существа?

— Каждое существо состоит из вещества, то есть всё живое в конце концов сконструировано из неживого…

— Потому-то и бедлам, — оборвал его дед.

— Где?

— А везде. Наоборот: в каждом веществе есть существо, у всякой вещи есть сущесть, она им, вещам, присуща, и вещество взялось из своего существа, больше ему взяться неоткуда, и ещё не всякое-то существо обрастает веществом.

— Почему же?

— А без надоби. Сущи в мире несметно, видимо-невидимо, а вещей всего-то только те, что есть.

— И какие же, по-твоему, сущи могут облечься в вещи?

— Какие сподобятся.

— А что нужно, чтоб они сподобились?

— Увидеть. Когда сущь увидишь, она тут же превратится в вещь, тогда и другие на неё посмотреть могут, и сама она враз заговорит, за-вещает. Слышали, небось, присказку: «видимо-не-видимо»? Как раз об этом. Было невидимо, стало видимо.

— То есть сущь можно только видеть, а на вещь лишь смотреть?

— Если смотреть, то вещь и будет только вещь, как вы вот про неё думаете, и то, пока ты на её не смотришь, а если вещь видеть, то можно узреть и её сущь, то, из чего эта вещь взялась и оживела. Потому-то у вас от вещи остался только вес, а нет главного, что от сущи…

— Если от вещи — вес, то что от сущи? Сус?

— Сус… раньше так и звали: сус. Вес и сус… И-сус, сущий на небесах. Или забыли?

— Значит — Иисус?… — тут же встрял давно прислушивающийся к разговору Африка.

— Только по-правильному, по-русски — Исус.

Великий физик хотел было рассмеяться, но вдруг как бы оторопел: как бы помимо его воли главная картинка мироздания так переворачивалась в его голове, что на некоторое время он выпал из разговора.

— Это как посмотреть… по-русски. Иисус тоже по-русски, — держался за привычное православный неофит.

— Эх, Женька! Говорю же: видеть надо, а не токмо смотреть.

Можно ведь посмотреть, а ничего не увидеть.

— Как же видеть, если не смотреть?

— Соображай… мозгами-то, — шамковато улыбнулся Сергей Иванович. — От смотрения цветы вянут, а от видения камни цветут.

— Разве это не одно и то же — смотреть, видеть…

— Да ты послушай слово-то, чай, русский. Вникни!

— У тебя, дед, третье горло не открылось? — огрызнулся Африка. — Мимо кайфа, мимо радости сразу в мудрость?

— Какая там мудрость, это всё радость.

— А как же сказали: «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»?… — не преминул вставить начитанный Семён.

— Дураки сказали, или враги для дураков, или они просто радоваться не умеют, или очень уж не хотят, чтобы другие радовались… всяко может быть. Сами-то они небось мудрые…

— Правильно, Сергей Иванович: знание — сила, а мудрость — радость, — Аркадий был всегда на стороне старика.

— Погодите, — перебил всех вышедший из своего ступорка Николаич, — а как же увидеть то, что ещё не явлено, то, что ещё невидимо? Как же новые вещи из твоей сущи вытягивать?

Дед вздохнул.

— Непросто… Дети могут, или во сне бывает, или вот… — постучал корявым пальцем по кружке. — А так только особые люди, взор у них чистый, вострый, за явленные уже вещи не цепляется, мирское, как нам, этим видунам не помеха.

— Есть сейчас такие?

— Как не быть, творилы… — вздохнул. — Да, словом ещё можно: правильное слово родится, а за ним и вещь объявляется, это самый прямой ход.

— В начале было слово? — воскликнул, услышав знакомое, Африка.

— Не глазами видели, а словами? — многозначительно хмыкнул Семён.

— Так. Иное слово поглазастей любого бинокля будет… затем они и появились, слова, ими прежние силачи из сущи вещи изымали… не лясы точили.

— Вот ведь: есть же русское слово — «сущь», и по смыслу, и по… сути, — сокрушался Николаич, — а у нас «вакуум», и будь хоть он трижды творящий, сути-то не выражает.

— Что это такое ваш вакум? Пустота?

— Ну, не совсем пустота. Это как бы сыр из одних дыр, но в обёртке и с ценником.

— Еще ничего, то есть сырная сущность. Правильный вакум, а слово всё одно пустое… Ино дело — сущь.

О чём-то шептались они и с Поручиком, и Африке загадывал загадки, а уж у Капитана с дедом была отдельная песня.

Вровень с рекой дед ценил только дерево, в реке — стреж, в дереве — ствол. Из листков-цветков челна не выстругать…