27 июля во время финального выступления корейского скрипача Кима Донгюня на конкурсе им. Чайковского Антон Боровиков провел акцию «Политический инфразвук». О содержании акции и ее подготовке с автором говорил Илья Дейкун.
Публикуем первую часть.

Вторая часть

Антон Боровиков: На конкурсе Чайковского, в зале Чайковского играют три участника, каждый из них — концерт Моцарта и концерт Чайковского. Второй участник, самое начало, когда довольно затянутое вступление, можно сказать, бравурное, можно сказать, политически ангажированное и ангажирующее, прозвучало, предваряя и масштабируя лиризм скрипки, которая будет следовать. Масштабируя лиризм скрипки в политическое и, в некотором роде, националистическое высказывание. После этого я выкрикивал лозунги и пускал мыльные пузыри из детской баночки.

Илья Дейкун: Расшифруй, пожалуйста. Ты сказал, что акция была именно политическим высказыванием. Как это? Оркестр едва затих, чтобы подчеркнуть изысканность скрипки…

АБ: Может, даже в каком-то смысле извратить ее.

ИД: В каком плане?

АБ: Нужно разделить ответ на две части. На собственно музыковедческую проблематику анализа концерта и его политическую критику, с одной стороны. И, с другой стороны, на измерение актуальной политики, в котором существует исполнение. Актуальной политики — или даже политической акустики, описываемой как часть эко-политики.

ИД: Можно я уточню? Ты хочешь начать объяснение с музыковедческой и политической точки зрения?

АБ: Не то что бы, но два слова можно сказать. Сам жанр концерта, существующий, начиная с Нового времени — проблемное политическое заявление, потому что институт концерта противопоставляется и противостоит, с одной стороны, каким-то другим, как мы бы сказали, жанрам, если бы были традиционными музыковедами, но скажем: не «жанрам», а «системам» и «системообразующим комбинациям», в которых оппозиция «концерт vs что-нибудь» сдвигается. И роль концерта может быть как преувеличена в разных системных оппозициях, так и преуменьшена. Но, помимо них, есть же фон, в котором существует звук биологический и техно-биологический в конце 19 и начале 20 века, в конце 19 века, если мы говорим о Чайковском, об этом сочинении… Существовал просто фоновый звук его времени, которому противопоставляется концерт как художественное высказывание. Мы слышим эту оппозицию, которую производит, по Латуру, машина Модерности, отделяя природу от культуры. Из сегодняшнего дня кажется, что тогда оппозиция едва намечалась, а теперь можно услышать ее на конвейере очередного сочинения и исполнения важнейшего скрипичного концерта для русской политической культуры, наряду с Первым фортепианным.

ИД: Я правильно понимаю, что ты противопоставляешь технобиологическое и форму концерта?

АБ: Для начала я противопоставляю фон жизни звуковой, он же — техно-биологический, в котором писалась музыка, самой музыке.

Для меня музыка всегда ощущалась как предательство органики

ИД: Как феномен, как абстракцию или как идею?

АБ: Как всё. Как некий отход, предательство актуально существующих биоакустических форм жизни. Пастернак описывает в поэме «1905 год» переход конца 19 века: «гром позорных телег» сменился на «громыхание первых платформ»… Для меня музыка всегда ощущалась — не только у Чайковского — как предательство органики, или уже новой киборгизированной органики, какой-то техно-органики. С другой стороны, я попытался зашить в акцию исследование политической составляющей конкретного сейчайшнего исполнения, для которого Чайковскому потребовалось, несмотря ни на что, несмотря на свою гомосексуальность, на то, что он был в свое время репрессирован обществом, на то, что он сам себя прежде всего репрессировал — это ведь можно увидеть по дневникам и переписке — несмотря ни на что, Чайковскому потребовалось стать в советское время главным локальным композитором прошлого, Главным классиком.

ИД: Парадокс.

АБ: Удивительный авторитарный искажающий парадокс. Сейчас кажется, что он уже давно звучал, как композитор для кинохроники. Как «Время, вперед» Свиридова для «Новостей», таким же образом и Чайковский в записях даже Вана Клайберна, когда тот приезжал в Москву на Первый конкурс. Прямо сейчас Чайковский звучит так, что всё больше и больше походит на саундтрек к авторской программе Дмитрия Киселева.

ИД: Ты отмечаешь глубокую политизированность самого имени, которое стало лейблом, выхолащивающим самое искусство, искусство Чайковского, уплощающим его в коммерческую эмблему.

АБ: В пряжку с Красной звездой на поясе.

ИД: Акция, которую ты провел, — давай вернемся –была нацелена на то, чтобы выявить фальш, радикальное уплощение, фатальное для музыки и для канона.

АБ: Разумеется, немаловажно, что все происходило в зале Чайковского, возле главной российской магистрали Тверская-Ленинградский проспект-Ленинградское шоссе-Питер, на котором и без того существует некое измерение био-технической органики в виде машин, бензина и звуков; присутствует, однако, и культурное измерение, некоторые стоны, пускай не стоны каторжников, но, тем не менее, стоны того чудища, которое «Обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», как раз взято эпиграфом Радищев для «Путешествия из Петербурга в Москву».

Я хотел переосмыслить консервативно эстетическое в качестве политического

ИД: Да, но вот интересно узнать конкретно про модус акционизма. Акционизм чаще всего предстает как политическое действие, подрывное. Вспоминаем сразу Ситуационистский интернационал… окказиональное выступление, которое всегда становится остро политическим. Но ты его устроил в самом эпицентре эстетического. Ты правильно сказал: не смотря на свою гомосексуальность, Чайковский стал эмблемой в Советское время. Не говорит ли это об автономности эстетического?

АБ: Мусоргского алкоголизм завел не так далеко. Только до консерватории его имени в Екатеринбурге.

ИД: Да, но я веду к тому, что акция прошла прямо в центре этакого «лимба» эстетизирующих истуканов. «Лимб» расположен довольно далеко от поля политического высказывания. Не интервенция ли составляла новаторство твоего действия?

АБ: Точно, я хотел акцией переосмыслить эстетическое в качестве политического, причем консервативное эстетическое. Конкурс Чайковского — фактически чемпионат. Квази-спортивная форма порочно спортивного состязания, с которым, к сожалению, связано много коррупции и слухов, с фортепьянной и скрипичной его частями. Эстетическое как политическое я хотел бы положить в академическое основание своей диссертации. И, mutatis mutandis, политическое как эстетическое. Нужно ликвидировать порочную разницу между дисциплинами, на самом деле, между видами критики, ведь пересборка предшествующей исторической схемы, совсем другого нарратива, происходит как реализация критического запала.

ИД: Я сразу вспоминаю Рансьера и его «Эстетическую революцию», где он различает полицию и политику. Но я бы хотел больше спросить про генезис твоей идеи. Будет банальным считать, что она возникла спонтанно.

АБ: Нет, я о ней много думал.

Будущее за академическим акционизмом

ИД: Опиши процесс, как она рождалась, и какие были ориентиры. На мой взгляд, твоя акция — довольно новаторская вещь.

АБ: Меня с давних времен интересовали, наверно с класса 9-го, проблемы секулярного нехимического экстаза, какие-то предельные состояния, которые нам даны: тем интереснее, что неочевидным способом. Неочевидным химическим вмешательством. В какой-то момент были интересны максимально короткие тексты, и я написал троечный диплом про стихи Полины Андрукович, про ее строфическую организацию: в какой момент нажимается enter. Есть еще сдвиги с левой стороны строчки. Захватывало вот то, что менее бравурно, чем любая рисованная поэзия модернизма начала XX века, прообраз которой встречается в поздней античности, Марья Сергеевна Касьян в РГГУ рассказывала, как-то к слову ей пришлось. Интересовали максимально краткие и максимально сильные взрывы и разгоны. И поэтому мне показалось, что совместить радикализм абстрактного суждения, которое уже потому радикально, что абстрактно, оно «оттащено», если попытаться ввести этимологию «ab-traho», — от конкретики.

ИД: От феноменологической стороны.

АБ: Как «Бурлаки на Волге». Сила тех бурлаков, которые вытаскивают корабль, бывший сначала кораблем чисто хозяйственного назначения, а потом ставший Летучим Голландцем несчастной Российской империи. Усилие абстрагирования я очень хочу зашить в форму акционизма. Будущее за академическим акционизмом. Акционистские обрамления должны обязательно присутствовать у самых разных ученых. Если ученый не готов петь, плясать и танцевать свои мысли, он не ученый.

ИД: Позволь не согласиться, это уже образец Ницше и Андрея Белого. Ты говоришь о революционном потенциале абстракции, но в уже классическом 68 году академия как раз осталась в стороне. Именно Фуко, Сартр и все остальные, существовавшие на обочинах академической среды, то есть те люди, которые имели дело с именно конкретным высказыванием, политическим, юридическим, философским, именно они были двигателями студенческой революции. Твой тезис не проходит проверку. И тут я, скорее, акцентирую внимание на парадоксальности твоего высказывания, а не на неверифицируемости тезиса.

АБ: Да, он не проходит проверку. Конечно, он не проходит проверку. Если только заново не определиться с тем, кто такой ученый. Я имею в виду ученого не в конвенциональном смысле, не в смысле признания, которое существовало во Франции…

ИД: Пляшущий Белый, который поет свои лекции.

АБ: Я бы очень хотел, чтобы были такие ученые. Сейчас же не обязательно отплясывать танец, можно просто произвести конкретное радикальное высказывание довольно экономичными средствами.

ИД: Как это сделал ты.

АБ: Я это делал именно что экономичными средствами, совершенно необязательно их режиссировать — буржуазное слово «режиссировать» — масштабную опять-таки альтернативную реальность, которая будет конфликтовать с действительной. Но я считаю, что такой запал мог бы и должен был существовать.