Театр и порно
В Центре им. Мейерхольда прошел вербатим лаборатории факультет.док о «современных формах и практиках любви» «Я так влюблен_а во все и не могу уснуть», созданный под руководством Анастасии Патлай и Наны Гринштейн.
Небольшие остановки в череде хаотичных движений в буреломе глупости, в болоте относительности. Ослепляющая чувственность и удивление перед необходимостью счастья.
Называется ли это любовью?
Не называется, поскольку на прямые вопросы авторам следует замечание, что автор не должен собственнически интерпретировать. Под прикрытием необходимости разомкнутого театрального действия режиссерское мнение лишается легитимности, веса и смысла. Люди разучиваются связывать свои оценки и суждения с возможностью докопаться до истины. И заменителем этого действия служит коллективная процессуальность внутри «узелков чувственных переживаний, которые потом как бусинки перебираешь в памяти».
Поэтому авторы не хотят отвечать ни на вопрос какие мысли они передают через свое произведение, ни что такое любовь, о которой они сделали работу, странным образом полагая, что, оставив интерпретацию на стороне воспринимающего, они перестают что-то транслировать.
Они имеют дело с неназванным, избегают авторского взгляда, и предполагают (явно или неявно), что ценность в результате появится от взаимодействия с материалом определенным «горизонтальным» образом.
Эта философия обходит вопрос о том, каким должен быть результат, и в словах авторов мы не видим особых критериев оценки, в основном они говорили об увлекательном процессе создания.
Вместо цели начинает превалировать форма и тема. Горизонтальность — форма; любовь, разнообразие, видимость, смена нормы — темы. Иначе — на первый план выходит обстановка, комфорт движения и территория. Карта смещается вместе с движением так, что текущая точка остается в начале координат.
Один ответ все же был высказан. «Что такое любовь?» — «Моя любовь ждет меня дома.» Здесь и отказ от размышлений об общей природе любви, и смещение значимости в локальный контекст — для меня важно то, что близко, то, что относится непосредственно ко мне, и только об этом я могу говорить. Общее же не относится непосредственно ко мне, и высказываясь о нем я собственнически отношусь к нему. Персонаж пьесы особым образом рассказывает слушателям почему для нее было важно коллективное в момент личных переживаний, предполагая, что это само по себе необычно и требует объяснений.
Нужно сказать, что это избегание общего имеет свои границы. Толерантность была создана Джоном Локком как инструмент избегания крови между разными христианскими деноминациями Англии. И она работала за счет того, что не включала в себя определенные страты людей. Атеисты и паписты были вне ее границ и подвергались гонениям.
Сегодня толерантность продвигается не как ситуативный инструмент, но как универсальное благо и основа существования в обществе. Ее пафос пронизан принятием и включением, но на деле это принятие имеет границы, которые отрицают включение. Не «силовичок», но «грязный мусор», как говорит персонаж после того, как его не пускают к его возлюбленной.
Жаль, что эта бинарность не становится темой исследований молодых режиссеров, а обходится как несущественная деталь.
В упомянутом ответе также можно увидеть отказ от того, что любовь вообще существует как некоторое отличное от предмета любви.
В объектоцентричности предметы берут на себя функцию удержания скрытого. Они — черный обелиск; ненайденное, вожделенное — внутри них, и всегда другое, нежели где-то еще. Отношения между объектами утрачивают сущностную, определяющую нагрузку, и становятся постоянно сменяемым обрамлением чувственного процесса, направленного внутрь объекта.
Именно поэтому мастурбация-трение в разных вариантах и о разные объекты или о людей естественно вписывается в тематику любви. Самозамыкание в разговоре о любви это естественный итог упомянутого размыкания смыслов. В отсутствии выделенного направления остается сама исходная точка, которая может тереться об окружающую действительность и испытывать калейдоскоп аффектаций, но которая не может надеяться на близость другой точки сколько-нибудь долгое время.
«Я не хотела тогда отношений. Мне нужно было отдохнуть от отношений. Мне нужен был просто человек, с которым можно было бы поддерживать постоянные сексуальные отношения.»
Такая шизофреническая объективация и функционализация другого изнутри пафоса свободы и эмансипации походит на защитную реакцию перед таким же встречным отношением.
Если сейчас союз двух мыслится как взаимовыгодный баланс их желаний и потребностей, а не как восполнение личности, то понятно, почему в теме любви так много этих самых желаний.
«Просто само наслаждение от процесса потрясающее» говорит персонаж о сексе, говорят авторы о своей работе.
«Мне будет приятно, если она получит удовольствие от этого. Ей может нравиться не мой член.» — о сексе его женщины с другими.
«Мне было не по себе, потому что я представляла, что меня видит Бог, когда я мастурбирую» — в зале улыбки. «Но потом наши пути с Богом разошлись» — в зале радость и смех.
После реплик чтецы вглядываются в зал с очень серьезными лицами, будто производя анализ, до конца ли впиталась эта важная информация.
Секс в этой подаче выключается из остальной жизни как антитеза, как освобождение и как вопрос о том, как остаться в нем навсегда. Более широкие смыслы, которые он может содержать, которым он может подчиняться, которые располагаются в другом, обрезаются.
Такая горизонтальная лаборатория, где решения принимаются или голосованием, или необходимостью консенсуса, или ситуативной случайностью это интересный эксперимент. Он показывает, что, в отсутствии пронизывающей материал перспективы режиссера, результат начинает отражать бессознательные коллективные силовые линии. Вместо их преодоления возникает их трансляция.
Функцию преодоления же берет на себя возможность рассказать любой опыт и поместить его в безоценочное пространство, которое этим своим свойством легитимизирует его, снимает необходимость соотнесения, и дает сладостное ощущение преодоленного табу, которое принимается за свободу.
Соседство безответной привязанности; безудержного вожделения; прямолинейной объективации; найденной нежности; надежды на счастье; глубокой неожиданной трансформации в единое; забвения Бога; удивления перед тем, что «стать зверечком на колени в позе сзади» почему-то не к приводит близости (подсказка: потому что люди не звери) в одном ряду «вариативности и разнообразия любви» и есть возможная причина ее потери.
Спектакль этот скорее не о любви, а о потерянности и об отношениях с ней. О том, как потерять свою потерянность, чтобы она не натирала душу.
В ходе обсуждения несколько раз возникало словосочетание «соотнесенность с реальностью». «Она поняла, что вся ее картина не соотносится с реальностью» — о своей бабушке. Мир человека, который живет своими устаревшими представлениями, ставится в подчиненное положение перед установкой на подчинение собственным желаниям, чувствам и отстранению от референтности.
Т.е. декларируемое освобождающее действие этого дискурса основано на механизме переподчинения своих желаний коллективному консенсусу объективности (т.е. содержанию внутри объекта, а не разделению между субъектами) опыта.
«Подобно тому, как упрощение вещей означает их закрепление за определенной функцией, то есть их нейтрализацию через функцию, так и наготой тела определяется его закрепление за половой функцией, т.е. взаимная нейтрализация пола и тела», — Бодрийяр, Символический обмен и смерть.
Здесь происходит похожая вещь. Простое оголение интимного опыта закрепляет его за сферой удовольствия и блаженного забытия. «Мне хотелось бы вечность прыгать на его члене». В порнографии близкий план половых органов делает самих людей вторичными. Работа режиссера требует особых усилий по вглядыванию в документальный контекст, вытаскивание не только точки зрения человека, не только его аффектаций, но и отдаленных по месту и времени от этих аффектаций последствий и предтеч, выявлению стереоскопичности смыслов его речи.
Вербатим по сравнению с документальным кино имеет гораздо меньше инструментов для этого. В кино мы можем видеть территорию, внешность человека, его невербальные жесты, его жилище, окружающих, то есть нас повсюду сопровождает авторский взгляд. На сцене же у нас есть только текст, монтаж и чтение.
Чтение сегодня было имитацией того, что было написано. И при этом терялась и надежда на чтение между строк, потому что их имитация полностью заключала описываемый опыт в узнаваемые клише. Какая работа при этом совершалась чтецами? Они кувыркались в барабанчике чувств и терлись о буквы. Это не та работа, которая дает надежду на нетривиальный результат.
Для чего этот спектакль? Что он смотрит, о чем думает, с кем говорит?
Такое впечатление, что современный метод работы молодых в театре это создание сгустков событий разного размера и ритма таким образом, чтобы получился замысловатый узор, в котором занятно и щекотливо можно побродить на правильные темы. Драматургия стала пониматься как инструмент абстрактного дизайна, а не как линза для взгляда в иными средствами недоступное.
Кстати, почему-то из множества тем о сексе и любви не всплыла тема порнографии, идеально сочетающая «свободный выбор» «актрис фильмов для взрослых», объективацию, вожделение, забытье, зависимость, горизонтальность экрана, мастурбацию, полиаморию, свободные отношения, и фантомные боли любви в ее свободной интерпретации (по крайней мере оставив возможность усмотреть это на выбор зрителя).
Судя по статистике, порнография плотно вшита в жизнь большинства людей как некоторый костыль в борьбе за счастье в «реальности», поэтому могла бы что-то об этой «реальности» рассказать. Изнанку, которую искали авторы этой лаборатории. Иначе, различение между любовью и порно в «реальности» становится все сложнее.
