Это было в провинции, в страшной глуши

На сегодняшний день говорить о «Русской нарезке» в отрыве от личной трагедии ее автора кажется странно и по-человечески неловко — и не вполне понятно, станет ли это возможным в обозримом будущем, учитывая судьбу этого текста и непосредственные обстоятельства его выхода на большую литературную сцену. Из множества реакций на гибель музыканта и литератора меня особенно впечатлила реплика одной непойманной (ой) русским миром комментаторки, отметившей, что Кушнир, от рождения будучи заложником вязкой, поркой провинциальной безысходности, «нырнул в Рахманинова», как иные ныряют в бутылку (почти что «поверил в символизм, как люди верят в Бога») — и хотя в этом-то выборе Рахманинова вместо бутылки как будто бы и состоит очевидное качественное различие этих, прости Господи, нырков, мы можем печально заключить, что провинциальная безысходность в случае с Павлом Кушниром все же взяла свое — по крайней мере, в моменте.

Рассуждая о русской провинциальности из 2025 года, интересно вспомнить десятилетней давности интервью неоднозначного донецкого автора «Кольте», в котором он охарактеризовал происходящее тогда на Донбассе как «прыжок провинциала в пропасть». Сегодня, когда, по выражению еще одного комментатора, Россия вступила в состав ДНР и ЛНР, а вовсе не наоборот, этот прыжок в пропасть приобрел совсем иной масштаб и иную глубину, о которой остается только гадать; свой региональный характер он утратил — однако провинциальность его никуда не делась, а, напротив, разрослась и окрепла, стала абсолютным общероссийским мейнстримом, без большого труда подмяв под себя обе столицы. До 22.02 еще могло существовать некое приблизительное разграничение территории РФ на «культурные центры», куда привозят зарубежных музыкантов и картины из западных собраний, и потерянные пространства вокруг больших, но культурно обделенных городов, где в лучшем случае выступит Лепс или выставят копии Ван Гога в технике жикле — сейчас же подобное разделение на «столицы» и «провинцию» потеряло всякое значение. Наиболее ярко это иллюстрирует, кажется, нынешний лайнап главного музыкального фестиваля последних предвоенных лет России — московского «Пикника "Афиши"», где еще в 2018 и 2019 играли Arcade Fire и The Cure и чьим хедлайнером в этом году назначена группа «Руки вверх».

В 2014-м, когда «Русская нарезка» была впервые опубликована (а русские столицы еще были отличны от русской провинции), ее наиболее исповедальная часть, будь она хоть кем-то прочитана, еще могла показаться представительным отчетом о провинциальной личной катастрофе, историей рассыпания уездного интеллигента с обязательными сеансами алкоголического самолюбования, без которых направленные вовне ирония и желчь рискуют обратиться против своего излучателя и, возможно, окончательно его растерзать. Среди выразительных открыток из Курска и Тамбова Кушнир помещает классическое видение горящей Москвы с вертолетами, под «Смерть Изольды» заливающими напалмом консерваторию им. Чайковского и летящими, разумеется, в сторону Кремля. В некоторое турне по капстранам рассказчик отправляется с томиком Солженицына, и в Дрездене, уподобляясь не то Набокову, не то Лимонову, отмечает, с каким «одинаковым стеклянно-бараньим выражением поднимают головы» перед вокзальным табло «разномастные иностранцы». Все эти одновременно щегольские и неуклюжие реплики создают образ провинциального самородка, почти инопланетянина, еще способного по настроению вознестись над местностью, но сознающего обреченность этого подъема еще в самом его начале. «Русская нарезка» декларирует неспособность культуры спасти человека, пронести его в теплой горсти над уродливым миром, ведущим бессмысленные истребительные войны и требующим сдать санитарную книжку до 15-го числа.

Прыжок в пропасть, предпринятый Павлом Кушниром, завершился в СИЗО Биробиджана за восемь тысяч километров от Москвы, но географические координаты его жизни и смерти более не дают оснований видеть в этой истории еще одну периферийную драму, какой осталось, к примеру, самосожжение Ирины Славиной в Нижнем Новгороде, не говоря о мытарствах других региональных журналистов, экологов и борцов за сохранение наследия, чьих имен мы навскидку не вспомним. Можно спекулировать о том, что в московском СИЗО такого бы не допустили, но, во-первых, для подобных утверждений необходимо обладать редким сегодня благодушием, а во-вторых, это запоздалое wishful thinking само по себе не имеет отношения к проблеме общей провинциализации русского социокультурного пространства, в муторном свете которой случившееся с Кушниром стало событием общего, всероссийского нового порядка, а не осталось чем-то таким, что никак не могло произойти в метрополии — а если бы и произошло, то вызвало бы несравнимо более острый шок с ощутимыми медийными последствиями.

В этом контексте главный вопрос, касающийся «Русской нарезки», состоит в том, совершается ли в ней по итогу некое большое преодоление, выход из этого провинциального морока — и ответить на него утвердительно определенно невозможно. Само заглавие книги экзотизирует ее, словно бы подчеркивая пресловутый couleur locale; выбор чужих текстов для нарезания видится подчиненным цели выстроить коллажный нарратив о неблагородных дикарях, для которых война является практически естественным состоянием (воздержимся от оценок справедливости такой установки), а дневниковая часть не предлагает ни автору, ни читателю вообще никаких утешений. Однако сам этот «невыход» из провинциального измерения нельзя счесть за недостаток книги — совсем напротив: в ней он кажется как раз предельно органичным, а из 2025 года еще и вполне провидческим.  

Вроде бы напрашивающийся следом вопрос о том, а существует ли вообще какой-либо нелетальный, щадящий выход из рыхлой провинциальной бездны в пределах международно признанных границ Российской Федерации сегодня, как уже было сказано, не имеет смысла. Впрочем, еще до недавнего времени варианты, как мы помним, были, и любопытным примером такого рывка представляется громкий и глубоко парадоксальный успех «Петровых в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова — возможно, наиболее состоявшегося русского романа «посткрымской» эпохи, все элементы которого пропитаны самой безнадежной, не вызывающей даже раздражения провинциальностью. В какой-то степени этот текст можно рассматривать как экспериментальную прозу — поддерживать уровень стерильной банальности на протяжении сотен страниц кажется по-своему интересной писательской задачей, и автор не отклоняется от нее ни на абзац. Это тщательное укладывание клише к клише в рамках повествования о передвижениях безликих персонажей в безликом городе делает «Петровых» поистине образцовым произведением российского провинциального искусства 2010-х годов — эпохи, когда ему еще как-то могли противостоять «московская» и «петербургская» традиции. Однако именно в том шумном обсуждении, которое вызвала эта книга, уже тогда проступила явная готовность культурного класса (скажем: людей, способных прочесть нечто большее, чем инструкцию к мультиварке) к тому самому всеобщему официальному прыжку в пропасть русской провинции, до которого оставалось уже недолго.

Несмотря на их вопиющую несхожесть, кажется возможным охарактеризовать «Русскую нарезку» и «Петровых в гриппе» как ключевые нестоличные тексты эпохи с диаметрально противоположными стратегиями внутреннего устройства: в то время, как в «Нарезке» заложник провинциального адка совершает попытку — употребим прекрасный русский глагол — выломаться из него хотя бы стилистически (и это, повторимся, тот нечастый в литературе казус, когда попытка засчитывается), роман Сальникова всеми возможными средствами если и не расширяет, то во всяком случае тщательно укрепляет и утверждает ту скорбную осыпающуюся яму, внутри которой он пишется. Собственно, решительным расширением ямы занялись чуть погодя уже совсем другие культуртрегеры и подрядчики; людям же, занятым в русской культуре внутри РФ, предстоит эту яму обживать и осваивать, неизбежно прокапывая в ней для себя сколько-то потайные карманы, но сохраняя, впрочем, и не самую стыдную возможность участвовать в ивентах на общедоступной глянцевой поверхности условного Гостиного Двора, а при удобном случае и организовывать их. Павел Кушнир ведь тоже выступал в каких-то концертных залах, не так ли?.. Все так: по прихоти страшных сил, на которые он никак не мог повлиять, уездный пианист и сочинитель, не известный никому кроме своих коллег и друзей, действительно оказался вынесен на один уровень, практически за один стол в областном СНТ с кураторами растерянных московских выставочных пространств, издателями книг с закрашенными черным страницами и худруками театров, командируемыми делиться опытом в Мариуполь.

Посмертное торжество Павла Кушнира, беспомощного героя страшного времени, обеспечено, однако, не столько итоговым прорывом к взыскательному читателю и сочувственными комментариями мэтров отечественной литературы, отдельные из которых озадачивают примерно так же, как былые восторженные похвалы роману Сальникова. В своем отчаянном одиночном выборе замученный музыкант оказался свободнее многих, если не сказать сразу всех: на нем не висела «ответственность за коллектив», ему не нужно было «сберечь институцию» — но и не имея кого спасать, кроме себя самого, он принял решение не участвовать в имитации нормальности вот этой одной человеческой единицей, которой был он сам. Это вознесло его и над топ-менеджерами российской культуры, рассаживающимися перед микрофонами, чтобы обсудить очередной шорт-лист, и над избегающими таких советов нечестивых (особенно когда их и так туда не зовут) деятелями «настоящего искусства», упражняющимися в холодной ненависти на дому.

У Кушнира не получилось вырваться из бездны, но в этой бездне теперь разместились все задержавшиеся по эту сторону границы; он здесь с нами, и от этого нам только неуютней. Как-то участвуя в текущем культурном процессе или просто за ним наблюдая, мы не можем отделаться от его издевательского присутствия среди этих странных обманчивых руин, внушающих одновременно доверие и подозрительность. Это Павел Кушнир, не благодаря и как бы походя, забирает все призы «Большой книги», скользя равнодушной ладонью по мертвым обложкам на премиальных столиках, и это Павел Кушнир закрывает «Пикник "Афиши"» в стемневшем Коломенском перед слившейся с ночью толпой, пришедшей послушать «Руки вверх». Предложить ему лучшее бессмертие мы пока что не в силах.