Товарищ написал объёмную и конструктивную программу для регионалистского движения на территории Российской псевдоФедерации. Регионалистское движение сегодня слабо и мало отрефлексировало, какую же альтернативу оно предлагает для обычных жителей различных регионов того, что называется «Россией». Именно заполнить эту брешь и стремится ниже публикуемый текст. Максимальное распространение и вдумчивое чтение только приветствуются. Автор пожелал остаться анонимным.

*******

На четвёртый год войны России с Украиной и манифестации реакционных политических сил многие вещи уже стали вполне обыденными — обыденность, к которой мы не хотели бы привыкать. И хотя кто-то может по-прежнему обмолвиться, что жизнь не будет прежней (и будет прав), всплывает другая проблема: кто стремится к прежней жизни? Это важный вопрос, потому что довоенные времена не приходят спонтанно. Они являются результатом социальной борьбы. В рамках классового общества невозможно игнорировать попрание человеческих прав, невозможно игнорировать повсеместное уничтожение свобод, как бы к этому ни стремился мировой имущий класс, якобы избранный народом в «своих» странах. Жизнь социальна, и если государства вмешиваются в эту социальную жизнь, они неизбежно совершают нападки на личную свободу. Игнорирование этого вмешательства сводит на нет все усилия предыдущих поколений, направленные на установление прав, которые сегодня считаются сами собой разумеющимися.

Мне бы очень хотелось внести ясность в набивший оскомину разговор о деколонизации: почему идеи деколонизации в современной России не сыщут популярность? что делают сторонники этой идеи зачастую неправильно, из-за чего малые и разрозненные силы не могут консолидироваться и бороться единым фронтом? Мне бы хотелось внести ясность в разговор о том, почему в России победил фашизм и как именно это сказывается на политических режимах в других государствах.

Что меня всегда пугало и ошарашивало, когда мне доводилось изучать ретроспективу ряда социальных движений, это то, какими усилиями обществу доставались политические, экономические, социальные, культурные права, — и с какой легкостью удавалось отнять эти права. Особенно красноречив пример революции в Испании: за менее чем десятилетие стране удалось пройти путь от анархической республики до фашистской диктатуры. Весь мир боролся за Испанию, весь мир воевал за революцию, но это не спасло испанский народ от реакции, это не стало толчком для роста диверсионного движения внутри страны, перманентной социальной борьбы. И почему так произошло, вполне ясно. Сложно, или вовсе невозможно побороть тоталитарные режимы сугубо внутренними силами, поскольку у фашистского государства есть все инструменты, чтобы побороть такое антифашистское движение в зародыше.

Хотя фашистское государство сильно, есть у него и слабость. Хотя эти режимы по обыкновению своему являются империалистическими, и они стремятся учинять экспансию, подавлять насильственно те общества, которые не хотят находиться под их патронажем добровольно, лишь за счёт того, что нефашистские общества реализуют своё право на самооборону от агрессии, мы всё ещё не живём в антиутопии мирового фашизма. Весь двадцатый век — это век манифестации фашизма и борьбы с ним, весь двадцатый век — это век антифашистского сопротивления.

Что движет сопротивлением? Здесь не будет особого открытия. Как сказано ранее, антифашизм не существует без социальной борьбы, без перманентной борьбы общества за улучшение условий существования. Борющееся общество — это общество, в котором у людей сильно чувство собственного достоинства. Пока люди осознают себя личностями, они будут бороться за себя, за своё будущее на улицах, дома, на работе, в социальных учреждениях, в медиа, в печати — иными словами, везде, где смогут организовать эту борьбу. Когда этого осознания не станет, когда уверенность в том, что каждая личность рождена быть достойной, иссякнет, социальная борьба также прекратится. Не существует «обществ рабов» и «обществ борцов», не существует и «обществ господ». Это эссенциалистский подход, ведущий к размежеванию угнетённых личностей по таким признакам и категориям, которые невозможно явно обозначить. Это путь национализма, и, как следствие, гегемонии национального капитала.

Мы можем понять, почему так хочется сводить процессы, происходящие в мире, к эссенциалистским штампам. Упрощённое мировосприятие, сведённое к вещам, на которые человек не может повлиять (национальность, цвет кожи, язык, традиции и обычаи общества, в котором живёт человек), легко подпитывается поверхностной буржуазной пропагандой, стремящейся убедить нас в том, что проблемы нашего мира не глобальны, а локальны и заключены в каких-то очень осязаемых конкретных понятиях. А раз эти проблемы локальны, то нам нечего мыслить трансгранично, расширять наш опыт, взаимодействовать с угнетёнными, которые отличаются от нас. И при всяком провале социальной борьбы, которая руководствуется своеобразным «местничеством», формируются ментальные установки, закрепляющие в людях синдром выученной беспомощности: методы не ведут к желаемой цели, — и общество, пытающееся встать на путь социальной борьбы, когда было таким образом обмануто, упирается в невидимую стену, не осознавая, что оказалось в тупике.

Это выводы, которые часто бывают превратно воспринимаемы сторонниками революционных перемен. Раз государства используют эссенциалистские штампы, чтобы ссорить угнетённых, то нужно отрицать всё, что не обусловлено социально. Но такое восприятие неверно понимает суть и механизм эссенциализма. Эссенциализм не падает с небес, у него есть свои корни и своё объяснение. Различия между людьми существуют, существуют языковые, расовые, национальные различия, иначе бы мир был однообразен. Отрицание эссенциализма не ведёт к отрицанию объективных фактов. Суть эссенциализма состоит в грубейшем обобщении различий между людьми, и это обобщение зиждится на склонности людей быть конформистами (в силу того, что мы социальны). Этот конформизм доводится до предела: буквально все различия между людьми описываются макрокосмом, то есть глобальным окружением человека. Эссенциалистское восприятие не углубляется в тонкости, отрицает или не принимает во внимание микрокосм — человека и его разум; личностное восприятие общества и происходящих в нём событий. Эссенциализм не учитывает, что человек не является конформистом абсолютно всегда и далеко не всегда находится под влиянием субъективно враждебных контридей, опирающихся равным образом на такие же эссенциалистские и метафизические обобщения (а если и находится, то виноваты в этом деструктивные идеи, а не человек, на которого они повлияли под действием обмана и пропаганды).

Революционное общество, в отличие от реакционного, не мыслит в категориях эссенциализма. Оно не отрицает различия и самоидентификацию человека в обществе, но оно не сводит восприятие личности к стереотипам и обобщениям. И более того, оно не стремится быть «идеальным», идти к каким-то абсолютным идеалам (кем они диктуются?), оно стремится к примирению разных обществ и разных людей, к достижению локального и глобального консенсуса между неоднородными социальными структурами. Образ жизни многих обществ может быть ригиден, но будь он универсален по своей сути, всё, что происходит в мире в социальном отношении, было бы описано не гуманитарными, а естественными науками.

Может показаться, что мы ушли в своём рассуждении в некоторые иные плоскости, но без этих выкладок было бы сложно увидеть то, как и почему не всякое движение, встающее на путь социальной борьбы, эффективно справляется с этой задачей. Не всякое движение, которое провозглашает борьбу с угнетением, комплексно рассматривает угнетение: оно заходит либо исключительно с националистической плоскости (становясь своего рода «реакцией для реакции»), либо только с политэкономической (как любят делать марксисты, недоумевая, почему их многочисленные попытки найти тот самый каноничный пролетариат из теоретических талмудов более чем столетней давности, неуспешны). Если говорить более лаконично, не всякое социальное движение эволюционирует в сторону интерсекциональности — теории о том, что угнетение многогранно и не исчерпывается только принадлежностью к какой-то одной социальной группе.

Иными словами, пока фашистские режимы бьют по угнетённым в самые уязвимые места, пытаясь самыми различными способами убедить их, что они не имеют достоинства из-за некоего предписанного им якобы по природе качества, радикальные политические движения ведут ожесточённые дискуссии о том, куда же всё-таки тянуть этот злополучный воз, и где же эта волшебная тропинка, ведущая к свободному миру такое многогранное и негомогенное общество.

На деле, конечно, такой тропинки не существует, и каждое общество, вставшее на путь восстания, пойдёт своей дорогой. Но «своя дорога» не подразумевает размежевания: хотя люди могут быть разделены в видении своего быта и социальной организации, в случае необходимости солидарность угнетённых приведёт к консолидации сил. Когда каждый считает, что и он (или она), и тот, кто выбрал иную модель самоорганизации, одинаково обладают субъектностью, различие целей не приведёт к размежеванию на почве «ревизионизма», и вместо множества разрозненных социальных проектов будет создано глобальное трансграничное движение.

Фашистские режимы строят свою идеологию на узком национальном самосознании, искусственно ограниченном государственными границами. Их сила — в навязывании этнической исключительности и предписанного единства, лишенного подлинной гражданской солидарности. Антифашизм же, напротив, не может быть ограничен ни территорией, ни этничностью — его природа интернациональна. Чтобы противостоять фашизму, необходима сила, действующая как внутри порабощенного общества, так и за его пределами. Эта сила должна быть способна преодолевать националистические мифы, не подменяя их другим национализмом, а опираясь на принципы федерализма и регионализма.

Но федерализм в нашем субъективном понимании как анархистов — это не формальная децентрализация, а реальное самоуправление регионов, основанное на гражданской, а не этнической идентичности. Подлинный регионализм, в отличие от национализма, не делит людей по крови, а объединяет их вокруг общих политических и экономических интересов. Именно такой подход демонстрировали, например, активисты Балтийской республиканской партии в Калининграде, где русские, украинцы, поляки и литовцы боролись не за этническое превосходство, а за право самостоятельно определять будущее своей земли. Интернациональная солидарность, сочетающаяся с регионалистским самоуправлением, может стать действенной альтернативой фашизму, ибо она отвергает его главный инструмент: разделение людей по крови и границам.

Анархизм доводит логику регионализма до её предельного выражения: если регионализм требует автономии в рамках существующего порядка, то анархизм отрицает сам этот порядок, заменяя его добровольной федерацией самоуправляющихся общин. Регионализм может стать мостом между локальной борьбой и радикальной альтернативой, поскольку он показывает, что даже в условиях государства возможны очаги самоуправления, свободного от националистической демагогии. Если сопротивление лишено этого фундамента, оно рискует выродиться в зеркальное подобие фашизма, в общества, которые обязаны перманентно прибегать к социальной борьбе, чтобы избежать давления со стороны государства и сопряжённого с ним капитала на ранее построенные структуры самоуправления. Соединив интернациональную солидарность с практикой местной автономии, можно создать силу, способную не просто свергнуть диктатуру, но и не дать ей возродиться в новой форме.

Регионализм и республиканизм, при всей их кажущейся привязанности к государственным формам, могут стать переходными этапами к безвластной федерации, если понимать их не как цель, а как инструмент децентрализации и демонтажа вертикали власти. Республиканская традиция, основанная на идее общего блага и гражданского самоуправления, в своей радикальной интерпретации отрицает не только монархию, но и любой авторитаризм, включая этатистский «республиканизм» якобинского толка. Когда регион борется за статус республики не ради смены вывески, а ради реального перераспределения власти в пользу местных советов и общин, он фактически ломает логику централизованного государства.

Такой регионализм — не застывшая форма, а процесс постепенного отчуждения от метрополии, при котором каждый шаг к автономии приближает момент, когда «республика» перестаёт быть мини-государством и превращается в самоуправляемую территорию. Это особенно очевидно в случаях, где регионалистские движения изначально опираются на горизонтальные структуры: народные ассамблеи, кооперативы, территориальные милиции. Республика здесь — лишь юридическая оболочка, которая со временем может быть отброшена, как только практика прямого действия сделает формальные институты избыточными. 

Исторически этот процесс прослеживается в Парижской Коммуне, где республиканизм быстро эволюционировал в сторону федералистских и даже анархистских практик, или в современном курдском движении, где идея «демократического конфедерализма» сознательно отходит от государственнических институтов — хотя, в силу ряда обстоятельств, не полностью их преодолевает. В обоих случаях республиканская риторика служила не укреплению новой власти, а её рассеиванию среди коммун и советов. Именно поэтому регионализм, не заражённый национализмом, и республиканизм, не сводящийся к смене элит, могут стать ступенью к безвластному обществу, если воспринимать их как этап, а не как конечный пункт.

Однако, коль речь идёт о республике, построение её содержит в себе парадоксальную угрозу: чем успешнее регион добивается автономии, тем выше риск того, что местная элита, получив рычаги власти, сама превратится в новый центр угнетения. История знает немало примеров, когда регионалистские движения, начав с лозунгов самоуправления, скатывались к этнократии или авторитаризму. Достаточно вспомнить каталонских националистов, чья риторика временами граничила с ксенофобией, или хорватских сепаратистов 1990-х, быстро превратившихся в национал-шовинистов.

Опасность кроется в подмене горизонтальной солидарности мифом о «региональной исключительности». Как только акцент смещается с гражданских прав на этническую или культурную идентичность, регионализм рискует воспроизвести ту самую фашистскую логику, против которой изначально боролся, только в миниатюре. Местная бюрократия, обретя самостоятельность, может начать строить тот же репрессивный аппарат, против которого восставала, но теперь под флагом «защиты традиций». Именно поэтому ключевым вопросом остается не формальный статус территории (республика, автономия, конфедерация), а конкретные механизмы власти: сохраняется ли прямое участие граждан в принятии решений или власть снова концентрируется в руках узкой группы «национальных лидеров»? Иными словами, движение за независимость региона может стать движением за сепаратизм на этно-национальной почве. Для российского фашистского режима что регионализм, что сепаратизм суть одно и то же, поэтому они запрещены одинаково, хотя сущностно это куда более многогранные явления: сепаратизм может быть этнократическим, регионализм, по определению, не может.

Как писал Теодор Качинский, ни одно общественное движение не может достичь успеха, если оно не концентрируется исключительно на одной ясной, простой и конкретной цели — и выбранная им цель должна быть такого характера, чтобы социальные изменения, вызванные достижением этой цели, были необратимыми, то есть чтобы эти изменения сохранялись и без каких-то дальнейших усилий со стороны движения или отдельных личностей. Необратимость изменений стоит в приоритете, поскольку из-за эффекта масштаба любое движение, даже с самыми чёткими и благородными целями, обречено на вырождение. И с этими замечаниями невозможно не согласиться. Вырождение деколониального и даже регионалистского движения — это то, с чем даже самые пассионарные сторонники независимости обязательно столкнутся. Покуда цель как нельзя ясна и выражается в обретении независимости регионов/национальных республик от империи и её сверхцентрализованной модели управления, причина вырождения может лежать в том, что изменения, к которым мы стремимся, на самом деле не обладают необратимостью. И легко понять, по какой причине можно столкнуться с такой проблемой: стремление национально-освободительных движений (провозглашающих целью освобождение региона/республики от гегемонии Москвы) выстраивать такую систему управления, где не представлены широкие слои населения. Иными словами, чаще всего деколонизаторы говорят о необходимости строить республики с представительной демократией. И даже если такие республики возникнут посредством легитимных механизмов (в чём приходится сомневаться), в силу закрытости институтов у власти неизбежно будет оставаться некая олигархическая клика, которая с лёгкостью будет откатывать все достижения народа в завоевании своих прав, что неизбежно приведёт к диктатуре, если у общества не выстроены альтернативные институты, сопротивляющиеся этим деструктивным процессам.

Такие институты не могут возникнуть сверху. Они обязательно возникают спонтанно и снизу, и у таких институтов низкий риск вырождения, если они остаются открытыми и обладают не самым высоким порогом вхождения (пример таких институтов — рабочие советы). А покуда мы говорим о сценарии легитимного возникновения независимых республик, такие движения не могут быть созданы, либо будут создаваться уже тогда, когда власть уже кем-то монопольно захвачена. И как показывает история современной России, есть абсолютно все основания полагать, что такие движения будут задавлены в зародыше, поскольку процессы вырождения реформаторских движений молниеносны, а процесс обретения людьми гражданского самосознания всегда отложен во времени.

Следовательно, демократическая республика никакого рода не может быть построена сугубо законными методами, даже если каким-то чудесным образом подвернётся такой случай (военный переворот или внезапная смена политического курса вследствие раскола элит): у неё не будет системы противовесов в форме гражданских институтов.

Таким образом, мы приходим неизбежно к тому, что если демократическая республика и возникнет, то в ходе революционных преобразований. А раз эти преобразования революционны, они предполагают широкое участие низов. Отсюда следует, что построение низовых самоуправляемых институтов и построение независимой демократической республики – события параллельные. Поскольку обе формы демократии — та, которую мы назовём прямой и та, которую мы назовём представительной — будут создаваться совместно, они вступят в фазу взаимной борьбы. И если низовые институты не оказались достаточно сильны, недостаточно окрепли, не могут ничего противопоставить грубой силе авторитарной власти, они рано или поздно окажутся под угрозой насильственного подавления. Как следствие, демократия не будет существовать сколько-нибудь долго, и все достижения народа в завоевании своих прав и свобод окажутся напрасными. Если же ситуация сложится обратным образом, и низовые институты окажутся достаточно сильны, нет никакого смысла останавливаться на полумерах и откатывать общественное развитие к малоэффективным закрытым институтам, к представительной демократии. Республика может существовать параллельно, но лишь как институт дипломатического представительства, оказываясь внутри себя сетью малых демократий, малой федерацией небольших территориальных единиц — кантонов или коммун. (не будет преувеличением говорить тогда о нашей модели как о федерации федераций).

Так создаются условия, которые посредством сильного гражданского противовеса не позволяют завоеваниям откатиться. Новые институты должны быть встроены в более широкую систему взаимоподдержки. Кооперативы,  народные университеты, независимые медиа — всё это создаёт среду, в которой авторитарный реванш будет невозможен.

Чтобы избежать вырождения, регионалистский проект должен изначально включать в себя механизмы постоянного контроля снизу:

1. ротацию представителей, исключающую формирование замкнутой касты управленцев;

2. право отзыва делегатов в любой момент, а не раз в несколько лет на выборах;

3. финансовую прозрачность, при которой бюджет формируется через народные ассамблеи;

4. отказ от монополии на силу в пользу территориальных дружин, подотчётных общинам.

Без таких гарантий «республика» легко превращается в карликовое подобие империи — с теми же пороками, но в меньшем масштабе. Как показал опыт Басконии, где часть националистов фактически воспроизвела мадридские методы подавления инакомыслия, регионализм возможен только как постоянный процесс демократизации. Иначе борьба за самоуправление обернётся новой тиранией.

К сожалению, когда мы смотрим на подпольную борьбу в современной России, когда мы видим, как немногочисленные движения деколониального толка пытаются запустить процесс социальной борьбы и действительно в более глобальном масштабе помыслить угнетение, они попадают в капкан. Мало того, что они не рассматривают угнетение в его комплексной форме, эти движения по своей сути просто этнократичны и реакционны. Государственные репрессии делают любую открытую организацию невозможной, выталкивая сопротивление в маргинальное поле, где единственной мобилизующей силой остаётся  этническая идентичность — и больше ничего, кроме неё. В результате вместо интернационального антиимперского фронта мы получаем набор враждующих между собой группировок, каждая из которых борется не против угнетения как такового, а за право стать новым угнетателем. Не редки случаи, когда самопровозглашённые «правители» этих квазисвободных республик выступают за слияние с другими империалистами, лишь бы не оставаться под Москвой. Такой «антиколониализм» оказывается фикцией: он не борется с империализмом как системой, а лишь торгуется за более выгодные условия подчинения. Башкирские националисты, мечтающие о протекторате Турции, сибирские сепаратисты, ищущие покровительства Китая, или кавказские движения, готовые стать сателлитами ближневосточных диктатур — все они повторяют старую колониальную логику, просто меняя метрополию.

Этот феномен — не случайность, а закономерность. Когда освободительная борьба сводится к этническому реваншизму, а не к социальному освобождению, она неизбежно воспроизводит те же пороки, против которых якобы борется. Местные элиты, дорвавшись до власти, быстро перенимают методы своих бывших хозяев: подавление инакомыслия, культ личности, передел собственности в пользу «своих», в пользу «любимых» диктаторов. Классовый вопрос при этом замалчивается, ведь новые правители вовсе не хотят терять привилегии. В итоге «независимость» оборачивается сменой вывески: вместо московского чиновника угнетателем становится «свой» феодал или клан, ещё более беспощадный, потому что прикрывается риторикой «национального возрождения».

Хуже того, подобные движения дискредитируют саму идею деколонизации, подменяя её мелким торгашеством. Российская пропаганда с радостью использует эти примеры, чтобы демонизировать любое сопротивление: мол, «разделите Россию — получите кучу диктатур». И ведь отчасти она права, но лишь потому, что альтернативные проекты системно уничтожались десятилетиями и лишь потому, что сама имперская машина десятилетиями методично выжигала почву для появления здоровых освободительных движений. Российское государство сознательно культивировало самые реакционные, националистические и авторитарные тенденции в регионах.

Именно поэтому сегодня мы имеем такую печальную картину: там, где могло бы сформироваться прогрессивное региональное сопротивление, мы наблюдаем лишь жалкие пародии на национально-освободительные движения — ксенофобные, коррумпированные, зачастую связанные с еще более реакционными внешними силами. Империя специально создавала условия, при которых единственной возможной формой протеста становился примитивный национализм, а не социальное освобождение.

Более того, сама структура российского колониализма устроена так, что экономически регионы сознательно лишались возможности для самостоятельного развития. Их делали зависимыми от центра не только политически, но и экономически, выстраивая отношения по схеме «метрополия —  сырьевые колонии». Это значит, что даже если какой-то регион попытается вырваться из-под контроля Москвы, он сразу столкнется с жесточайшим экономическим кризисом, опять-таки, по замыслу имперских архитекторов. Российская власть сначала сама создает условия, при которых только диктатуры и могут появиться на обломках империи, а затем использует это как аргумент против самой возможности деколонизации.

Разорвать этот порочный круг можно только через принципиально иной подход к освободительной борьбе — такой, который ставит во главу угла не смену флагов и вывесок, а радикальное изменение самих принципов организации общества. Где независимость региона будет означать не просто перенос власти от московских чиновников к местным князькам, а реальное перераспределение власти в пользу народных собраний, рабочих советов и систем прямой демократии. Такая освободительная борьба носит регионалистский, а не этнонациональный характер.

Не всякое деколониальное движение в России, справедливости ради, желает слиться с империалистами, есть и сторонники обособленчества, независимого национального государства, но и они не избегают участи рассматривать освободительную борьбу через оптику национализма. К примеру, сторонники движения за независимость Зелёного Клина полагают, что на Дальнем Востоке можно и желательно строить моноэтническое государство. Подобные движения, даже декларируя стремление к независимости, воспроизводят ту же логику исключительности. Идея «моноэтнического государства» на Дальнем Востоке, где исторически переплетались судьбы русских, украинцев, корейцев, китайцев и коренных народов попросту утопична, если не сказать, что смертоносна, в первую очередь для тех, кто пожелает сохранить свою культуру и идентичность, не желая насильно ассимилироваться: равно как не все считают себя русскими, не все в равной степени полагают себя украинцами.

Обособленцы не замечают очевидной вещи: угнетение в России никогда не было исключительно этническим. Российская империя, а затем и СССР, выстраивали систему иерархии, где социальное угнетение (крепостничество, затем советский госкапитализм) усиливало этническое, и наоборот. Бороться только против «московского ига», не затрагивая вопросов собственности, распределения ресурсов и реального самоуправления, — значит оставлять нетронутой саму структуру эксплуатации. В результате «независимое государство» рискует повторить путь постсоветских республик, где национальная буржуазия просто заняла место партийной номенклатуры, сохранив все прежние механизмы угнетения, как это произошло в Туркменистане, в Кыргызстане, в Беларуси, в Казахстане — и это при том условии, что оно всё же не будет поглощено.

Более того, моноэтнический проект на Дальнем Востоке — это прямая дорога к изоляции и зависимости от новых империй. Регион, у которого нет плана интеграции с другими регионами, просто существующий в некоем потенциальном политическом поле, но не предложивший при этом инклюзивной модели сосуществования для всех жителей, неизбежно станет яблоком раздора между Китаем, Японией, Южной и Северной Кореями. Каждая из этих стран будет требовать привилегий, не соглашаясь на закрепление статуса титульной нации только за украинцами. История уже демонстрировала это: Дальневосточная республика (1920–1922), провозглашённая как буферное государство, быстро превратилась в марионетку в борьбе геополитических сил. Современные националисты, мечтающие о Зелёном Клине, либо не знают этих уроков, либо сознательно их игнорируют. Невозможно декретом спустить государственность, самопровозгласить себя правительством и править, если нет программы и стратегии развития, если нет разных политических сил, потому что такое правление — это не освобождение, а военный переворот.

Геоэкономическая реальность Дальнего Востока создаёт парадоксальную ситуацию: регион, обладающий колоссальными природными ресурсами и стратегическим расположением, остаётся экономически несамодостаточным. Его инфраструктура исторически строилась как «труба» для выкачивания богатств в метрополию. В таких условиях провозглашение независимости без радикальной перестройки всей экономической модели — это самоубийственная авантюра.

Регион, где 80% экономики завязано на добычу и транзит сырья (уголь, нефть, газ, лес, рыба), неизбежно станет заложником более развитых экономик. Местная элита, не имея ни технологий, ни капиталов для глубокой переработки, будет вынуждена продавать ресурсы оптом. Это воспроизведёт колониальную модель, только вместо Москвы появится новый сюзерен. Узбекский или туркменский сценарий (где формальная независимость скрывает фактическую внешнюю зависимость) выглядит для такого государства оптимистичным прогнозом.

Основные транспортные артерии региона (Транссиб, БАМ, порты Приморья) изначально проектировались как часть общеимперской системы.  Китайские инвестиции в инфраструктуру (что неизбежно в случае независимости) приведут к тотальному контролю Пекина над транспортными потоками. Уже сейчас 70% грузооборота дальневосточных портов — китайские, что делает гипотетическое «независимое государство» заложником одной экономики. Дальневосточные обособленцы ничего не говорят об этой проблеме, их волнует только то, будет ли им разрешено писать законы на украинском языке (что, кстати говоря, невозможно без политики ассимиляции: вся страна должна понимать по-украински, а кто не пожелает, те будут, как следует догадаться, принуждены к этому). При этом коренные народы (нанайцы, удэгейцы, нивхи), чьи земли важны для ресурсодобычи, вряд ли согласятся на подчинённое положение в «украинском» государстве (а если и согласятся, то под давлением, и такой расклад ничем не отличим от подчинения московскими хозяевами).

Высказанные замечания касаются ведь не только одного лишь Дальнего Востока, не только Сибири или каких-то конкретных мест (Зелёный Клин —  просто один из примеров), это касается всех проектов обособленческих и сепаратистских движений, они все одинаково провозглашают одно и то же, тыча пальцем в небо. Причём эти движения завидно моноидейны, и при разработке своих проектов (с очень долгоиграющей перспективой на 50 и 100 лет) мало задаются вопросом о том, что произойдёт, если к власти в их стране придёт другая политическая партия, и у неё будет другое видение политической траектории, или что произойдёт, если в их собственном движении произойдёт вырождение, и старые цели окажутся забыты или извращены окончательно. На эти вызовы обычно нет ответа. У этих движений возникает также необходимость отвечать на сложные вопросы: как будет обеспечена экономическая устойчивость без сырьевой зависимости? Как гарантировать права всех проживающих, а не только «титульной» нации? Как выстроить отношения с соседями, чтобы не попасть в новую зависимость? Увы, но чаще всего деколонизаторы не могут ответить на эти вопросы. Прежде чем перестраивать что-то, нужно сначала выяснить, что имеется в наличии — это принцип, который должен обязательно соблюдаться любым политическим движением.

Те, кто любит рисовать карты вместо составления продуманных политических проектов, также делают это, не задумываясь. Ведь деколониальные проекты, механически воспроизводящие советские административные границы, демонстрируют поразительную слепоту в отношении самой сути колониализма. Эти произвольные линии, проведенные сталинскими наркомами в 1920-30-х годах, никогда не показывали реальных границ расселения народов, а служили инструментом контроля метрополии над периферией. Когда современные активисты берут их за основу для карт «свободных республик», они невольно легитимизируют логику колониального разделения.

Советский эксперимент с национально-территориальным делением создал абсурдную мозаику, где формальные автономии становились ловушкой для  народов: «удмуртская» республика без удмуртского большинства, Якутия, поглотившая десятки коренных этносов, кавказские границы, проведенные по принципу «чем запутаннее — тем лучше». Эта система не решала национальный вопрос, а консервировала его. И мы уже сегодня можем наблюдать, чем обернулось такое черчение, когда лицезреем кровавую бойню в Нагорном Карабахе. Карабахская трагедия — лишь верхушка айсберга искусственного территориального размежевания.

Ферганская долина, насильно расчленённая между Узбекистаном, Таджикистаном и Киргизией, представляет собой этническую мозаику, где административные границы грубо перечёркивают вековые связи между общинами. Приднестровье — искусственное образование, созданное как промышленный анклав без малейшего учёта воли местного населения. Северный Кавказ с его причудливым нагромождением границ, когда чеченские аулы оказываются в составе Дагестана, а осетинские сёла — по разные стороны Главного хребта.

Эти территориальные головоломки — не случайные ошибки, а сознательная политика советского руководства. Вместо естественного развития регионов была создана система постоянной напряжённости, где любой конфликт можно было использовать как рычаг управления. Потенциальных карабахов на постсоветском пространстве — десятки. Самоопределение требует не слепого следования этим линиям на карте, а признания: многие границы придется пересматривать, но не по принципу этнической чистоты, а с учётом воли самих сообществ и реальных культурных ареалов.

Когда мы говорим о регионализме и федерализме как решении, мы, конечно, не имеем в виду, что будет какая-то республика, которая будет главенствовать и с которой нужно будет заключать договор, как это было с Россией. Республики должны договориться друг с другом на равных. Мы говорим о принципиально иной модели сосуществования — не иерархической федерации с доминирующим центром, а горизонтальной сети самоуправляющихся территорий, связанных добровольными соглашениями. При такой системе не может быть «первой среди равных» республики или метрополии, диктующей условия остальным.

Речь идет о равноправном договорном процессе, где каждая территория сохраняет максимальный суверенитет в решении внутренних вопросов, но согласовывает с другими общие принципы взаимодействия — экономического, транспортного, культурного. Это похоже не на «договор о подчинении», а скорее на систему взаимных обязательств, как между независимыми городами-государствами Ганзейского союза или современными кантонами Швейцарии.

Отличие от нынешней российской «федерации» в том, что такие отношения не закрепляются раз и навсегда, а постоянно пересматриваются и корректируются снизу. Ни один регион не может навязать свою волю другим —  только договориться. И если какие-то территории решат изменить условия сотрудничества или выйти из соглашений — этот механизм должен быть предусмотрен изначально, без угрозы санкций или военного вмешательства.

Конец первой части. Читать вторую часть.