«Я смотрю на них, Митька, а они мертвые», — так могла бы звучать реплика из самой пафосной сцены несуществующего советского фильма, лирической производственной драмы, снятой об отказе Ф-письма от Премии Белого. Назывался бы он «Отказ от Премии», — просто, как тогда умели.

Я недавно смотрела рейтинги всяческой прозы за год.

И вот смотрю я на них, Митька, а они мертвые.

Есть пять-семь фамилий, в основном женские, которые шевелятся, светятся и живые, — они словно выбираются из–под груды обложек, явно не понимают, что они там делают, и как они, вообще, там оказались. Я думаю, что оказались они там благодаря таким экспертам, как ты, еще отличающим мертвое слово от живого. Но что ты пытаешься сделать сейчас, с этим твоим участием в дохлятине? Ты пытаешься привить проросший стебелек живого слова к пню мертвого.

Я обещала тебе написать, почему расхождение лучше объединения, и уже написала. Мы совсем не хотим расти из этого пня.

Я ценю то, как ты в этом году спасал соседнюю премию, мне очень понравилась финальная церемония (за исключением того, что все мужчины казались почему-то злыми, а некоторые и правда злились). Я верю, что теперь, после нашего отказа, вы действительно относитесь к нам с уважением, а не просто пытаетесь нас под себя подмять и «возглавить» то, чего не можете победить. Я в восторге от предложения Премию Белого нам дать — думаю, оно могло прозвучать только из уст еще живого, яростного человека, человека, который хочет что-то (а лучше — всё!) поменять, и я рада, что остальные члены жюри это предложение поддержали. Но я расскажу тебе, почему мы не смогли ее принять на самом деле. Про политическую сторону сказано достаточно моим коллежанками, я расскажу о тайном, о невидимом, — то есть только о том одном, что есть.

Мы смотрим на актуальный литературный процесс в России так же, как Пеппи Длинный Чулок смотрела на директора цирка (помните, он хотел ее «усыновить», польстившись на ее несуществующие деньги). Мы не доверяем ни на секунду ни вашим рейтингам, ни вашим премиям, ни вашим намерениям. Мы видим в каждом вашем жесте желание нас подчинить, построить, сделать нас обратно «вменяемой» частью литературного процесса. Мы видим, как вы устраиваете целое цирковое представление, чтобы по окончании него сказать: «Ну все, девочка. Ты хорошо себя вела. А теперь мы поставим тебя в рейтинг дохлых книжек».

Дохлых, написанных в России 2020-го, 2019-го, 2018-го — и так до бесконечности.

Но, погодите, может быть, они не дохлые?

Трудно писать обо всех книжках сразу! Но я попробую.

Смотрите — Гаричев, не Гаричев, — мы открываем и видим: пошлый, советский язык, все эти Юрки, Машки, Женьки, природа, СЮЖЕТ, пахнет Улицкой, герой КУДА-ТО ИДЕТ, чтобы трансформироваться через трагедь, — ну или, хорошо, постмодернизм. Он не идет, он лежит, он не встает с кровати, вокруг город, проклятая Москва, Женек-Машек нет, одни гаджеты мерцают во тьме, в непроглядной тьме, вместо настоящих трагедий — крови, войны, убийств (о! какая настоящая проза в предшествующей традиции без них в том или ином виде обходилась? даже нежнейший Набоков свою Лолиту расчленил) — короче, у героя ничего нет, у него депрессии и перверсии, в лучшем случае трипы, — и все это упаковано в язык, упаковано художественно, сильно, крепкой мужской рукой, запихано в язык, Митька. Там подлежащие, сказуемые, что там еще изучают в литературном институте — дополнения!

Ну и ну, говорим мы.

У этого героя есть воображаемые конструкции: Отцы, Жёны. У него есть семья или там, скажем, работа. Великая русская литература у него есть, к которой он хочет припасть, чтобы его не забыли, чтобы не умереть без мамы. И он страстно что-то там ненавидит, он злой, этот герой, он кроме себя никого не видит.

А если он пишет стихи — то о том, как он бухает с другими мужчинами (неподцензурная традиция тоже сплошь состоит из таких сцен и реминисценций).

Но мы всё это отменили. Мы уже забыли, как давно мы это отменили. Для нас это как проза писателей-деревенщиков: вокруг бегают какие-то куры, гуси, — мы себя в этом не узнаём. (Предлагаю вместе со мной следить за появлением необязательной буквы в этом тексте).

Я читала. Я много читала. Не надо мне говорить, что всему живому, что в нас есть, мы обязаны противоположным случаям. Обязаны. Читали. Чтим. Но чувствуем себя все равно беззаконной кометой в этом вашем «литературном процессе». Это единственное, что нас объединяет — но не с вами, а между собой. Единственное, что объединяет меня с Оксаной Васякиной (кроме того, что мы обе родились в Сибири, только мне от этого смешно).

Это очень мощное объединение, которое хотелось бы сохранить.

Пристраиваясь к вам, мы отстраиваемся от самих себя, предаем в себе самое главное. Извини, мы не могли так поступить — мои вежливые коллежанки уже написали и о том, что нам не нужна такая легитимация, и о том, что номинированное за политичность Ф-письмо не может принять Премию по политическим причинам (гениальная и исчерпывающая формулировка Екатерины Захаркив).

Даже сейчас для меня важнее всего, как звучит этот текст, куда он идет. Мне до пизды, что вы подумаете и что из этого поймете. Не существует ничего, кроме ритма текста. Не существует премий, нет никаких предательств и поступков, — мы всё это отменили.

Существует тонкая, хрупкая, по-настоящему этическая материя, в которой один делает другому плохо или хорошо. Только эта этика рассматривается нами как актуальная: постоянная вибрация отношений власти, от которой сошла с ума Валери Соланас. Ты же помнишь ее? Она стреляла в Энди Уорхола за то, что он не поставил ее пьесу, за то, что он ей мало заплатил («на эти деньги нельзя накормить змею»). Она перевернула этот мир (а для этого надо сойти с ума, это и значит: «сойти с ума»). Она пишет, что мужчины ответственны за то, что этот мир — такой скучный.

И я все больше думаю, что, наверное, так и есть.

Этим текстом (31 декабря) я надеюсь сделать лучшее, что могу сделать. Я достаю «пистолет». Я хочу нас снова объединить — но не так, как вы этого хотите. Я думаю, нам стоит объединиться в негативности, в том первоусилии, в котором ты создавал на руинах империи зла новый литературный процесс, там, где ты основал «Вавилон». Давай вернемся туда и вспомним.

Мне четырнадцать, я год назад отправила стихи в «Московский комсомолец». Через полгода мне пришел ответ — рукописный, по почте, от тебя. Там было сказано, что моя поэзия «не без искры», и приглашение на заседания «Вавилона». Потом ты правил мои стихи с карандашом — указывал, где я слаба, и я сама это увидела. Но это скучно вспоминать: давно было. Я благодарна. Хотя дело, как я сейчас понимаю, было нехитрое.

Давай лучше объединимся в том, чтобы окончательно всё это разломать: присущее русскоязычной литературе ЧУДОВИЩНОЕ ханжество, конвенции, систему компромиссов, сдержек и противовесов. Все, что написано по-русски хорошо, написано правыми. Русская литература издыхает без новых идей и новых систем чувственности, все эти дохлые книжечки — детки прилепина, вершки, корешки, отростки тупой власти. Я хочу воспитывать детей Евгения Харитонова, твоих, моих, наших детей. Все они будут как девочки. (Иисус говорил: «Будьте как девочки», там просто неправильно перевели). Так что давай закроем уже Премию Белого, откроем Премию Ф-письма и вручим ее тебе за заслуги перед русской литературой.

Чего там спасать? Зачем нам присоединяться к той части тебя, которую ты сам создал лишь ситуативно, на время, чисто «для дела»?

Я бы присоединилась к тебе в очистительной ярости, в отвращении, в видении истины: в огне.

Целую. С Новым годом. Прости, что не могу больше написать: всё и так ясно, надоело.

* Эта публикация продолжает полемику вокруг отказа Ф-письма от Премии Белого, начатую Дмитрием Кузьминым здесь и продолженную Марией Бикбулатовой и Еленой Георгиевской здесь. Она представляет собой частное мнение одной из редакторок и опубликована беззаконно.