Наверное, по-настоящему можно завидовать тем, кто может прочитать этот текст, насладиться им самим по себе и ни с чем его не сравнивать. Видимо его адресатом, в таком случае, должен выступать старенький человек из миром забытой глубинки. Даже как-то горестно становится на душе, когда представляешь насколько искреннее удивление он будет испытывать, насколько он будет ценить то, что попало ему в руки. Умиляешься, когда представляешь, как хмурятся его брови после слов Валери о монстре с миллионами голов, осаждающем покой и уют стен его дома. Пытаешься внимательно вычитать из недоумения его лица те строки, которые вызвали удивление: может сейчас он читает о необъятности «этих наших» городов? В конце концов, улыбаешься, когда все похвалы Валери «великой французской нации» и Парижу даже в нём вызывают неподдельный восторг.

Может там текст и сработал? Может там стало видно, что такое город и как его объять? Если и впрямь всё так, что «это город мыслит в нас», — как говорит Валери, то может и нет никакого смысла говорить о городе для горожан? Вернувшись обратно, в большой город, снова видишь современных урбанистов и социологов, рыскающих по городам в поисках «не-человеческих агентов». Видишь теоретиков архитектуры, которые готовы научить тебя писать и думать о городах. Видишь всех тех, кто может, как и Валери, испытывает желание «мыслить город». Но в самом деле становятся заложниками структуры, присущей своему способу желать. Тогда-то они и выражают желание «мыслить и чувствовать посредством концептуальный плёнки, упаковывающей город»

Поль Валери. Париж (1937)

Только что я спал, и мне снилось море… Париж будит меня, приветствуя своим гулом. Голоса его городской суматохи, резвясь где-то за стенами комнаты, начинают окучивать и овивать моё молчание. И вот, даже находясь в одиночестве, я понимаю, что не один.

Когда делаю усилие, чтобы вслушаться, всё это бормотание проясняется. В мыслях очерчивается разнообразие всех тех неизвестных событий и невидимых дел, которые если где-то и существуют, то как бы понарошку.

А на фоне журчания реки, потоки которой заставляют механизмы вращаться бесперебойно, возникает образ такого же необъятного действа. Или он возникает в некой перспективе шумов… в звуковой плоскости, которая то расстилается, то разрывается на части. И множество незнакомых друг с другом событий, не прекращающихся никогда, подпитывают это действо.

Удаётся разобрать почти всё, что слышится вдали или находится близко. Слышу, как лает собака, как труба гудит… Как скрипит смятое железо, и как, мучаясь, визжат тросы. Как ноют, трясь друг о друга, камни. Слышу отвратительные стоны экскаватора, когда он отрывает груду песка от земли. Я слышу, как приближается поезд, и вместе с тем его потерявшийся свист, тонущий вдалеке. Я слышу чистые голоса и смутные возгласы.

А на переднем плане тянет свою печальную песенку бродяга.

Удары и шорохи, которыми слух со всех сторон пытается до меня достучаться, создают беспорядок имён и образов. Все они маячат на горизонте моей памяти и моего восприятия. Но в какой-то момент я начинаю слышать, как воют, стонут, бьются и охают толпы механических сил, изнуряющих плоть Парижа.

Это сам затаённый Париж, движимый в пространстве и являющий множество форм. Могучее существо — слепок камня и жизни. И неиссякаемый поток шумов, приглушённых до грохота, — тому свидетельство. Именно так я вижу всё это.

Толком не успев родиться, — а уже прогоняя от себя прочь, — в моей голове появляется абсурдное желание: мыслить Париж.

Париж — такое ценное место! Труд двадцати веков, созданный руками, владениями и политикой великого народа. Желанный столькими завоевателями, одни из которых известны своей щедростью, другие — воинственностью. Париж — это и битва на конях с одной стороны, и богатая сокровищница — с другой. Париж — это жерло удовольствий и страданий. Это полный ликов фортуны, в глазах которой сияет жребий судьбы, игральный стол. Это открытие и феномен. Театр событий вселенской важности… событие первой важности. Это подвижное и почти обретшее волю существо. Но ко всему прочему, Париж — это знатная персона. Выдающийся наследник самых благородных титулов, вступающий в наследство самых прекрасных и мрачных воспоминаний, который сознаёт свою духовную миссию. Как вообще мы можем думать о том, чтобы справиться с существом таких размеров? И можем ли мы сделать хоть сколько-то умопостигаемой всю ту сложность его частей и различий?

Мыслить Париж? Да я путаюсь в своих же предпосылках… Всякая идея, что приходит мне на ум, разрезается на части взором размышлений. В процессе моего умственного усилия она вроде и начинает вырисовываться, но сразу же теряется в куче других, что откалываются от неё, её же продолжая. Они могли бы родить сотни книг… Этих идей и их сочетаний, наверное, столько же, сколько существует чувственных красот и абстрактных персонажей большого города… На ум приходит турист, который плутает в паутине наших улиц. Он изумляется здешней суматохе, бешеный ритм ошеломляет его. Именно такой образ овладевает и мной, развивается внутри меня и внушает мне наше с ним обоюдное сходство. И мне начинает казаться, что мыслить Париж, — это тоже самое, что мыслить вообще. Я представляю себе карту огромного города, и понимаю: ничто так хорошо не рисует пейзаж наших идей и полные загадок места, по которым мысль путешествует с невероятной скоростью, как лабиринт этих дорожек. Где-то протоптанных и проложенных случайно, где-то чётких и прямолинейных…

Я думаю и внутри нас есть все эти проспекты, перекрёстки, тупики… Тёмные переулки и места, в которые лучше не заглядывать. Однако и они могут быть священны и милы душе. Ведь в душе остаются и могилы, равно как и памятники наших побед или предметы нашей гордости. И всем нам известно, что в нашем Внутреннем Городе, в котором каждое мгновение отмеряется лёгкой поступью жизни, существует некая вечная активность. Она рождает хорошее и плохое, ложное и правдивое, красивое и уродливое… В общем все те противоположности, без которых невозможно представить человека. И чтобы вступить в мощную игру контрастов, все они собираются в одном месте, — это место называется столицей.

Мыслить Париж? Куда нам мыслить Париж, если мы даже не можем охватить до конца систему простого организма? Не можем понять того единства, что составляют его движения и его субстанция. Не знаем, что он всасывает внутрь собственной среды, а что выталкивает из неё и отвергает. Не можем представить себе и то, как он растет и развивается. То, как он выстраивает внутренние связи, как он преобразует окружающий мир, и как он постепенно индивидуализируется. Как он становится несравнимым с другими существом, которое отличается от всех своих собратьев своими собственными историей, реакциями, симпатиями и антипатиями.

Без конца я слышу гул, который не перестаёт разливаться во мне. Это и есть само присутствие постоянно рождающегося города. Я вслушиваюсь в этот гул, полнящийся движениями. И я пытаюсь зажать его меж двух образов подобно тому, как путаная речь пытается зажать мысль между говоримым и реальностью. Этот гул порождается массами. Массой Парижа, который охватывает, преследует и осаждает моё мышление.

Сколько видишь сходств и сочетаний! Сколько же отношений и последствий! Сколько всего успевает начаться и вдруг закончиться, когда представляешь себе всю эту массу живых и соседствующих существ, мерцанием остающихся во взоре мысли! Всеми способами, что только могли бы прийти в голову, они взаимодействуют друг с другом и друг на друга реагируют внутри вечных столкновений между их индивидуальными различиями! В этом воображаемом пространстве размером в несколько квадратных лье, мысль наблюдает за бурными превращениями внутри самой жизни: за колоссальным оборотом дел и поступков, за брожением задумок и планов, за постоянным интенсивным обменом знаками и действиями, волениями и ощущениями. Бросается в глаза их ценность и блеск. То вспыхивая, то исчезая, они всё же сообщаются между собой. Укрепляют друг друга или разрушают. И это происходит каждую секунду! Тысячи узлов каждое мгновение завязываются и развязываются. И находясь в этой обитаемой глубине, в этом скоплении густонаселенных ульев, мы можем лишь строить догадки о том, как проистекает эта до ужаса активная работа судьбы.

Возможно, в своём сне физик забавляется, пытаясь оценить внутреннюю энергию Города… Перед ним копошатся миллионы свободных существ, втиснутых внутрь замкнутого пространства, — здесь же и создаются условия задачи. И конечно, эта абсурдная задача исчезает, едва её успевают озвучить. Она растворяется в собственной бессмысленности. Однако простых слов, которые вновь прочли бы её условие, было бы уже достаточно для того, чтобы представить себе то количество жизни, которое возникает, рассеивается и поглощается в пределах субстанции самого Парижа. А чего стоит одно только количество всех шагов, что за день делаются в нём! Чего стоит количество всех слогов, что за день здесь произносятся! Все те новости, которые приходят сюда! Мысль раздавливается под их массой. Я не упускаю из вида и все те соблазны, решения, проблески и глупости, которые творятся в умах. Учитываю всех, кто каждый день рождается или умирает. Вижу разные судьбы, чью-то любовь, известность, — внутри психики всё это выступает имитацией динамики (которой интересуется перепись), свойственной населению. Все эти воображаемые наблюдения, основанные на реальных фактах, склоняют нас к тому, чтобы представить огромный город как туманность… Туманность событий, непостижимых в пределах наших интеллектуальных возможностей.

На Земле хватает таких скоплений, подобных Парижу. Тем не менее эти монстры с миллионами голов, — Нью-Йорк, Лондон или Пекин, — резко от него отличаются. Среди наших Вавилонов и впрямь нет города более индивидуального и пёстрого, нежели Париж. Нет где-либо ещё такого места, в котором сливки общества были бы сконцентрированы с той же жадностью. Нет места, где та или иная ценность должна была бы заслужить признания, пройти испытания сравнениями, столкнуться с критикой, завистью, конкуренцией, насмешками и презрением. Нет больше такого города, в котором единство народа было бы достигнуто таким же замечательным и настолько же разнообразным стечением обстоятельств; усилиями людей, столь разных по таланту и методу. И говоря по чести, именно здесь, в Париже, наша нация, — пожалуй, во всей Европе самая сложная, — была расплавлена и сплавлена вновь самыми яркими и очень разными умами, — как будто в пылу их сочетаний.

Вот почему Париж — это нечто большее, чем просто политическая столица или промышленный центр, чем порт первостепенной важности или рынок всех ценностей, чем искусственный рай или святилище культуры. Его уникальность заключается прежде всего в том, что всё это в нём сочетается, а не конфликтует. Выдающиеся люди самых разных специальностей рано или поздно приходят к тому, что встречаются здесь и обмениваются своими богатствами. Коммерция такого рода могла зародиться только в таком месте, куда веками созывалась элита великого народа и ревностно охранялась. Каждый выдающийся француз обречён на этот концентрационный лагерь. Париж вызывает его к себе, привлекает сюда, немедленно требует явиться, а иногда и проглатывает вовсе.

Париж соответствует этой особенной сложности французской нации. Было очень важно объединить в одном организме столь непохожие друг на друга провинции, народы, обычаи и диалекты. Было важно создать лицо, некий символ их взаимопонимания. Вообще, в этом и состоит всё величие, слава и суть миссии Парижа, которую мы упоминали ранее.

Париж возглавляет Францию. Здесь собираются в узел все её самые чувствительные способы восприятия и реакции. Своими красотой и светом он озаряет её лик. Наступает момент, и вот — на нём воссияло сознание сразу всей страны. Кровь приливает ко лбу, когда сильные эмоции овладевают народом. Лицо расписывает румянец, когда всесильное чувство гордости озаряет его.

Так что же, мыслить Париж?

Сколько не думаешь об этом, всё равно ловишь себя на том, что всё происходит наоборот, и это Париж мыслит в тебе.

Переведено для phi (l’eau)sophie: https://t.me/phileausophie