«Страсти — это вечное Блаженство».

Уильям Блейк.

Перед вами краткое и непоследовательное эссе. Оно родилось из моего выступления на конференции e-flux «Искусство после культуры» в июне 2019 года. Когда меня пригласили прочитать доклад, я предложил такую тему: «Желание, наслаждение, эволюция». Я скажу пару слов об этих явлениях, а после перейду к старости и эволюции.

Итак, желание и наслаждение. Недавно я наткнулся, точно не помню где, на пересказанный Жилем Делезом разговор с Мишелем Фуко. Покидая дом Делеза, Фуко в своей любезной и застенчивой манере сказал: «Знаете, я должен признаться, что слово “желание” вызывает у меня отвращение. Лучше использовать вместо него “наслаждение”, согласны?»

Делёз был совершенно не согласен. Он абсолютно презирал слово «наслаждение». Более того, на прочитанной лекции в Венсене в 1973 году Делез сказал примерно следующее: «Plaisir, quel horrible et atroce mot. Qu’est-ce que ça signifie? Le décharge?» (Наслаждение — какое ужасное, мерзкое слово. Что оно вообще означает? Снятие напряжения?)

Эта дискуссия раскрывает тот аспект желания, которым занимались Жиль Делез и Феликс Гваттари, и который всегда ускользал от меня. В годы моей жизни в Париже в конце 70-х я впервые осознал, что желание — это двигатель, способный активизировать энергию общества, но я совершенно не задумывался о различии между желанием и наслаждением. Только в прошлом году, читая об этой беседе Делеза и Фуко, я понял, в чем разница.

Конечно, объяснение этого различия можно найти у Жана Бодрийяра, настоящего мудреца парижской сцены 70-80-х годов. Бодрийяр говорит: «Желание, да-да, желание красивых вещей, но учтите, что вся история капитализма зиждется на не утолимом желании».

Теперь уже в преклонном возрасте, я пришел к (мучительному) осознанию разницы между желанием и наслаждением, и понимаю, что по сути капитализм основан на бесконечном откладывании наслаждения и постоянном возбуждении желания. При виртуальном капитализме (то, что я называю семиокапитализмом) оба условия, отложенное удовольствие и волнующее желание, усиливаются.

Еще одним катализатором осознания разницы между ними стало личное, физическое ощущение, что стареть — значит терять доступ к определенным сферам удовольствия, в то время как желание не ослабевает. Помимо моего личного опыта и основанного на нём общего предположения, есть кое-что более интересное и тревожное в их взаимосвязи. Связь между постоянным жгучим желанием и его несбыточностью, невозможностью получить наслаждение каким-то образом связана с нынешним переходным историческим моментом, с современной ступенью человеческой эволюции.

Почему пожилые люди такие нервные? Я бы даже сказал, сварливые. Я не уверен в значении этого слова, но оно кажется подходящим. Почему старики такие злобные?

У меня есть два ответа. Первый связан с исчезновением связей между нейронами в преклонном возрасте.Как результат, снижается способность обрабатывать информацию, теряется острота ума, утрачивается ясность в отношениях между чувственностью и практическим опытом. Второй ответ связан с тем, что люди, в особенности пожилые, склонны цепляться за жизнь, потому что считают ее своей частной собственностью. Эта жизнь — моя, и я не хочу лишаться собственности.

Отрицание смерти глубоко укоренилось в современном сознании. По мере старения белого населения планеты возникает нечто похожее на социальный психоз. Старики агрессивно хватаются за то, что осталось: за разлагающуюся, голую жизнь.

В конце своей прекрасной книги «Срок времени» Карло Ровелли пишет, что страх смерти — это ошибка эволюции. Эта ошибка вызвана неспособностью мыслить мир без собственного присутствия в нем, неспособностью мыслить мир без себя. Современная культура ставит во главу угла личность, находящуюся в постоянной борьбе с другими, тем самым стирая чувство общности между людьми. Таким образом, смерть превратилась во что-то, что не может быть помыслено, высказано или психологически проработано. Смерть систематически отрицается, и это приводит к тому, что человек остается один в бесконечной пустыне печали, не способный в конечном счете увидеть преемственность между индивидуумом и обществом, между собой и другим.

Более того, современный капитализм поклоняется энергии. Он одержим ростом, расширением, продуктивностью, ускорением — футуристическими навязчивыми идеями, сделавшими старость немыслимой.

Почему я вообще пишу об этих странных и страшноватых предметах? Почему я говорю о старении и смерти? В первую очередь, эти вопросы меня сильно заботят. Но, поверьте, это не только мои заботы. Это одни из главных современных проблем человечества. Отрицание смерти, сопряженное с господством энергии и экспансии, превратило упадок и отсутствие роста в чисто негативные тенденции, а бережливость — в недостаток. В этом смысле жизнь превратилась в параноидальную борьбу с ходом времени.

Я твердо убежден, что в процессе старения скрыт некий невидимый ключ к нынешней исторической загадке так же, как упадок одновременно является проблемой и решением кризиса современности.

Во-первых, можно предположить, что ситуация обусловлена демографическими причинами. Сегодня подавляющая часть населения западных стран стареет, но это касается не только Запада. В то время как численность населения Африки растет в геометрической прогрессии, население Ближнего Востока и Индийского субконтинента неуклонно увеличивается, западные правители и агрессоры стареют, теряют энергию, а главное утрачивают невинную веру в будущее, которое принадлежит в основном молодым людям.

Демографический разрыв между бурным ростом населения на большей части Юга и сокращением на Севере, вероятно, является одной из главных причин современного расизма и агрессивности. Старики заменили свое ослабленное могущество машинами, и машина войны пребывает в движении как постоянная угроза для угнетенных на Юге,для колонизированных народов, которые пытаются переселиться на увядающие северные земли. Именно поэтому мы должны обратить внимание на важнейшую проблему старения, если хотим понять хоть что-то в социальной, культурной и политической сферах.

Давайте поразмышляем о всемирном возрождении «фашизма». Дональд Трамп, Маттео Сальвини, Борис Джонсон, Найджел Фараж, Владимир Путин, Реджеп Эрдоган. Они фашисты? Нет, не фашисты. А сам процесс, который распространяется во многих частях света — это фашизм? Нет, не фашизм.

Исторически, в фашистском движении в основном участвовала молодежь. Это было основанное на воле к власти, сильное, энергичное, футуристическое движение. Оно объединяло людей, ожидавших светлого будущего, а также способствовало экспансии и колонизации территорий и рынков. Сейчас светлого будущего никто не ждет. Экспансия уже невозможна, потому что вся планета покорена, а рынки перенасыщены. Колонизация территорий закончилась, остается только колонизировать время. Единственное направление для экспансии сегодня — интенсификация времени и ускорение внутренних ритмов. Возможны только виртуальное расширение когнитивного пространства и ускоренная циркуляция знаков. Но подобная интенсивность разрушает нервную систему человечества.

Сорок лет назад, я помню, как кричал вместе с какими-то молодыми британскими музыкантами: «Будущего нет! Будущего нет!». Я думал, что это маловероятная авангардистская провокация. Сейчас все считают, что будущее позади. Эти настроения совпадают с конформистской позицией, которой придерживается большая часть человечества. Лозунг «Будущего нет» стал восприниматься как здравый смысл, и именно поэтому цинизм расширяется в современной культуре и современном политическом поведении. Футуризм был отражением общества, которое ожидало от будущего чего-то нового. То общество действительно было способно на теплоту сообщества, будь то нация, семья или социальные связи в трудовых коллективах. Все вышеперечисленное было реальностью жизненного опыта сто лет назад. Теперь всё по-другому! Сейчас нация — это несуществующее понятие. Распад нации — это эффект повсеместной цифровизации информации и власти, опирающейся на информацию. Считаете ли Вы, что Google принадлежит США? Это не так. Это Соединенные Штаты принадлежат территории Google. Как и Италия, и Франция и остальные страны.

Национальный суверенитет растворился благодаря виртуальной вездесущности власти. Нация начала возвращаться как миф, как агрессивная форма идентификации, как ностальгическая ярость.

Чувство принадлежности трансформировалось в безнадежную ностальгию, лежащую в основе современного супрематизма. В супрематизме выразились страхи пожилых людей. Именно поэтому они так боятся миграции — они воспринимают ее как вторжение.

По большому счету, это и есть вторжение. Сто и двести лет назад расизм был неотъемлемой частью экспансии белых людей на территориях южного полушария. Сегодня расизм — это трусливая реакция белых на мнимую оккупацию их собственных территорий. Расистская паранойя о великом расовом «замещении» не просто фантазия, ведь она созвучна реальному положению дел (заговор с участием Джорджа Сороса здесь не причём). Белая раса, к счастью, исчезает. В ней кроется корень современного супрематизма, который одновременно бессилен и сверхсилен. Он не в состоянии изменить будущее, обреченное на упадок, но в то же время он способен разрушить мир в ходе отчаянных действий, направленных на обретение утраченной мощи.

«Импотенция» — то слово, которое хорошо описывает происходящее, в частности в северных частях планеты. Беспомощность и жажда мести. Неолиберальные левые уничтожили любые надежды на политические преобразования в будущем. Эти неолиберальные левые: Клинтоны, Блэры, Д’Алемы, Франсуа Олланд и другие. Эти предатели уничтожили всякую возможность ожидать чего-то существенного от политики и разума. Разум, в свою очередь, стал прислужником финансовых алгоритмов. Когда разум заменяется финансовым алгоритмом, единственное, чего можно ожидать от будущего — это месть, месть разуму. Хоркхаймер и Адорно говорят об этой мести разуму в предисловии к «Диалектике просвещения». Они пишут, что если разум не в состоянии понять свою бессознательную темную сторону, то он обрекает себя на гибель. Он умирает. Месть разуму — это движущая сила неореакционного движения, которое все шире распространяется. Это месть самому человечеству.

Человечество как культурный горизонт стало главным врагом современных фашистов, которые не фашисты. Они попросту антигуманны. Это еще мягкое определение для Маттео Сальвини, человека, сколотившего свое состояние на заявленной им решимости убивать людей, прибывающих в Европу по Средиземному морю. Но не забывайте, что Сальвини, правый киллер, убийца в итальянском правительстве, лишь следует политическим взглядам и правилам, сформулированным Марко Миннити, бывшим левым министром внутренних дел. Еще задолго до Сальвини он принял законы, признающие неправительственные организации, которые спасают людей в море, преступными. Сальвини является прямым последователем демократического убийцы Марко Миннити. Поэтому очевидно, что политического выхода из этой ситуации не существует.

Куда двинемся дальше?

Недавно я прочёл «Оставаясь со смутой» Донны Харауэй. Когда я читаю Харауэй, я понимаю далеко не все, только самое необходимое. В ироничной и изящной манере она говорит, что существуют две позиции по отношению к технологиям. С одной стороны, есть техно-оптимисты, которые верят, что технологии спасут человечество, планету и окружающую среду. С другой стороны, ярые техно-пессимисты говорят, что нет, технологии все уничтожат. Харауэй придерживается третьей позиции — она просит не переживать. Она говорит, что обреченность человечества на вымирание — это не трагедия.

Вымирание стало новым громким словом на современной политической арене. Посмотрите на огромные демонстрации, организованные детьми в Швеции, в Германии, в Италии, повсюду. 15 марта 2019 года на забастовку вышли миллионы детей. Они говорят о вымирании. Их не волнуют политические проблемы. Они просто говорят, что настало время паниковать. Посмотрите на Extinction Rebellion. Насколько мне известно, это первый случай в истории человечества, когда вымирание стало основной проблемой политического протестного движения.

Я бы не стал заострять внимание на борьбе с исчезновением. Можно ли вообще восстать против него? Навряд ли. Но можно с ним разобраться. И нам придется принять его. Вымирание, кстати, не худший вариант, какой можно представить для будущего. Самое страшное, что можно себе представить, это война, которая приведет к исчезновению, но не к смерти, а к длительной агонии, которую финансовый капитализм уготовил человечеству. В этом кроется настоящая опасность. Вымирание не так уж плохо, если сравнить его с капитализмом.

После цитирования Харауэй я хочу процитировать французскую философиню и психоаналитикессу Катрин Малабу. Она говорит, что в психоанализе произошел сдвиг от анализа секса и языка к неврологии. Сфера секса и языка уже давно находилась в центре внимания психоаналитической теории и терапии. Но когда мы говорим о болезнях Альцгеймера и Паркинсона, о панических атаках или депрессии, мы видим, что эти проблемы связаны не только с сексом и языком. Они касаются физических аспектов неврологии. Так что сегодня на повестке дня неврология. Мозг, а не о разум. Или так: не только разум, но и мозг. Малабу, развивая эту тему, пишет также о травме и нейропластичности.

Эволюция должна быть заново переосмыслена с точки зрения взаимосвязи желания и наслаждения. Наслаждение — это цель и чаяние. За последние сорок лет я забыл о наслаждении, потому что был одержим желанием. Теперь я понимаю, что выход из капитализма заключается в обратном — он не в желании, а в удовольствии. Как мозг может найти новый баланс наслаждения в настоящем? Это проблема, которую нам придется решать в ближайшие годы, в ближайшее десятилетие.

Я хочу посвятить это непоследовательное эссе своему другу, который умер в мае 2019 года. Имя моего друга — Нанни Балестрини. Нанни был поэтом, романистом, но прежде всего рекомбинатором. Он первый поэт в истории человечества, который не написал ни строчки. Он отказался от грязной работы по написанию слов. Он спрашивал: «Почему я должен это делать? Почему я должен тратить свое время на записывание слов? Я поэт. Я не пишу слов. Я получаю знаки из инфосферы, из ежедневных разговоров людей в метро, из газет, рекламы». Его творчество, по его же словам, заключалось в рекомбинации. Рекомбинация также и наша задача, и нам стоит последовать примеру моего друга. Но возникает вопрос: что рекомбинировать? Значение, язык, желание, наслаждение. Поэзия — это последовательная и намеренная рекомбинация существующего с целью создания того, что пока еще не существует.

Перевод: Алия Ибрагимова