^{М. НурбеСе Филип — поэтесса, писательница и юристка, проживающая в Торонто. Она родилась в Тобаго. После завершения магистерской работы, она практиковала право в течение семи лет в Торонто. За это время она написала две книги стихов. В 1983 году НурбеСе отказалась от юридической практики, чтобы посвятить больше времени письму. Хотя в первую очередь НурбеСе Филип является поэтессой, она также пишет художественную и научно-популярную литературу. Она опубликовала три сборника стихов: «Thorns» (1980), «Salmon Courage» (1983) и «She Tries Her Tongue; Her Silence Softly Breaks» (1988). Она является лауреатом многочисленных премий.}

^{Ее второй поэтический роман, «В поисках Ливингстона: одиссея Молчания», был опубликован в 1991 году. Женщина, путешествующая в одиночку сквозь время, Африку и безымянные земли, ищет доктора Дэвида Ливингстона, признанного на Западе «первооткрывателем» Африки. В поисках знаний и Ливингстона путешественница посещает многие народы, слушает их истории и их молчание, узнает об их Молчании. Это путешетвие заканчивается разговором с Ливингстоном. Это перевод отдельных отрывков, сфокусированных на восприятии Языка и Молчания.}

7

Моя собственная карта была примитивной, накарябанной на шкуре животного. По пути некоторые люди давали мне свои карты — не менее примитивные — кусочки коры с грубыми рисунками мест, в которых, по их мнению, я найду то, что ищу. У меня также были несколько костей и различные куски дерева с вырезанными на них указаниями. И зеркало. Куда я направляюсь? Я забыла, откуда пришла, но знала, что должна идти дальше. «Я открою Африку или погибну». Слова Ливингстона. Я приняла их как свои собственные, как свой девиз. Дэвид Ливингстон, доктор Дэвид Ливингстон, 1813-73 — шотландец, а не англичанин, один из первых европейцев, пересекших Калахари — с помощью Бушменов; индигенные африканцы показали ему Замбези, и он «открыл» ее; индигенные африканцы показали ему водопад Мосиоатунья — «грохочущий дым» — он «открыл» его и объявил его новым именем. Водопад Виктория. Затем он отправился «открывать» исток Нила и там его самого «открыл» Стэнли — «Доктор Ливингстон, я полагаю?» И История. Стэнли и Ливингстон — белые отцы континента. Молчания.

68

«Это, я-полагаю-Ливингстон, ложь и факт, потому что вы и ваши сторонники, ваша нация лжецов, имели власть превратить ложь в факт. Этот водопад имел имя задолго до того, как вы его заполучили — вы помните, как он назывался?»
«Нет».
«Конечно, вы не помните — я вам скажу — Мо-си-о-а-тунь-я — Мосиоатунья или «Грохочущий дым» — теперь помните? И кто первым дал имя водопаду? Африканцы, но «факт», с которым мы жили, заключался в том, что вы, я-полагаю-Ливингстон, «открыли» водопад Виктория. Если бы у меня была власть, я могла бы сделать «лжеца и обманщика Ливингстона» фактом — я могла бы сказать, что Секелету, вождь Макололо, открыл водопад, и это было бы фактом, я-полагаю-Ливингстон. Если бы у меня была власть».

11

«Сначала Богиня создала молчание: цельное, неделимое, полное. Все существа — мужчины, женщины, звери, насекомые, птицы и рыбы — счастливо жили вместе в этом молчании, до тех пор, покуда однажды женщина и мужчина не легли вместе и меж ними возникло первое слово. Это глубоко возмутило Богиню, и в гневе она вытряхнула свой мешок слов на мир, осыпая и обрушивая их на свои творения. Ее словесный багаж обрушился на всех существ, навсегда разрушив целостность того, что некогда было молчанием. Богиня прокляла мир словами и с тех пор женщина и мужчина постоянно стремятся вернуть первоначальное молчание. Они обречены на слова, зная о совершенстве молчания».

12

Мужской голос, глубокий и звучный, продолжил рассказ: «Каждые сто лет по нашему календарю, в месяц Кассиопеи, мы вступаем в войну с МОНАЕЛИЧ — теми, чьи верования о примате слова или молчания у истоков мира отличаются от наших. После битвы и в течение следующих ста лет побежденные обречены следовать верованиям победителей. Там, где было молчание, победитель насаждает слово; там, где было слово, — молчание».

Резко и рано утром я попрощалась с ними и ушла, прихватив свои карты, немного вещей и еду, которую они мне дали. Мое последнее воспоминание об МОНАЕЛИЧ — сидящие вокруг костра и затачивающие орудия войны — слова — для битвы космогоний.

15

Может быть женщины из ЕИНАЧЛОМ все-таки ошибались: они говорили, что это нужно было восстановить, а не открывать. Если бы я только смогла открыть это пока еще безымянное, оно стала бы моим, я верила в это. Я могла бы овладеть этим — сделать это своим. Не это ли сделал Ливингстон? И принц Генрих Мореплаватель. И Колумб. И Жак Картье. И все остальные открыватели. Открыть и овладеть — одно и то же. И разрушить.

Я посмотрела на карту; пожилая женщина продолжала указывать на определенное место на ней. В тусклом вечернем свете я едва видела бледно-коричневые чернила, очерчивавшие еще неведомую землю, к которой прикасался ее загрубевший палец. По краям карты кто-то нарисовал монстров и экзотических существ — одни с двумя головами, иные с человеческими телами и чудовищными головами — они заполнили все свободные места на карте. «Что это за существа?» — поинтересовалась я, указывая на рисунки. Она улыбнулась, прикрывая рот рукой, и покачала головой. Она знала не более моего.

17-18

За пределами манящего
          за пределами
последнего моря
ultima Thule
там где пространство —
страница
      пустая
невежество делается чудовищным
там где встречаются
Альфа и Омега
в едином начале
        за пределами
стороны другого которую мы называем
ничьё
и ничто
начинается
приходит открыватель
       — странник
       — авантюрист
       — эксперт
сертифицированный
в молчании
в античных школах
их тайны
       секреты
       науки
изучены
    — их молчание –
картограф
        нанесение контура
и структуры
            формы
безмятежное возвышение
молчания
рискуя падением в первозданное
с грехом
     срываясь
с плоского земли края
знаний
  в
самое молчание
нащупывая тот взрыв что был
началом
     большим
за пределами
  ожидания на горизонте
  прямой линии края
в кругах
  ширяшихся
во всегда
из молчания
          камня
          брошенного

25-26

РОВНО ДВЕСТИ ЛЕТ МНЕ СНИЛИСЬ ОДНИ ТЕ ЖЕ ДВА ПОВТОРЯЮЩИХСЯ СНА — ИНОГДА ЧЕРЕЗ НОЧЬ, А ПОРОЙ В ОДНУ И ТУ ЖЕ НОЧЬ — 

ОН — ЛИВИНГСТОН — И Я СПАРИВАЕМСЯ, КАК ДВА ЗВЕРЯ — ОН ОСЕДЛАЛ МЕНЯ — ЕГО СЛОВА СКОЛЬЗЯТ ТУДА СЮДА ВО ВЛАЖНЫХ МЕСТАХ МОЕГО МОЛЧАНИЯ — Я ВБИРАЮ ЕГО СЛОВА — СИЛЬНЫЕ И СТРЕМИТЕЛЬНЫЕ — БЕЗУСТАНННО, БЕЗОТКАЗНО СТРЕМЯЩИЕСЯ ЗАПОЛНИТЬ КАЖДУЮ ТРЕЩИНКУ МОЕГО МОЛЧАНИЯ — Я ВБИРАЮ ИХ В МОЛЧАНИЕ МОЕГО РТА — А ОН НА ПРОГАЛИНЕ В ЛЕСУ СИДИТ РЫДАЕТ, И СТЭНЛИ УТЕШАЕТ ЕГО -
«СКАЖИ, СТАРИНА, В ЧЕМ ДЕЛО?»
«МОЁ СЛОВО, МОЁ СЛОВО НЕ СТОИТ — »
«НАХУЙ СЛОВО, ЛИВИНГСТОН».
«ЭТО И ЕСТЬ ТО, ЧТО Я ПЫТАЮСЬ ТЕБЕ СКАЗАТЬ, СТАРИНА…»
«Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ХОТЕЛ МНЕ СКАЗАТЬ, ЛИВИНГСТОН, И Я ГОВОРЮ: НАХУЙ СЛОВО — АФРИКА ЖДЕТ НАС — С ВОЖДЕЛЕНИЕМ — КАК… КАК ШЛЮХА!»
«А ВЫ ВЕДЬ ЖУРНАЛИСТ, СЭР — КАК ВЫ МОЖЕТЕ ТАК ГОВОРИТЬ? РАЗВЕ ВАМ НЕ ЯСНО, СТЭНЛИ, БЕЗ МОЕГО СЛОВА АФРИКА ДЛЯ МЕНЯ НЕДОСТУПНА — ДЛЯ НАС ВСЕХ?»

В МОЕМ ВТОРОМ СНЕ Я ОГРОМНАЯ И ТЯЖЕЛАЯ, РАЗДУВШАЯСЯ, КАК СВИНОМАТКА, СОБИРАЮЩАЯСЯ ПРОИЗВЕСТИ — ПЛОД ЕГО СЛОВА. БЕРЕМЕННАЯ ТЫСЯЧУ  ЛЕТ И ДВА ГОДА — СХВАТКИ МОИ АГОНИЯ ДЛЯЩАЯСЯ ВЕЧНО НА ПРОТЯЖЕНИИ МОИХ УСИЛИЙ РОДИТЬ — ТО НА КОРТОЧКАХ, ТО ОПУСКАЯСЬ НА КОЛЕНИ, ТО СИДЯ, ТО РАСХАЖИВАЯ — Я СТЕНАЮ И ХРИПЛЮ, КАК ЖИВОТНОЕ, КАКОВЫМ Я И ЯВЛЯЮСЬ, ВОПЛЮ И РЫДАЮ, Я ПЫТАЮСЬ РОДИТЬ МОНСТРУОЗНЫЙ ПЛОД ЕГО СЛОВА И МОЕГО МОЛЧАНИЯ — ЗАЧАТЫЙ В МОЛЧАНИИ МОЕЙ ЖЕ СОБСТВЕННОЙ, САМОЙ МОЕЙ УТРОБЫ.

30-31

В начале было —
ничто
могло бы
хотя бы
быть
           без Молчания
        культура
взращивая парадиз
           паразит в слове
со от чего
    висеть
     ожидать
    зависеть
Слово и Молчание подпитывают
       долю
в нужде
сочетаются
вмещают
      вместе с заговором
в симбиозе —
  эмбрион-слово
цепляется
       прилипает к оболочке в
Молчании
   разделенном Падением
в слове на
        молчание минус слово
желающую Молчания
расколотого
           одним
на две
располовиненное в близнецов
            в раскол
разорванное
Господом в слове
      целое
первоначальное 

В начале было
поругание
        в
слове внутри времени
     внутри
Истории
     Молчание ищет равновесие
в отмщении
разрез в точности
          прилипает к извечному в Слове
стремясь замолчать
Молчание

35

Именно с ИЕМОЛЧАН я изучила молчание и осознала, как я ошибалась, как глубоко ошибалась в нём. Они научили меня, что в природе нет ничего безмолвного, то есть естественно безмолвного. У всего есть свой звук, речь или язык, хотя бы даже и язык молчания, и если бы я была готова освоить звук того, что казалось молчанием, я бы поняла, что слово было лишь иным звуком — звуком молчания.

ИЕМОЛЧАН не безмолвствовали — вовсе нет. За пятьдесят лет, прожитых с ними, я выучила их язык — язык их молчания; тогда уже не имело значения, почему они «безмолвствовали». Я была бегла в их молчании и к тому моменту уже могла двигаться дальше — в моей голове звучали слова Ливингстона: «Я открою путь вглубь Африки или погибну».

57-58

МУЗЕЙ МОЛЧАНИЯ

Семь миллиардов лет — именно столько я странствовала. Я повидала много-много странных вещей, была свидетельницей еще более странных событий, но самым странным из всех был Музей Молчания, сооруженный для хранения многообразных молчаний разных народов. ЕИНАЧЛОМ, МОНАЕЛИЧ, ИЕМОЛЧАН, ЧИОМЕЛАН, МЕЧОНИЛА, ЛАИМОЧНЕ, НАЧОМЕЛИ, и даже ОАЧЛИНЕМ и многие, многие другие — все их молчания были там. Бродя по этому музею, я узнала многие из экспонатов — эти молчания принадлежали мне так же, как и людям, у которых они были взяты.

«Верните их», — потребовал я от владельцев. «Вы должны вернуть эти молчания их владельцам. Без своего молчания эти люди не целостны». Они улыбнулись и ничего не сказали. Это была кража с самого начала, продолжила я, а теперь это не что иное, как « устрашение! — простое и ясное — принуждение продолжать хранить весь запас нашего молчания в заложниках, требовать, чтобы мы за него платили, и гарантировали нашу заботу о нём», так они это сделали.

Они сказали мне, что это одно из чудес света, что никогда еще столько молчания не собиралось под одной крышей, и они очень горды этим. Мое молчание наше молчание — тщательно охраняемое и лелеемое ими! Мое молчание теперь было структурой, сооружением, вокруг которого я могу ходить, которое я могу трогать, чувствовать, даже лизать, и я так и сделала — оно было холодным, ледяным на языке. Я могла, если захотела бы, даже пописать на него, хотя это сложно, поскольку оно было изолировано плексигласом.

41-45

ШЕСТОЙ ДЕНЬ СОТОГО МЕСЯЦЯ
ШЕСТОГО МИЛЛИАРДНОГО ГОДА НАШЕЙ СЛОВА

5001-й ЧАС 

Я была в пути примерно пять миллионов лет, когда добралась до земли ЧИОМЕЛАН; я была уставшей — предельно уставшей — а Ливингстон всё еще казался далеким. Я никого не встречала и ни с кем не разговаривала последние две тысячи лет, но все же общалась с окружающими меня вещами — уроки ИЕМОЛЧАН я усвоила хорошо, — но мне было одиноко, порой дичайше одиноко, и я была счастлива увидеть человеческое лицо — встретить людей.

ЧИОМЕЛАНе приветствовали меня и были настроены дружелюбно. Я пробыла с ними всего сто лет, когда одна из лидеров ЧИОМЕЛАН, Марфан, величественная женщина ростом около шести футов с массивными грудью и бедрами, и насыщенным темно-коричневым цветом кожи, подошла ко мне и предупредила, что приближается время моего пребывания в парилке.

«Мое время? В парилке?» Она улыбнулась и кивнула.
«Я не хочу идти в парилку», — ответила я. «Я устала и просто хочу отдохнуть — я долго путешествовала…»

Она вновь улыбнулась всей своей шестифутовой и весящей двести фунтов фигурой и тихо, но твердо произнесла: «Все посещающие наше общество должны это делать — послезавтра начнется твое время в парилке. До этого времени тебе следует подумать о трех словах, которые ты возьмёшь с собой в парилку».
«Три слова?» Я как дурочка повторяла всё, что она говорила: «Что ты имеешь в виду?»
«В парилке все слова покинут тебя…» — она сделала паузу, — «кроме тех, которые ты выберешь». Она объясняла все это очень терпеливо, как будто я был ребенком или простушкой. «Прежде чем войти в парилку, ты должна сказать мне свои слова — это те слова, через которые можно будет увидеть тебя».
«Увидеть меня?» Я снова повторила ее слова. «Увидеть меня через что?»
Она снова улыбнулась мне: «Увидишь».

Ад, дерьмо и проклятие! Это все, что мне было нужно. Чертовски плохо, что пришлось учиться «говорить» без слов — теперь все мои слова покинут меня. И как слова могут покинуть меня — я забуду их? Неужели это имела в виду Марфан? Я была в полном замешательстве и злости, но времени на раздумья не было, ибо на следующий день женщины пришли и отвели меня в хижину, где омыли меня ароматной водой с травами и цветами. После чего они натерли меня душистыми маслами, лаская и массируя всё моё тело. Я была наслышана о чувственности женщин ЧИОМЕЛАН, однако до сих пор не сталкивалась с этим. По мере того, как их руки скользили по моему телу, расслабляя уставшие, болезненные мышцы, я убедилась в обоснованности их репутации. Эти руки говорили с моим телом на одном языке — каждая клетка моего тела высвобождала свою древнюю и коллективную мудрость.

Тело более не было отделено от разума и духа — под руками женщин ЧИОМЕЛАН они стали единым целым, я полностью перестала сопротивляться и отдалась им. Покончив с этим, они напоили меня обильно водой и отправили обратно в то место, которое было моим домом последние сто лет — небольшую хижину, стоящую в стороне от других жилищ. Лежа и размышляя о силе рук женщин ЧИОМЕЛАН, я задался вопросом, испытывал ли Ливингстон когда-нибудь подобное.

Всю ночь я лежала на своей травяной циновке, думая, как велела мне Марфан, о трех словах, которые должны остаться со мной, когда все остальные исчезнут. «Убить» — это было слово, однозначное и уверенное, гораздо более надежное и предсказуемое, чем слово «любовь» — такое мимолетное и неопределенное. В слове «убить» была окончательность, которая успокаивала. Однако я быстро отбросила его. Я искала слова, которые я могла бы потрогать и почувствовать; слова, которые я могла бы попробовать на вкус и полюбить, как ранее полюбили меня женщины из ЧИОМЕЛАН; слова, которые не владели бы мною — не принадлежали бы мне — как моя одержимость Ливингстоном; слова свободные, нетронутые, не запятнанные никакой предыдущей деятельностью. Девственные слова! Чистые, как новорожденный ребенок. «Погрузиться», «толкать», «резать» — жесткие слова — эти и другие подобные им были единственными, которые пришли мне в голову той ночью, их острые края прорезали полосу в молчании, которое окружало и окутывало меня.

Я пролежала год — триста шестьдесят шесть дней (високосный год по старому календарю) — в хижине, потея словами. Как они улетали — вырываясь из всех отверстий и проходов, слова эвакуировались, сбегали — убегали от меня — диарея, непрекращающаяся и неудержимая — их острые, зазубренные края разрывали и терзали мои мягкие, тайные складки — я не вынашивала их, так как же я могла их рожать? но они все равно прибывали, поток слов устремлялся и изливался через меня. Меня тошнило — я извергала слова, слова и еще слова, ядовитый гной вытекал из моих ушей и ноздрей, сквозь поры выступали слова, пока я не ослабела настолько, что вцепилась в эти самые слова, чтобы опереться, чтобы они дали мне силу — и как они побежали эти слова, как будто их преследовали, и, возможно, так и было — за ними гналось Молчание. По какой-то причине они ушли, оставив меня безмолвной и без слов. Было ли это одно и то же — состояние отсутствия? Бессловесная, за исключением трех слов, которые отказывались уходить: «Рождение». «Смерть». И «Молчание».

Все эти три слова мне понадобятся в парилке, окончательно утвердилась я в этой мысли той ночью, лежа в своей хижине и ощущая страх перед неизвестным и перед парилкой. Это было все, что у меня было — рождение, смерть и молчание между ними — все, что я могла назвать своим — мое рождение, моя смерть и, прежде всего, моё молчание. Мои слова не были по-настоящему моими — они были куплены, проданы, принадлежали другим и были украдены другими. Но молчание! — столь обесцененная монета для кого-то — никто не заботился о нём, и оно было полностью моим.

Марфан была восхищена моим выбором слов и сказала, что все женщины будут думать обо мне и моих словах, пока я буду в парилке. «Прекрасно, — подумала я, — просто прекрасно — я потею, а они думают».

О каким разгром был этот разгром слова — покидающего сырую тьму моего молчания, влажную, как рождение, как секс, уравновешивающую сухость самого влажного из переживаний — смерти, где вся влага улетучивается, как улетучились сейчас мои слова покидая пустыню, чтобы, снова расцвести во влаге. Было ли мое молчание пустыней, ожидающей расцвета слов, или же это была пустыня слов, ожидающая расцвета молчания? Я не знала, но как только влага улетучилась, как при смерти, так и слова испарились, остались лишь «рождение», «смерть», «молчание» —драгоценное молчание. 

В молчании — никто не предложит мне выпить безмолвно в молчании парилки — жажду напитка я должна — в передышке от парилки я грежу этими словами я грежу постоянно — от сна к реальности обратно к сну снова двигаясь — что-то купить пытаясь — шумный жаркий рынок такой шумный! Громко — не могу понять — от лавки к лавке — что я знаю, чтобы сделатьмоисловапонятными — поняла! женщины на рынке черная кожа выглядят сильными — такие большие! говорящие глаза смотрят и смотрят на меня смеются отмахиваются от меня машут руками артикулируют причмокивают губами поворачиваются спиной — нужно охладиться! слишком много одежды тянетдергаетстонет горло сдавлено сухость во рту пот льется из меня снимаю — снимаю одежду! нужно сделать себя понятной голой! блуждаю смеюсь смеются надо мной мужчины и женщины на рынке «Иди, дитя, посмотри, как сладки мои слова». «Вот, попробуй, посмотри, как эти слова вкусны — специальная цена для тебя — дешево, дешево», — голоса смелые, хриплые, нападающие, «С этими словами у тебя не будет проблем», — рынок толкается и пихается, кричит без слов, плачет, бегу по рынку, убегаю от молчания — моего молчания! среди слов, нагроможденных на прилавках — все слова мира — так много, слишком много слов, жестокая, брутальная торговля — «Твое слово за моё» ошеломление — «Твоё молчание за мое слово», люди впадают падают в оцепенение люди-терминалы, говорящие, но немые — как я — платящие деньги — верящие в что-то ценное, рынок слов! рынок молчания! — передышка — воды, пожалуйста… «Пссс», кто-то зовет из-под ларьков — ребенок с такими большими круглыми глазами смотрит на меня?! Глядя на косы, украшенные бусинами, на яркую кожу, такую мягкую, такую черную, ничего — она ничего не говорит. Тишина. Калебас, который она предлагает… Вода — вода! Протягиваю руку — вода! Чтобы испить глубоко из моего собственного Молчания, пью и пью — разве у него нет дна? Века пью, плачу, теряю слова, говорю, больше не понимаю, плачу, мое Молчание больше не мое, пью, плачу, слезы, так много! Слишком много! Слезы наполняют калебас до краев и переливаются через века, быстро текущая река, такая широкая! Такая глубокая! Несет меня назад, назад к истоку… Истоку моего Молчания. 

Через один календарный год после того как я вошла в парилку, я проснулась, скорчившись в позе эмбриона на полу, рыдая и плача. Я стала легче на сотни, даже тысячи слов. Еда, танцы и любовь — вот что меня ждало, а также все ванны, ласки и массажи, которые я хотела. Мне очень хотелось остаться с женщинами из ЧИОМЕЛАН — в парилке и всё, но я решила, что слишком много хорошего — это не хорошо.

Итак, я опять отправилась по следам Ливингстона и внутрь — в моё Молчание.

52

«Но молчание не имеет слов», — возразила я, сердце мое забилось быстрее от осознания того, что она собирается меня покинуть. «Так что делать нечего».
«Тогда ничего и не делай», — ответила она, — «но если ты мудрая, то попробуешь сшить одеяло — например, покрывало, или соткать волшебный ковер, который… ну, это решать тебе. Сплети нам что-нибудь, — с вызовом сказала она, — в благодарность за твое пребывание здесь; сплети себе что-нибудь — что-нибудь новое, чего раньше не было, используя то, что у тебя есть, то, что принадлежит тебе», — и она наклонилась и поцеловала меня в губы. Чертова Иуда! «Используй то, что есть у всех нас, — продолжила она, — слова и молчание — ни слова, ни молчание по отдельности, а слова и молчание — плети, сшивай, соединяй и помни, что это твое молчание — все твое, нетронутое и неоскверненное. Слова не принадлежат тебе, они принадлежали другим и были развращены ими задолго до того, как ты отправилась в путешествие — слова-шлюхи». Затем она рассмеялась. «Но чтобы воспользоваться своим молчанием, ты должна использовать слово».
«Слова-шлюхи?» — спросила я.
«Да, и в этом-то и загвоздка, моя дорогая», — сказала она, нежно притянула меня к себе и обняла, — «в этом-то и загвоздка — тебе нужно слово — слова-шлюхи — чтобы соткать свое молчание». 

54

Я злилась, пока до меня не дошло, чему она пыталась меня научить — что существует две отдельные нити — слово и молчание — и каждая из них одинаково важна. Чтобы что-то соткать, я сначала должна была разделить их, а прежде чем я смогла это сделать, мне нужно было найти свое собственное Молчание.

Я долго цеплялась за свой гнев — было очень трудно от него избавиться, — но когда я отдалась Молчанию вокруг меня, мои пальцы, как будто сами по себе, начали ткать. Как и девочка в истории, которую поведала мне Арвал, обретая свое Молчание, я обретала свою силу — силу преображения. Я плела, разговаривала, смеялась и пела; я ругалась и клялась. Все это про себя. А потом я плела еще и еще и поняла, как Молчание может говорить и безмолвствовать — как Молчание может быть наполнено шумом и в то же время быть невозмутимым. И наконец я поняла, что Арвал имела в виду, говоря, что Молчание не всегда означает отсутствие звука, именно благодаря шуму моего собственного голоса я смогла отыскать и услышать свое собственное Молчание. И мне стало стыдно — за то, как я сопротивлялась мудрости, которую Арвал предложила мне, дав мне шанс найти своё собственное Молчание.