Понятие нация всем хорошо известно. Для одних оно кажется само собой разумеющимся, а для других даже угрожающе устаревшим. Расхожее восприятие этого термина также зависит от политической обстановки и нередко приобретает яркий идеологический окрас. Исследователи считают, что нация — скорее конструкт Нового времени, чем некая примордиальность, ждущая своего звёздного часа. Делает ли это её менее реальной? Делает ли это её чуждой человеческой душе, ищущей сообщества себе подобных? Не думаю, что случайно выбранных людей можно с лёгкостью сделать нацией, но податливость и растяжимость этого понятия сомнений не вызывает. Как и факт активного участия в нациообразовании специфических элит со своими целями и интересами.

Этот текст не об истории конструирования «воображаемого сообщества». Он про нацию как риторику, к которой обращаются те, кто борется с традиционными типами господства либо с политическими режимами, теряющими популярность. Апелляция к воле народа, какой бы фантастической не была эта абстракция, в определённый исторический момент становится политическим фактом, с которым нельзя не считаться. Конституцию принимают, ссылаясь на суверенное решение народа как политической общности. Легитимность государства зависит от его соответствия экзистенциальным потребностям нации. Что это за потребности, да и что такое нация, конечно, решает уже организованное меньшинство, «озвучивающее» волю дезорганизованного большинства. Но нация как продуктивная (или деструктивная) сила отныне присутствует как потенция, как обещание подлинного политического существования. 

Этот текст также о демократической риторике — верной спутнице нации, что освобождается от гнёта чуждых ей сил. Сегодня демократия ассоциируется с институциализированным состязанием политических партий, представляющих интересы разных групп населения, и духом компромисса, сближающего народовластие с либерализмом. Но так было не всегда. Об истории непростых отношений либерализма и демократии у нас есть видео, но там не освещена одна примечательная точка зрения. Оригинальный политический философ Карл Шмитт, впоследствии ставший топ-юристом Третьего рейха, критиковал конституцию Веймарской республики и сформулировал ключевые характеристики идеальной демократии, вдохновляясь мыслью Жан-Жака Руссо и действиями якобинцев. По Шмитту, демократия предполагает 1) равенство граждан; 2) наличие у них общего интереса, отличного от «варваров»; 3) тождественность управляющих и управляемых. Согласно этой логике, демократическое правление покоится на принципе тождества/идентичности (Identität), призванном стереть различия внутри политического сообщества и отделить своих от чужих [Schmitt, 2008]. А теперь поговорим о связи демократии и нацизма.  

Изобретая народ

Впервые в европейской истории народ как политическая категория возникает во время Английской гражданской войны/революции середины 17 столетия. Правда, делает он это не самостоятельно. Парламентарии противостояли королю с его «Божественным правом» на правление, и им на это нужно было противопоставить свою, не менее убедительную, фикцию — народный суверенитет. Английский парламент существовал на тот момент не одну сотню лет, и члены Палаты общин формально были депутатами, избираемыми на местном уровне. Тем не менее парламент (хоть и под руководством короля) принимал законы для всей нации, а не для отдельных локальностей, присылающих в политический центр «своих» депутатов. Именно эта особенность национального представительства позволила парламентариям концептуализировать единый английский народ и риторически опереться на него в своей борьбе с короной и её привилегированными сторонниками [Morgan, 1988]. 

В чём была красота политической фикции, которую революционеры, республиканцы и националисты во всех уголках мира используют по сей день? Так как политика в Англии проводилась на национальном, а не локальном уровне, вариант прямой демократии никто всерьёз не рассматривал. А это значило, что суверенитет народа оказывался по факту суверенитетом его представителей в парламенте. Трюк был в том, что постулируемая забота о всеобщем интересе формально освобождала депутатов от контроля со стороны своих избирателей, близоруко занятых своими местечковыми проблемами. С другой стороны, исполнительная власть, лишаясь своего божественного ореола, также освобождалась от каких-никаких морально-правовых ограничений, о которых ей раньше напоминал строптивый парламент, саботируя королевские приказы и даже наказывая их исполнителей [Morgan, 1988]. С подменой народа парламентом всё это было в прошлом. Историк Эдмунд Морган пишет в своём исследовании идеи народного суверенитета:

Когда народ становился сувереном, он, по-видимому, переставал быть подданным и, следовательно, больше не мог претендовать на права подданных против самих себя […]. К 1650-м годам стало очевидно, что новая фикция, в отсутствие чёткого различия между сувереном и подданным и в отсутствие более высокой инстанции, выражающей народную волю, могла наделить существующее правительство абсолютной и произвольной властью, превосходящей всё, что когда-либо осуществляли английские короли […]. Новые фикции, помещая власть и подчинение, превосходство и неполноценность в одни руки, могли лишить людей, которые фактически являлись подданными, эффективного контроля над правительством, которое претендовало на то, чтобы говорить от их имени — форма тирании, которую народный суверенитет продолжает предоставлять свои услуги людям по всему миру. [Morgan, 1988]

Страшно признаться, но всё это полбеды. Революционная замена традиционной (но привычной и худо-бедно работающей) смешанной формы правления неограниченной представительной властью открывала ящик Пандоры репрезентативной конкуренции. За неимением общепринятых норм и процедур, которые представительным демократиям лишь предстояло выработать, политическая конкуренция превращалась в игру с нулевой суммой, где победитель определяет, кто к нации принадлежит, и чего она от «своего» правительства хочет. Так во время революционной/гражданской войны английский народ представлял сначала Долгий (не переизбираемый) парламент, потом Армия нового образца (укомплектованная радикальными религиозными меньшинствами), и наконец военный диктатор. Однако, пройдя гражданскую войну, убийство короля, диктатуру, реставрацию монархии, изгнание второго короля и приглашение третьего, английским элитам всё-таки удалось институциализировать (и дерадикализовать) фикцию народного суверенитета, обеспечив де-факто режим выборной аристократии легитимностью и стабильностью [Morgan, 1988]. Их континентальные коллеги этим похвастаться не могли…

Нация — это я

Несмотря на то, что современная история представительных институтов и вовлечения народных масс в политику началась в Англии, именно французские пертурбации 18-19 веков дали нам богатый понятийный аппарат и подробные case studies конструирования нации и реализации идеи демократии. Как я уже писал, «величие» Французской революции отчасти обусловливалось материальными факторами типа развития средств сообщения и принуждения. В остальном же революционная ситуация, как и в Англии полутора веками ранее, ставила на репрезентативный пьедестал людей воинственных и бескомпромиссных. Радикалы и здесь воспользовались централизованным органом национального представительства и стали диктовать народу его волю от его же имени. 

Французские противники Ancien régime не могли не считаться со столетним опытом уже британского representative government. Правое крыло хотело последовать примеру своих островных коллег, использовав фикцию народной воли для учреждения и легитимации государства с буржуазной конституцией, которая бы ограничивала притязания неимущего простонародья на собственность народа. Слева же британскую модель критиковали, с одной стороны, за узурпацию народного суверенитета парламентской аристократией, с другой — за толерирование частных и корпоративных интересов, которые выражали фракции, партии и прочие ассоциации, в делах общественной, национальной важности. Подход радикалов был продуктивнее, потому что, во-первых, они всё же попортили планы умеренных «англофилов», а во-вторых, потому что их теоретическими наработками потом пользовались диктаторы, националисты и социалисты всех мастей. Якобинцы «решили» проблему узурпации народного суверенитета богатыми и, по определению, коррумпированными представителями, постулируя свою (моральную, классовую, национальную) тождественность с народом и атакуя все промежуточные инстанции, что стояли на пути у этой органической гармонии. Под такими лозунгами и осуществлялся террор [Rosanvallon, 2000].

В очередной раз мы наблюдаем осуществление диктатуры теми, кто объявляет себя последовательными сторонниками народовластия. Совпадение? Если помыслить демократию в связке с принципом тождества, всё станет на свои места. Бонапартизм (французский цезаризм) на практике оказывается куда прагматичнее якобинства, но в теоретическом плане прослеживается наследование: единство в общем ̶т̶е̶л̶е̶ деле. Нация воплощается в лидере, который атакует узурпаторов её суверенитета — коррумпированных, чуждых ей элементов. Подмену народа депутатами осуждают все радикальные критики представительной, сторонники якобы прямой, демократии. Пассивным гражданам, которым после выбора актёров в политическом спектакле отводилась роль немых, атомизированных зрителей, предлагается суррогат прямого участия в общем деле. И якобинцы, и бонапартисты выступают за прямое волеизъявление народа на референдуме/плебисците; не доверяют анонимному голосованию, предпочитая ему публичную аккламацию; привносят в политическую жизнь элемент карнавала, дающего чувство причастности [Rosanvallon, 2000]. Историк Пьер Розанваллон пишет в своём исследовании форм демократии:

Плебисцитарная демократия воссоединяется с древним пониманием народного согласия, когда участие народа было возможно лишь в форме аккламации, а политическую реальность можно было выразить символически. Преодоление конститутивных апорий представительного правления, следовательно, возвращает нас в данном случае к самым архаичным политическим формам, вновь подчёркивая непрочные связи между старым и новым в демократическом идеале. Связываясь с представительством единодушного народа, плебисцит в конечном итоге стремится совместить народ как коллективную идентичность, целостность, противостоящую третьим сторонам, и народ как комплексный субъект демократии. [Rosanvallon, 2000]

Восстание масс

В книге «La Démocratie inachevée: Histoire de la souveraineté du peuple en France» (Незавершённая демократия: история народного суверенитета во Франции) Розанваллон выделяет четыре формы демократии, каждая из которых схватывает лишь отдельные аспекты этой многогранной фикции. Я бы охарактеризовал их как либерально-элитистскую, повстанческо-террористическую, коммунитарную и популистско-диктаторскую. Французы в разные периоды своей богатой истории испробовали в той или иной степени каждую из них: буржуазные режимы с ограниченным избирательным правом, баррикады, попытки прямого участия граждан в законотворчестве, череда цезаризмов… Однако Розанваллон не ограничивается французской демократией и в конце книги касается вопроса тоталитаризма: национал-социализм он рассматривает как радикальную имплементацию популистско-диктаторской демократии, испробованной Наполеоном и его родственниками. Принцип воплощения народа в лидере доведён до предела. Тождественность управляющих и управляемых достигается путём этнической чистки в обеих стратах; такая гомогенизация призвана разрешить классовые антагонизмы [Rosanvallon, 2000]. Связь вождистских национализмов понятна, но причём тут коммунисты?

Из националистической логики нет выхода. Российский коммунизм, согласно классификации Розанваллона, перед тем как окончательно принять форму «диктатуры пролетариата», был скорее ближе к повстанческо-террористическому и коммунитарному видам демократии. Я думаю, то же самое можно было бы сказать про итальянский фашизм, имевший как парамилитарные образования, так и синдикалистское крыло. Так или иначе, этатизм логически следовал из коммунистической теории-практики и был единственной жизнеспособной формой существования политической общности в тех обстоятельствах. Куда интереснее то, что принцип тождества, на котором строилась советская демократия, автоматически создавал пролетарскую нацию (часто по этническому признаку!), отграниченную от чуждых ей «буржуазных» элементов. Рабочий народ, в свою очередь, воплощала партия, а позже генсек [Rosanvallon, 2000]. Разрабатывая свою демократическую теорию в 20-е годы прошлого столетия, Карл Шмитт это уловил:

Большевистская политика Советской республики заключалась в попытке заменить национальную однородность однородностью единого класса — пролетариата. […] Даже если эта попытка увенчается успехом и концепция пролетариата сможет заменить сущность национальной однородности классовой однородностью, возникнет новое различие — пролетариат против буржуазии — и демократия как политическая концепция останется структурно неизменной. Национальные антагонизмы сменятся антагонизмом между пролетарским и капиталистическим государствами, и дихотомия «друг-враг» тем самым приобретёт новую интенсивность. [Schmitt, 2008]

Однако демократический принцип тождества не обязательно вёл к тоталитаризму. Претензии к элитистскому составу депутатов озвучивались с момента появления на свет представительного правления. В Штатах антифедералисты опасались власти национального представительного органа и федерального правительства, заявляя, что эти люди, ввиду географического (и культурного) расстояния, не похожи на жителей штатов и не знакомы с местной спецификой. Ту же логику воспроизводили партии рабочих в 19 веке, требуя в качестве представителей «себе подобных». В конце концов, массовые партии 20 века, в частности социал-демократы, имели сравнительно эгалитарный состав руководителей, не понаслышке знакомых с положением дел на местах, а их избиратели буквально строили на принадлежности к партии свою идентичность, которая передавалась из поколения в поколение. Хотя фактическое разделение на управляющих и управляемых оставалось, чувство их схожести, пускай не тождественности, способствовало добровольной кооперации и социальной гармонии, которой европейским странам удалось достигнуть в послевоенный период [Манен, 2008]. Всего в меру!

Государство — это мы

Нация и демократия, как мы понимаем их сегодня, неразрывно связаны с формированием государства Нового времени. Обе фикции возникают на разломе Средневековья и современности, обе дают язык описания для мира, который стремительно меняется. Дискурсивно нация принадлежала к силам прогресса как минимум до конца 19 столетия, демократия же числится в этом лагере по сей день. Это довольно упрощённая картина, ведь у слов, особенно политически заряженных, может быть много значений. В этом тексте я попытался показать, какие толкования могут быть у понятий, которые всем вроде бы хорошо знакомы и понятны, и к каким последствием это может привести. При должном уровне организации и мотивации организованных групп.

Не уверен, что я окончательно прояснил связь демократии и авторитаризма — в том числе для себя. В последующих текстах мы ещё подумаем над тем, как процедура демократических (аристократических?) выборов и сама идея политического представительства в принципе не только релегитимизирует режим, но также облегчает государству задачу проникновения вглубь общества и контроль над гражданами. С их же согласия. Подозреваю, что особенно хорошо этот трюк удаётся провернуть там, где интересы управляемых представляются тождественными интересам управляющих.  

Поднятые мною темы кажутся мне значимыми также потому, что сегодня феномен нации, пускай иногда под другими названиями, возвращается на геополитическую карту мира. Это в какой-то мере неизбежно, хотя тут во мне говорит любитель теорий цикличности истории. С другой стороны, если правда, что нация в той или иной форме — это единственная форма существования государства Нового времени, может, тогда она никуда и не пропадала? Просто ждала своего часа, чтобы вырваться из-под земли, как из жерла вулкана, и переформатировать политический ландшафт. А потом застыть.

Источники

Манен Б. (2008) «Принципы представительного правления»: Глава III. Принцип различия; Глава VI. Метаморфозы представительного правления

Morgan E. S. (1988) «Inventing the People: The Rise of Popular Sovereignty in England and America»: 1. The Divine Right of Kings; 2. The Enigma of Representation; 3. Inventing the Sovereign People; 4. The People’s Two Bodies; 5. The Cautious Revolution

Rosanvallon P. (2000) «La Démocratie inachevée: Histoire de la souveraineté du peuple en France»: I. L’impossible Démocratie Représentative; V. La Démocratie Illibérale (le césarisme); XI. Différences et Répétitions

Schmitt C. (2008) «Constitutional Theory»: § 17. The Theory of Democracy, Fundamental Concepts

Дополнительная литература

Манн М. (2016) «Тёмная сторона демократии: Объяснение этнических чисток»

Ankersmit F. (2012) «Representative Democracy»