Только что окончив школу, имея за плечами лишь тонкий сборник стихов и плохую пьесу, но настроенный стать «если не знаменитым, то… печально известным», Оскар Уайльд сделал себе имя своими поражающими, возмутительными и порой абсурдными высказываниями об искусстве, его социальной значимости и месте в жизни. В лекции «Английское Возрождение искусства» он изложил свою философию:

То хорошее, что мы получаем от искусства, — не то, чему мы у него учимся, а то, чем мы становимся благодаря ему. Его настоящее влияние будет заключаться в том, чтобы придать разуму тот энтузиазм, который является секретом Эллинизма, приучая его требовать от искусства всего, что оно может сделать в перестройке фактов обыкновенной жизни для нас, будь это посредством придания наиболее духовного толкования моментам высшей страсти или через наиболее чувственное выражение тех мыслей, которые наиболее далеки от чувства; приучая разум любить плоды воображения ради них самих и желать красоты и изящества во всем.

Но красота, от которой зависит значимость искусства, сама по себе остается неопределенной. Красота, как осторожно объяснял Уайльд, — это не идея, а опыт. Ее следует понимать не абстрактно, а конкретно, «в ее особых проявлениях». Таким образом он сопротивлялся «любому абстрактному описанию красоты вообще» и отказывался «принять какую-либо теорию красоты в обмен на красоту саму по себе». Чем «желать изолировать ее в формуле, привлекательной для интеллекта», он призывал аудиторию студентов-искусствоведов «стремиться материализовать ее в форме, которая вызывает радость в душе через чувства. Мы хотим создавать ее, не определять. Определение должно следовать за работой: работа не должна подстраиваться под определение».

Это была философия эстетизма, разработанная, или, возможно, зашифрованная, в серии аксиом, составляющих предисловие к роману Уайльда «Портрет Дориана Грея»:

Те, кто находит уродливый смысл в прекрасных вещах, — испорчены, не обладая очарованием. Это недостаток.

Те, кто находит прекрасные смыслы в прекрасных вещах, — культурны. Для них есть надежда.

Они — те избранные, для кого прекрасные вещи означают только красоту…

Мы можем простить человеку создание полезной вещи до тех пор, пока он не восхищается ей.

Единственное оправдание для создания бесполезной вещи — это сильное восхищение ею.

Все искусство совершенно бесполезно.

Моральная экономика

Взгляды Уайльда на искусство, столь же странные, сколь поразительные, привлекали и в то же время шокировали викторианское общество. Они вызывали слухи в салонах, насмешки в «Панче» и обличения кафедры. Даже его стиль одежды был, в своем роде, протестом против ценностей эпохи. Во время своего тура по Америке его бриджи до колена и остроносые туфли вызвали множество комментарием в прессе, вскрывая глубокую тревогу по поводу гендера, национальной идентичности, буржуазных представлений о равенстве, строгости к себе и серьезности, а также трудолюбия, подходящего капиталистической экономике. «Любое выставление себя напоказ — чуждо нашему современному пониманию благовоспитанного мужчины, — неодобрительно комментировали в «Nation», — но от женщин мы этого ожидаем и любим. Демократия против аристократичного кавалера. Время в современном обществе имеет коммерческую ценность». [5] Денди как фигура и Уайльд как личность были противопоставлены серьезному, работящему, современному американскому мужчине и наречены архаичными, элитарными, показными, фривольными, нахальными, неблагоразумными, чуждыми, и, возможно, прежде всего, женоподобными. Что примечательно, так это особенно моральный тон журналистского неодобрения, вызванный, похоже, отождествлением личной добродетели с экономическим производством и капитализма с демократией. В этом презрении к одежде заключено целое мировоззрение, которому Уайльд бросал вызов одним своим внешним видом.

Викторианское общество руководилось — возможно, даже определялось — ценностями приличия, респектабельности, практичности, промышленности и самоограничения. Вкратце, культурой управляло то, что социолог Макс Вебер позже назовет протестантской этикой. Как он объяснял, элементы протестантской, особенно кальвинистской, теологии поощряли привычки к упорному труду, трезвости, дисциплине и бережливости и в то же время наделяли материальный успех чувством моральной значимости. Таким образом, она предписывала полностью упорядоченную и спланированную жизнь, поощряя дисциплину и сдержанность как добродетели и рассматривая все спонтанные радости как подозрительные, а то и вовсе греховные.

Не менее значимая фигура, как Джон Уэсли, советовал «избегать всяких страстей», а учителям воскресных школ предписывал «укрощать свирепость необузданных страстей своих подопечных, подавлять чрезмерную грубость их манер; наказывать отвратительную и деморализующую непристойность их языка; усмирять упрямый бунт их воли; сделать их честными, послушными, учтивыми, трудолюбивыми, покорными и организованными». Итогом было взращивание тех привычек в работниках, которые делают их труд прибыльным для их владельцев. Действительно, работа воспринималась как долг — или «чистый акт добродетели», как выражался Эндрю Юр в своем трактате 1835 года «Философия производства», который включал главу «Моральная экономика фабричной системы».

Однако эта моральная экономика не предъявляла никаких дополнительных требований к обеспеченным людям, кроме того, чтобы они продолжали проявлять божественную благосклонность через дальнейшее процветание. Как указывал Вебер в «Протестантской этике и духе капитализма»:

Созрела специфически буржуазная экономическая этика. С сознанием того, что находится в полноте Божьей благодати и будучи заметно благословенным Им, бизнесмен-буржуа, покуда он оставался в рамках формальной корректности, покуда его моральное поведение было безупречным и покуда использование его богатства не вызывало возражений, мог следовать своим материальным интересам как угодно и при этом чувствовать, что таким образом блюдет свой долг. Ко всему прочему, сила религиозного аскетизма обеспечила его трезвыми, добросовестными и необычайно усердными работниками, которые цеплялись за свою работу как за цель жизни, завещанной Богом.

Наконец, она дала ему утешительную уверенность, что неравное распределение благ этого мира было особым распоряжением Божественного Провидения.

Такая теология выражала оправдания для правления богатых, заверения успокоить совесть среднего класса, требования порядка, с помощью которого осуществлялся контроль работников, а также строгие предписания для осуждения бедных. То, что сложная работа, бережливость и самоограничение были семенами всего успеха, воспринималось как очевидное. В этом случае нищета ничего не говорила о несправедливости в обществе или жадности капиталистов; она лишь выявляла моральные недостатки низших классов. С этой точки зрения, бедные страдали не от неудачи, скверных перспектив или скверной экономики, а от их собственного скверного характера. Решение проблемы заключалось в сочетании дисциплины и строгой экономии, которые должны были воспитываться личностью и навязываться обществом.

Уайльд отвергал весь этот взгляд на мир и делал все что мог, чтобы подорвать его. Он нанес удар по капитализму не только на основании экономики, но и на уровне ценностей. Он писал в «Душе человека при социализме»: «Добродетели бедных могут быть с готовностью признаны и являться достойными сожаления». Он уточняет: «Для городского или деревенского работника практиковать бережливость было бы абсолютно аморально. Человек не должен быть готов показать, что может жить, как плохо кормленное животное». Вместо этого Уайльд заявлял: «Тот бедняк, который неблагодарен, не бережлив, не доволен и не покорен, — вероятно, настоящая личность, в которой есть многое. Что касается добродетельного бедного, его, конечно, можно жалеть, но им нельзя восхищаться». Таким образом, Уайльд восхвалял не расчетливость, а снисходительность, не усердие, а удовольствие, не унижение, а гордость, не самоограничение, а самоутверждение, не почтительность, а достоинство.

Уайльд прославлял досуг, излишества, земные радости, физическое удовольствие, а также красоту — ее больше всех. Он находил в красоте целую альтернативную систему ценностей, не зависимую от соображений морали и полезности, не зависимой от требований общественной дисциплины или капиталистического рынка.

Цена всего

Уайльд порицал обывателей капиталистического класса и то, что принималось за их добродетели — «их тяжелую непроницательность к идеям, их скучную респектабельность, их нудную правомерность, их поклонение вульгарному успеху, всю их озабоченность явной материалистической стороной жизни и их смехотворную оценку себя и своей важности». Как замечал Лорд Генри Уоттон в «Дориане Грее»: «Когда они составляют бухгалтерский учет, они уравнивают глупость с богатством и порок с притворством».

Уайльд жаловался, что такие люди «жили, не делая жизнь стоящей того, чтобы жить, — без какого-либо культивирования чувства удовольствия, прекрасного. Для меня жизнь бизнесмена, который завтракает рано утром, садится на поезд до города, пребывает в мрачной и пыльной атмосфере коммерческого мира и вечером возвращается к себе, а затем ужинает и ложится спать, хуже жизни галерного раба — его цепи золотые, а не железные». Уайльд видел в аскетичном, утилитарном и антикультурном мещанстве своего времени не только обессиливающую мертвенность духа, но и попытку задушить именно то, что было лучшим в человеке, подавить всю радость жизни. «[Если] наши дни бесплодны без производства», — предупреждал он, — «то производство без искусства — варварство».

Именно это варварство свело все ценности к экономически продуктивным и социально значимым. Тенденция заключается в том, чтобы всегда подсчитывать, взвешивать все на одной чаше весов и судить согласно единому стандарту. Там, где деньги обеспечивают этот стандарт, становится легко предположить, что ничто не имеет смысла, если это нельзя купить или продать. Как жаловался Уайльд: «В наше время люди знают цену всему и ценность ничему».

Затем Уайльд опрокинул утилитарное самомнение и восхвалил излишество: «Произведение искусства так же бесполезно, как бесполезен цветок. Цветок распускается для своей собственной радости. Мы обретаем мгновение радости, смотря на него. Это все, что можно сказать о нашем отношении к цветам. Конечно, человек может продать цветок, сделав его полезным для себя, но это никак не относится к цветку. Это не является частью его сущности. Это случайность. Это злоупотребление». Цветок — здесь, символ красоты — имеет ценность как сам по себе, так и для себя. В нашем признании его ценности есть «мгновение радости». Но красота в какой-то мере не зависима даже от нашего интереса. Она следует по своему собственному пути, она «цветет для своей собственной радости». И поэтому упразднять ценность красоты до не более чем полезности или сделать из нее товар и оценивать ее по цене, которую она может принести, — это ошибка. Подобные упражнения направлены на то, чтобы судить о прекрасном объекте по его «случайным» факторам, а не по его «сущности». Это, в понимании Уайльда, не только ошибка, но и «злоупотребление».

Ее собственные законы

Если эстетизм Уайльда представлял собой нападение на моралистское мнение о том, что искусство должно поучать свою публику, а также на коммерческое мнение, что ценность определяется ценой, то он равно содержит упрек к обывательским левым и к тенденции сводить искусство к пропаганде. Искусство безусловно может читать проповеди, делать деньги и агитировать за общественные изменения, — Уайльд использовал свои работы для каждой из этих целей — но использование, к которому мы прикладываем произведение искусства, тем не менее, отличается от своей ценности как искусства.

В искусстве Уайльд мог теоретизировать область жизни и систему ценностей, освобожденную от требований коммерции, политики и морали. Искусство не обязательно должно быть практичным, полезным или добродетельным — лишь бы оно было красивым. Оно является целью, и если оно также является средством, то, определенно, средством для достижения своих собственных целей: "Искусство не имеет другой цели, кроме собственного совершенства, и исходит просто из своих собственных законов».

И Уайльд сказал нам: «Жизнь сама по себе — это искусство, и у нее есть не меньше своих способов выражения стиля, чем у искусств, которые стремятся ее выразить». Далее: «Стать произведением искусства — это цель жизни». Жизнь обретает свой смысл в устремлении к красоте, и каждый из нас в своей жизни должен стремиться к собственному совершенству и развиваться согласно собственным законам. С точки зрения эстетики, хорошая жизнь — это та, что полна и насыщенна, наполнена опытом. Она не должна быть тягостной и тусклой. Она должна быть обширной и обогащающей, а не узкой и подавленной. И более того, если жизнь должна быть прекрасной, она должна оцениваться по стандартам красоты, а не по стандартам морали, пользы или экономики. Уайльд провозглашает искусство не просто как цель, а как идеал. Оно не просто источник ценности жизни; оно также способ создания ценности.

Идеалы Уайльда бросали вызов благочестию пуританизма и деградации рынка, но эстетизм должен был стать чем-то большим, чем реакцией на системы, против которых он выступал. Уайльд объявил о наступлении «английского Возрождения» и вместе с ним «великой революции в английской жизни и искусстве». Как он пишет в «Душе человека при социализме»: «Ибо то, к чему стремился человек, в действительности не боль и не удовольствие, а просто Жизнь. Человек стремился жить интенсивно, полно, совершенно. Когда он сможет делать это, не упражняясь в ограничении других и не страдая от этого, а его деятельность будет ему в удовольствие, он будет более разумным, более здоровым, более цивилизованным, более самим собой».

Индивидуализм как объединяющий принцип

Уайльд обратился к эстетике, чтобы предоставить образ жизни и систему ценностей, которые бы возвышали, а не унижали человека. Задача эстетики, как объяснял ее Уайльд, в том, чтобы совершенствовать личность и делать жизнь прекрасной. Это не имеет почти ничего общего с «вульгарным стандартом добра», пропагандируемым викторианским морализмом, но действительно довольно близко к аристотелевскому проекту этики, — а она сама по себе является ветвью политики. Забыть этот нормативный аспект, позволить себе «впасть в продолжительные чары бессмысленной и чувственной легкости» — как это сделал Дориан Грей и как порой делал Уайльд — все это ведет человека по ложному пути, прочь от полноты жизни и высот красоты к тому, что Уайльд называл «высшим пороком, поверхностностью». Для Уайльда, как и для Дориана, результат оказался трагичным.

Из эстетики мы можем вывести новый вид этики и новый вид политики. Ибо стандарты красоты применимы не только к искусству, но и к жизни, и к обществу. Ее каноны руководят не только нашей живописью и поэзией, но и нашими поступками и нашим характером, нашими сообществами и нашими обществами. Индивидуализм для Уайльда не эгоистичен, он социален. Он находит свое наиболее полное воплощение в обществе и, как он утверждает в «Душе человека при социализме», опирается на общество в своем развитии: «Индивидуализм, таким образом, — это то, чего мы должны достичь через социализм». Лучшей политической системой для Уайльда, как и для Аристотеля, была бы та, которая позволила бы людям развивать свои лучшие качества, хотя один мыслитель описывал их в терминах добродетели, а другой — в терминах красоты. Уайльд написал в своей копии «Никомаховой этики»: «Человек создает свою цель для себя из самого себя: никакая цель не навязывается внешними соображениями, он должен осознать свою истинную природу, должен быть тем, кем предписала природа, поэтому должен узнать, какова его природа».

Здесь действует принцип саморазвития, самореализации, даже самосотворения. Этот индивидуализм был принципом, лежащим в основе эстетики Уайльда, а также идеалом, на который указывала его эстетика. Как он писал в «Душе человека при социализме»: «Искусство — это самая интенсивная форма индивидуализма, которую когда-либо знал мир», возможно, даже «единственный реальный метод индивидуализма, который знал мир». Искусство всегда выставляет творчество против авторитета — будь то церковь, государство или тирания общественного мнения. Оно показывает нам возможность совершенства и необходимость свободы.

Кристиан Уильямс

Автор книги Resist Everything Except Temptation: The Anarchist Philosophy of Oscar Wilde

Перевод: Рада Брахман