Мастерская Дмитрия Брусникина показала самую необычную за четыре года своей деятельности вещь, экспериментальный спектакль «Слон», настолько же странный, насколько и неожиданный. Режиссёр Андрей Стадников, художник Шифра Каждан, композитор Дмитрий Власик и хореограф Александр Андрияшкин плодотворно поработали с очень яркими выпускниками Школы-студии МХАТ, ставшими уже новым театром. Место для эксперимента было выбрано на пустом, законсервированном для будущей лофтовой жизни заводе «Кристалл». Этот бывший источник царской, советской, постсоветской огненной воды солиднее выглядит, нежели расположенный по другую сторону Яузы «Винзавод», известный своей художественно-театральной силой. Снаружи краснокирпичный квартал «Кристалла» похож на дворцы Петергофа, не по архитектуре и цвету, а по странному ощущению: не царский, но дворец — для жизни мифических, идеальных товарищей рабочих.

Внутри трёхэтажного цеха всё выложено белым туалетным кафелем и царит не просто удручающая пустота, но ощущается присутствие вакуума. Давно уж нет ни трёхсменного праздника труда, ни огненной воды, ни товарищей рабочих, ни СССР, где было ЦК КПСС, ради которого трудился спеццех разлива спецводки. В этом огромном цеху и прошла ударная встреча брусникинцев со зрителями. Сначала в небольшом зале, потом в холле, в финале — под крышей с огромными арочными окнами, где естественный закат Солнца заменил всю возможную светотехнику. Собственно, работа актёров с невероятным для театра пространством и была главной игрой, создающей атмосферу. Если с чем «Слона» и сравнивать, по параметрам геомантики, то с прошлогодней работой Ромео Кастеллуччи в подземном коллекторе рядом с заводом Микояна. Ну, или с нынешней экскурсией по Москве, поставленной фирмой «Римини Протокол».

Итак, в спектакле нет з/к (официальное сокращение «заключённый каналоармеец» стоит во всех документах с 1920-х по 1950-е годы). Нет наколок слон, "смерть легавым от ножа", зато есть попытка заставить зрителя не быть зрителем шоу, но стать созерцателем себя. Сердце любит одну навеки, и эта одна — мы сами. Соловецкий лагерь особого назначения, СЛОН, где жертвы особого режима тов. Сталина играют в тюремном театре пьесу Арбузова «Таня», перемежая с пьесами «Интервенция» Славина и «Далёкое» Афиногенова. Первые десять минут — тишина, они стоят. Хотя, подозреваю, скрип, зевота, шуршание программками и покашливание озадаченных зрителей входят в партитуру композитора Дмитрия Власика. Затем началось скольжение текстов промеж друг друга. Они произносили слова бесстрастно, как трава под порывом ветра, одновременно начиная десяток фраз и внезапно бросая — лучшая метафора обезличенности, обесчеловеченности, безнадёжности. Они подёргивались и принимали странные конвульсивные позы. В финале первой части случилось страшное — они забились в судорогах, падая на кафельный пол и вскакивая, прыгая и крупно дрожа, издавая коллективный вопль, называемый в сталинском концлагере песнью. Кстати, похожая механика сотрясений советских зомби уже была у них в «Перевороте», спектакле «Практики». Но там не было настолько вырожденного, всасывающего, суггестивного пространства. С (малых) лет одни несчастья.

Интермедия в холле, в предбаннике цеха, была посвящена музыке Власика, уловившего идею Кейджа — тишина есть внешний природный звук, создающий любую музыку без насилия. Белый шум ткёт внутреннюю погоду настроения. Позвякивание, покашливание, потрескивание, невнятное чтение скороговоркой, а бывает — свист урагана и грохот ливня. В спектакле есть всё, что вокруг прямого высказывания, нет только самого высказывания. Это вернейший метод «затопить тональ», включить боковое снотворное зрение, нырнуть в собственную память, остановить мир, настроить восприятие на тончайшие вещи. И тогда ни в коем случае нельзя использовать звукоусиление, так и было в первых актах. Насчёт второй части в огромном зале тоже уверен: лучше иногда зрителям в ухо орать и свистеть, благо пространство позволяло любые манёвры, чем усиливать и посылать звук на динамики. Коллективное подсознание восполнит лакуны восприятия. Слон топчет мягко, всасывает вакуумно. Ключ ума. Пусто в бывшем дворце спирта.

Кристальная тишина произведения Дмитрия Власика «4:48» есть не только оммаж «4:43» Джона Кейджа, но середина актёрских состояний в «Слоне». Автоматические движения, отправляющие железки по кафелю, плюс звон пластинчатого колокола и еле слышные гусли создают пунктирное звуковое полотно и убаюкивают глубоко, на уровне ощущений. Осознанное ощущение есть возгонка тьмы ощупываемого материала, то есть восприятие. А осознанное восприятие есть мысль. Прав Алексей Лосев. Но что такое осознание, как не концентрация внимания? Театр этому способствует. Но круг осознанного, то есть качество и глубина восприятия зависят от объёма неосознанных ощущений, то есть тьмы. Если иссякает болото снов и высыхает тьма неосознанного, то и восприятие мертвеет, мутирует в догму и автомат, что приводит к появлению и развитию способности тиранить и мучить всё живое. Помните фильм «Звонок»? Странный мальчик даёт ключ к пониманию всего жуткого, когда говорит — мама, ты не понимаешь, та девочка совсем не спит.

Второй акт — двухчасовое разыгрывание перемежающихся диалогов из пяти артхаусных фильмов обо всех видах телесно-душевного насилия: «Бронсон» Рефна, «Конформист» Бертолуччи, «Горькая луна» Полански, «Голод» МакКуина, «Мастер» Пола Томаса Андерсона. Здесь актёры перестали быть неопределённой общностью, обрели имена, свои и экранные. Во втором «кинодействии», видимо, из глубин пяти картин пришли мысли:

1. Это странно, но когда вы не знаете имён актёров — восприятие совсем другое. А когда вы видите много спектаклей одного театра, восприятие приобретает нужную «квалификацию», чтобы заметить нюансы борьбы индивидуальностей за возможность стать на время спектакля другими.

2. Ошибаются режиссёры и искусствоведы, думая, что современным театром правят индивидуальности актёров. Мол, если нет интересного человека, нет и актёра. Правит неизменное древнее искусство превращения, забывания себя и остановки внутреннего диалога.

3. Маленькие фигурки на краю огромного цеха вырастают, подходя вплотную, действуют и запоминаются вернее, нежели в обычном театре — всё дело в масштабе изменения перспективы. Несмотря на кажущуюся, из–за огромного пространства, затянутость диалогов, несмотря на изнывание некоторых зрителей, никто не забудет «Слона».

4. Те фильмы, которых не видел, не поддавались восприятию, созерцание закатного блеска солнца в стёклах домов было сильнее. А узнаваемые цитаты тревожили отсылкой к артхаусным сюжетам, то есть тоже отклеивались от восприятия. Глаз видит, ухо неймёт. Это суггестивно, блаженно, но мучает не готового к медитации зрителя.

5. Видимо, такие эксперименты невозможно описывать объективно, но это и есть цель Ромео Кастеллуччи, было целью Ежи Гротовского и Анатолия Васильева. Каждому зрителю свой отдельный спектакль, по мере восприятия

6. Закон новой музыки тишины и закон психоаналитического сеанса: Спать! Но не совсем спать, а плавать на границе дня и ночи, сохраняя сознание. Тогда активизируется глубинная память, что хорошо показано в фильме «Мастер». Киносон, квазисон от воздействия магии кино, киномонтажа — подделка, суррогат кушетки Фрейда, Юнга и Рональда Л. Хаббарда, основателя сайентологии.

И если диалоги кого-то не задели, то катание на тележках, разворачивание к огромным окнам цеха задело всех. Какие фильмы, когда вчерашний день невозможно вспомнить. Мутация общественного сознания обгоняет заржавевшую механику личной памяти. «Слон» — отказ от сценического копирования монтажа, которым занимался цикл спектаклей «по фильмам» в Гоголь-центре. А если отказать монтажу кино, что останется? Правильно, видеть сны наяву, глядя в окно, замечая все оттенки уходящего дня. Брусникинцы крутые перцы, уникальное театральное племя, раз отказали в малейшем «драматическом» удовольствии публике, но одна зрительница их переплюнула — пыталась вылезти на крышу цеха. Её бы подвергнуть психоанализу. Дочитав статью, вы заснёте.

Созерцание заката требует двух-трёх часов, и если оставить в цеху только сцену из «Мастера», хватило бы времени допросить всех зрителей прямо во время кайфового катания на телегах — голосом Алисы Кретовой проникавшим внутрь костей. Алиса целых три мужских роли проговорила — Мастера из «Мастера» и двух священников — из «Конформиста и “Голода». Красавицы, комсомолки и спортсменки Алина Насибуллина и  Марина Калецкая были моделями в стильных платьях от Каждана, двойниками, с одной роль на двоих. Пётр Скворцов говорил за голодающего зэка из «Голода», Юрий Межевич удивил мощным голосом и песнями архетипического зэка из «Бронсона». Please release me cause I don’t love you anymore. Изящная Марина Васильева в роскошном платье цвета морской волны страдала за героиню «Горькой луны”, мощного исследования принуждения и рабства в сексе. Им бы проводки микрофонов взять и отсоединить, во славу тишины. Зачем им микрофоны, когда они девичьими руками таскают на телегах по три зрителя зараз. А потом завезти бы уснувших пассажиров в подвал готовой продукции и оставить в темноте, но с фонариками. Наверняка под «Кристаллом» лабиринт подвалов. Мы мало что осознаём из воспринятого — вот ключ психоанализа. Подсознание.

Бывший завод огненной воды, конечно, подпорчен ремонтом и неаутентичным пластиком оконных рам, кастрирован отсечением всех гофрированных и гладких труб. Но железный мусор станков по углам есть, лёгкий Роман Колотухин разбудил звоном железа в финале. Пару раз они кричали во всю глотку, и это было подобно попаданию под водопад, ибо смывалась вся кинодрёма, зритель просыпался всё в том же вакуумном цеху. Пластичный Гладстон Махиб и спокойный Сергей Карабань тоже кричали, а быстрая Мария Крылова опасно нарезала круги на самокате, пока строгая Настя Великородная и элегантный Алексей Мартынов мелькали в квадратуре цехового круга. Казалось, ещё чуть-чуть, и они перейдут в состояние импульсивной внезапности движений, идеальное для танца Буто. В самом конце наступил пипец, и не фильм «Пипец», а жуткий свист в исполнении фирменной сирены. Мне почему-то вспомнились отсутствующие в цеху талантливые игроки во «Второе видение», «Бесов», "Это тоже я" и «Конармию» — Василий Михайлов, Игорь Титов, Алексей Любимов, Ольга Воробьёва. И Василий Буткевич, только что получивший приз «Кинотавра» за лучшую мужскую роль в фильме «Тряпичный союз». Такова сила привычки видеть их вместе во всех постановках. Слонармия. Это тоже я.

Да, забыл главный суггестивный момент — героическую роль Дарьи Ворохобко, два часа кряду читающей восемь закольцованных стихов Пауля Целана, без усилителя, ходя кругом вокруг зрителей, потом внутри зрителей и актёров, сминая плоских экранных персонажей Холливуда мощной исцеляющей дланью. Взяла и освятила, постфактум, гигантский цех водки для ЦК КПСС в Царском казенном винном складе №1. Читка способом православной чеканки звука становится отчиткой, изгнанием бесов. Пошутим в духе накатывающего вакуумного времени: а кто из нас не бес — спрашивают своими антисоциальными, буржуазными, антисоветскими, подрывными фильмами главари мировой секты масонского артхауса — Николас Вендинг Рефн, Бернардо Бертолуччи, Роман Полански, Стив МакКуин и Пол Томас Андерсон.

Из разговора чиновника с театроведом: — А о чём спектакль, для кого рецензия? — Понимаете в чём дело, этот спектакль для тех, кто уже понимает, без рецензии…