Рассказ

Наконец, последний любопытный объект в архиве Швальба — так называемое «Дамьеттское послание». Оно представляет собой письмо, якобы отправленное участником пятого крестового похода из долины Нила. Точнее, чешский перевод этого письма. К нему прилагается крошечный огрызок папируса, который до сих пор не подвергался надлежащему исследованию, однако и невооруженному глазу на нем видны следы надписи. При желании, последние три знака можно прочитать как “swa” и реконструировать как начало старогерманского слова “swalawa” — ласточка.

Фрагмент папируса Швальбу подарил его друг, Мартин Коварж, собственно, и являющийся автором чешского перевода полного текста послания. История этого артефакта известна нам, в первую очередь, со слов самого Швальба. Однако и другие современники упоминают, что Коварж хранил и переводил некий найденный им древний документ.

Едва закончив историко-филологический факультет Карлова университета, Коварж попал на фронт первой мировой. По его словам, во время рытья окопов на Гнилой Липе он наткнулся на клад — чугунок с монетами, крестами, церковной утварью и довольно большим листом папируса. Содержимое солдаты тут же разделили между собой, поэтому Коварж не мог толком вспомнить состав клада, но помнил, что он содержал несколько кроненталеров, а значит был сделан не раньше второй половины XVIII века. Сам Коварж при дележке отвоевал себе папирус. Он оценил его как величайшее сокровище и с тех пор таскал при себе, храня настолько бережно, насколько позволяли походные условия. Коварж считал папирус своим талисманом и уверял, что только благодаря ему смог выжить во время отступления и быстро сдаться в плен. Пока еще папирус был хоть сколько-то читаемым, Коварж скопировал надпись, почти не разбирая, поскольку очень поверхностно был знаком со средневерхненемецким — языком письма, и принялся за расшифровку, которой отводил любое свободное время, как только появлялись силы. Дело двигалось очень медленно, поскольку мытарства Коваржа не прекращались — он оказался в составе чехословацкого корпуса. С осени 1918 он занимался административной работой в омском штабе и, кажется, участвовал в открытии народной консерватории. В Омске он встретил Швальба, с которым был шапочно знаком по шахматному турниру 1908 года. Истосковавшийся Коварж был очень рад встрече со старым приятелем с общими интересами — в то жестокое время любые дружеские отношения очень ценились. Швальб, напомним, пробирался через Сибирь, чтобы эмигрировать в Маньчжурию, надеясь оттуда добраться до Италии. Коварж оказал ему большую услугу, вытащив Швальба из тюрьмы, куда тот угодил по подозрению в красной пропаганде (не исключено, что верному). Кажется, Коварж нашел в Швальбе родственную душу, ценителя или, по крайней мере, понимающего собеседника, и, то ли из дружеского чувства, то ли предчувствуя свою печальную участь, подарил Швальбу то, что осталось от папируса, а так же список в оригинале и перевод. Сейчас трудно понять, зачем Швальб рисковал, таская бумаги на иностранных языках по охваченной гражданской войной России, однако сам артефакт свидетельствует, что он отнесся к подарку с пиететом и смог сохранить, по крайней мере, дошедшую до нас часть. Сам Коварж был расстрелян после взятия Омска большевиками.

Сделанная Коваржом копия на средневерхненемецком не сохранилась — только перевод на чешский, поэтому судить о его точности нет никакой возможности. Швальб, естественно, уверял в его строгости, однако очевидно, что доля домыслов и сомнительных реконструкций, как минимум, велика, а, скорее всего, чрезвычайно велика. Например, Швальб особо ценил, что в послании упоминается ласточка и считал, что именно весенняя ласточка доставила послание из Египта в Северную Европу, что само по себе фантастично. Из этого он делал вывод, что погибающий крестоносец составлял свою исповедь в конце зимы или начале весны, и даже отметил семисотлетие его кончины 1 марта 1921 года посещением Думьята (начало двадцатых Швальб провел в Египте в компании Сонлевского). Что эти построения слабо соотносятся с хронологией крестового похода его не интересовало, как и многие другие подозрительные детали. Даже если предположить, что Коварж стремился сохранить верность источнику, вряд ли он избежал того, чтобы прочесть в древнем послании собственные мысли. Щедрость, с которой он поспешил передать папирус Швальбу, должно быть, объясняется тем, что Коварж вложил собственное разочарование в уста средневекового воина.

---

Помилуй Господи глупую душу раба твоего, что обречен подыхать в этом болоте от лихорадки. Смилуйся и над душой раба твоего Готлоба, которую принял уже, я уверен, и малодушие всякое земное простил ему. И ты, Готлоб, меня тоже прости — нету сил никаких похоронить тебя по-христиански. Меня это мучает, но на благость господню надеюсь. Верю, что принял тебя он и утешил и хотя тело твое, наверно, гниет где-то рядом со мной, хотя я не вижу и встать отыскать я не в силах. А может собакоголовый урод куда-то тебя уволок. И хотя тело твое не могу по чести погрести, все–таки это тело вмещало душу воина христова, потому радуется теперь со Христом и пресвятой девой Марией и святыми. А как же, как же иначе — сколько наших валяется так от Падерборна до самого гроба господня, поедаемы кошками, ежами и скорпионами, разве хватило бы рук у нас на всех. И у меня рук не хватает — еле папирус держу, не слушаются, еле пишу эту исповедь. Хоть я тоже крест на себя наложил и верю, что и меня примет скоро в объятья Христос и простит, и утешит, все–таки как христианину не исповедаться перед земной кончиной не знаю — и исповедаюсь, как умею. Был среди нас и священник. не был, а есть. Это я был среди них, а потом заболел и отстал, и от священника, и от прочего нашего войска. Один лишь Готлоб, мягкосердечный мой Готлоб, вместе со мной оставался, да его слуга — прибившийся к нему псоглавец из местных. Но Готлоб сам был ранен и болен и хотя бодрился до самого конца, силы его покинули раньше, чем меня. За заботу его о рабе Твоем прости его слабости, Господи, и прими его как христианина. Может, Господи, не стоек был Готлоб в ярости своей, но мягкость его тоже, должна быть богоугодна. Прости ему, что поддавался он искушению и заботу свою обращал даже к прислужникам дьявола.

Сам я, конечно, тоже грешен, долго жил в неведении и не знал какое зло заполонило землю в эти последние времена. Слеп я был, пока отец Оливер не открыл мне глаза. Помню, когда первый раз услышал его проповедь и ужаснулся злодеяниям тех адских чудовищ, которые в человечьем обличье зовутся сарацинами. О, с каким огненным гневом святой отец проклинал их. От него в первый раз я услышал о том, как они глумятся над верой и попирают святыни, об их кровосмесительных шабашах и содомских обрядах. И когда прозрел я, то понял, что это они насылают мор с крысами и голубями и своим чернокнижием искушают христиан на всяческий грех. Разве иначе добрые наши христиане стали бы так злонравны, разве глумились бы над братьями своими так, как глумятся? Разве искушались бы блядством цыганки, кареглазой Джаелл, круглыми ее локотками, нежными ступнями и смехом, вертлявой ее походкой и нежным животом, кислым запахом Джаелл, острой грудью Джаели родинкой на пояснице Джаел. Без морока, насланнго этими чудовищами, разве смогла бы она соблазнить доброго хритианина? Без сарацинского колдовства разве снилась бы она тому, кто принял крест и поклялся во славу Христову навести порядок? Разве преследовал бы голос этой потаскухи война святого даже в странствиях его до самой болезни его и кончины, не будь на это злой воли этих пособников сатаны? О, как же подлы они в своих варварских злодеяниях!

Говорят, они не пьют вина, но одурманены явно какой-то отравой. С первой же схватки с чертями этими я заметил — все одурманены, дики и взгляд их безумен. Когда мы в Дамьетту вошли я видел одно лишь безумие! Не только мужи их, но женщины, дети — все одурманены были. И глаза их наполнены были страхом таким, будто они увидали не воинов Христовых, а морское чудовище.

О, ярость Господня святая — сладость! Как сладостно чувствовать себя мускулом, который господь напрягает, чтобы дланью своею двинуть, гнев свой обрушить. Прости меня Господи, если в сердце моем жалость мелькнула хотя бы мгновение, твёрд должен быть воин Христов. И прости Господи, что дрогнул Готлоб, когда мы были Дамьетте. Прости Готлобу его слабое сердце заблудившееся в добронравии. Прости его тонкие запястья, ребячие скулы, печальные глаза его. Прости, что жалость его не знала разбора и заботу свою обращал он ко всякой твари и всякую хворь без разбора выхаживал. А бывает же хворь и болезнь в наказание Тобою посланные, или воплощающие гнев твой, истребляющие уродства князя мира сего. Прости позор его в Дамьетте, когда искусили его сарацины и заставили и на себя обратить эти заботы и жалость. Прости ему, что выхаживал он и богомерзких ублюдков, вроде урода, которого, лихорадочного, он подобрал у Дамьеты и который с тех пор к нему привязался как верная псина. Прости рабу твоему Готлобу, что так он выучивал этого урода, что тот стал почти человек, хотя по натуре скотина и только брехать и умеет. Это хотя и противно порядку, но пользу Готлоб имел от псоглавца, как от слуги. Вот и теперь, когда мы к Каиру отправились, псоглавец за ним увязался, и верно до самого Иерусалима шел бы за нами, если бы не лихорадка, насланная сарацинами. Умер милый мне Готлоб, густобровый улыбчивый Готлоб, и это ему, Господи, тоже прости.

Псоглавец же, видно, не может болеть человечьей болезнью, но верно меня сторожит, поит и рыбу приносит, но есть я не в силах. Он заботлив со мной, наверное в память о прежнем хозяине — сам я добр к нему не был. Непонятно откуда, он выловил ласточку — я видел и раньше он так забавлялся, расставляя силки, а иногда и питался. Держит ее на шнурке и глазеет и рылом обнюхивает. Господи, я привяжу свою исповедь к этой пичуге и с нею отправлю — может, быстрее меня на небо она доберется. Но и я не надолго останусь, прошу тебя Господи, прими мою душу. А за заботу псоглавцу щедрая будет награда. Заберет мое тело урод и трапезничать будет. Говорят, первым делом они поедают глаза.