Тишина в вагоне метро в полночь, когда он вдруг встал между станциями. Слышится кашель и электрический гул, вдалеке проезжает поезд. Кажется, вся тяжесть дня спала вместе с громыханием состава. Ещё бы пару минут, или с десяток, и можно передумать и о жизни, и о мечтах, и разглядеть лица редких соседей. Но метро не театр, и через тридцать секунд сказки окунаешься в тот же грохот.

Если зритель плачет, не ясно насколько в этом поучаствовал актер. Возможно, образ на сцене работает сам по себе, и достаточно только его верно обозначить. Если бы человек увидел его на улице, то ничего бы не произошло. Сцена дает возможность зрителю разговаривать с образами на языке скрытом, в тюрьме не принято общаться так, как с мамой.

На этом спектакле я плакал, как бывшая жена на кукольных представлениях и детских мультиках. Раньше я думал, что это женская впечатлительность. Но нет. Простая история — как очищенная суть вещей, переживается особенно оголенно, если от жизни ждёшь не фейерверка впечатлений, но знаешь, что уже видел, и потерял, никогда не имев.

«Я очень люблю тебя». «Я тоже». «Мне очень хорошо с тобой». «Мне тоже». Это чувство к сыну похоже на Московское море во время заката, когда брусничное отражается от высоток на горизонте, за которыми — тяжелый голубой наступающей ночи. Слышишь шум прибоя и думаешь, что мир прямо сейчас впускает тебя в свои потаенные палаты блаженства.

На детском спектакле мало возможностей для психологической игры, мало слов и не может быть больших пауз. Как в нашем разговоре с сыном. Нужно, чтобы маленький человек не выпал за борт, и, пронесясь по этюдам, что-то запомнил, к чему-то приплыл.

Но я взрослый, и я смотрю на сценические танцы как на отзвуки далекого праздника, как на фигуру речи. Мой папа звонит мне и говорит, какой он счастливый, что у него есть музыка, и видео-концерт “Мои любимые песни” Людмилы Гурченко. “Я не просто считаю, что это шедевр, это вся наша жизнь.” Достаточно звуков музыки, достаточно открытого окна в настоящее, и мы посмотрим туда сами.

Мне показалось, что актеры вместе с нами смотрели в эти окна с той же надеждой на их открытие, что и мы. Поэтому танцы, гримассы, костюмы, прыжки, съезжающая с головы деталь облачения, мысли о том, что тебе доверили только роль на несколько слов, узор рта актрисы, который не похож на мальчишеский, но добр, случайные открытия на репетициях и шутки для внимательных, крики с галерки ну когда уже антракт, сцена с куклами, работающая сильнее сцены с людьми — это обрамление окна, резной наличник. Театр конструирует этот узор в надежде, что окно внутри него как-то возникнет, почему-то откроется в определённый момент какого-то спектакля.

Настоящая потеря только та, о которой забыл. Нить, рвущаяся между тобой и тобой. Иллюзия сохранения уже давно не работает. Теперь уже всем известно, что, вспоминая, мы каждый раз записываем эпизод заново, другим. Таким образом дуновение сакрального, из–за которого что-то врезалось в память, выхолащивается, заменяется дорожным знаком, или могильной плитой.

В этом влажном воздухе я почувствовал сродство с осенью, а эта музыка явилась мне ключом к сущности тембра. Где та осень, где тембр? Всё слабые тени.

Только практика творчества может уловить это ускользание в работу над добычей новых звеньев цепи жизни.

Когда мне было пять, я слушал песню Hit the Road Jack и танцевал под неё в проходе концертного зала в далёкой стране. Концерт организовал мой папа. Он говорил, что музыка в тот вечер объединила людей из разных стран, и я был посреди этой волны счастья.

Как и сегодня, когда я пел в подземном переходе со своим сыном после спектакля, чувствуя, как легко и просто выходит из меня радость. Из моего прошлого у меня были только баобабы во снах, а из будущего — терпкое эхо песни.

Я целую руку священника и лоб своей дочери, а режиссёр спектакля целует ручку маленькой знакомой зрительницы, только после этого отпуская её от себя. Маленькие жесты, выдающие силовые линии жизни, делают постановку восприимчивой к дыханию скрытого. Детали, которые остаются после просмотра, это контуры обнажаемой общей памяти. Повисшей в тишине между станциями повседневности.