Create post
Ф-письмо

Дмитрий Кузьмин. Премия Белого не отказывается от Ф-письма

Denis Krupin


В нашу редакцию пришло открытое письмо, отправленное членом жюри Премии Андрея Белого-2020 Дмитрием Кузьминым. Это письмо написано в ответ на коллективный материал об отказе нашего проекта от премии (которую жюри ПАБ-2020 недавно нам присудило); оно также явилось реакцией на приглашение жюри к диалогу, которое содержалось в нескольких репликах участни_ц редакции «Ф-письма». Прочитав письмо, выпускающие редакторки и участни_цы нашего редакционного совета путем внутреннего голосования приняли решение о его публикации, заранее оговорив то, что в ряде вопросов, касающихся этических проблем в работе современных литературных институций, наши позиции могут расходиться. Ответ куратор_ок, редактор_ок, автор_ок и участни_ц «Ф-письма» Дмитрию Кузьмину будет позже опубликован в нашем онлайн-журнале.

© Николай Симоновский
© Николай Симоновский

Неделю назад были названы лауреаты премии, в последние годы именуемой на «Кольте» премией Санкт-Петербургского центра имени Андрея Белого — название, навевающее ассоциации, прежде всего, с бывшей Бывшей Югославской Республикой Македонией (сокращённо БЮРМ), чьё право называться так, как она сама считает нужным, без малого 30 лет блокировало соседнее государство. Теперь этот конфликт разрешён, и страна стала называться Северной Македонией, что тоже отчасти странно, но хотя бы выговариваемо и не так уродливо; возможно, по аналогии можно было бы предложить «Кольте» говорить в дальнейшем о Северной премии Андрея Белого, однако в настоящей статье я, для краткости, буду называть ее просто Премией Андрея Белого, поскольку аббревиатура «премия СПЦИАБ», боюсь, помешает читателям следить за ходом моей мысли. Мысль же моя связана с последовавшим спустя несколько дней отказом от премии проекта «Ф-письмо», удостоенного её (в номинации «Литературная критика и проекты») при моём участии в составе жюри. На всякий случай оговорюсь, что всё это исключительно моя личная позиция, а жюри премии в целом никакого заявления по этому поводу делать не планирует.

Ситуация, при которой одни люди премию присуждают, а другие от нее отказываются, не вполне обычна, но лежит в пределах нормального культурного процесса. Премия — это не способ порадовать того или иного автора и его поклонников, а инструмент разметки культурного поля, расстановка ориентиров и для деятелей культуры, и для ее потребителей. Поле размечается и присоединениями, и разломами. Зафиксировать, что Премия Белого считает необходимым вот такое присоединение, а «Ф-Письмо» — вот такой разлом, — важно и полезно. Это выводит, среди прочего, к вопросу о том, что и почему сегодня эффективнее в разметке культурного поля — присоединение или разлом. Представление о разломе как наиболее эффективном методе отчасти, конечно, является культурно-исторической универсалией, но отрефлексировано и абсолютизировано было модернизмом, протестовавшим против культурной гегемонии «академического», инерционного начала. Премия Белого уже самим выбором патрона выдаёт своё модернистское происхождение, а гегемония нерасчленённого, деиндивидуализированного культурного производства в позднесоветской литературе была вполне налицо, но независимая литература в это время возникала как единое субполе из отдельных кружков и островков, и потому в основе её идеологии была фигура присоединения. 40 лет назад премия присуждалась одновременно Ольге Седаковой и Евгению Харитонову, 20 лет назад — Ярославу Могутину и Михаилу Гаспарову, в последние годы — Виктору Пелевину и Андрею Таврову. Трудно вообразить себе читателя, с равным увлечением и сочувствием читающего всех перечисленных и неперечисленных лауреатов, а тем более — солидаризирующегося с их взглядами по всем вопросам и поступками по всем поводам; однако Премии Белого было важно (и важно до сих пор) зафиксировать, что работа всех этих людей (а не они сами, конечно) принадлежит к некоторому общему пространству (проблем, идей, способов высказывания), где происходит нечто важное, значимое, позволяющее нам лучше понимать мир и друг друга. У Премии Белого нет, разумеется, монополии на определение границ этого пространства: есть целый ряд других институций, также конфигурирующих его границы, поэтому версий этого пространства множество. Есть и такие институции (или отдельные акторы), по мнению которых обширность и разнородность этого пространства — баг, а не фича, так что нужно сбросить балласт и оставить только вот этот кусочек, потому что в нём суть настоящего и/или зерно будущего, — так, как это предлагалось столетие с небольшим назад. Из опыта мы знаем, что в итоге после некоторого периода турбулентности происходит не сброс балласта, а присоединение, и потом новые рутинёры клянутся именами Пушкина и Маяковского так, как прежние клялись именем одного Пушкина. Но, конечно, всякое присоединение — это переучреждение и пересборка, потому что новые проблемы, идеи и способы высказывания должны найти себе место в уже как-то, казалось бы, сбалансированной системе. О чем тогда жест «Ф-Письма»? О том, что разлом — более эффективное средство для дальнейшей пересборки? Или о том, кому принадлежит власть, позволяющая эту пересборку объявить? В долгосрочной перспективе — за младшей нормой (а «Ф-Письмо» представляет в этой ситуации именно её) в любом случае последнее слово (а будет ли «Ф-Письмо» по-прежнему её представлять к тому времени, когда придёт пора говорить это слово, — мы не знаем). В краткосрочной перспективе — начав играть на разлом и конфронтацию, откручивать назад значительно тяжелее.

Вслед за этим мне хотелось бы остановиться на некоторых конкретных формулировках, прозвучавших в коллективном заявлении ряда участниц «Ф-Письма» об отказе от премии. Заявление это построено как монтаж личных реплик, многие из которых носят довольно взаимоисключающий характер — и это прекрасно, поскольку, как и говорил при объявлении лауреатов Премии член её жюри Михаил Куртов, одна из сильных, увлекательных и привлекательных черт проекта «Ф-Письмо» — его коллективность, несводимость к единой лидирующей и консолидирующей фигуре (к чему, напротив, независимая русская культура привыкла со времён андеграунда и самиздата и что до сих пор оставалось, в общем, незыблемым — даже несмотря на элементы коллективной работы в «Транслите», за которую, однако, характерным образом был удостоен премии единолично Павел Арсеньев). Однако отвечать на все высказанные в этой, фактически, дискуссии соображения было бы довольно-таки непосильно, поэтому я обращусь только к наиболее принципиальным или наиболее неточным.

Реплика Марии Бикбулатовой полностью посвящена обличению, со ссылкой на авторитет Вальтера Беньямина, будто бы исповедуемых Премией Андрея Белого представлений «о гении как о привилегированной фигуре, которая наделена своего рода божественным даром, способностью расслышать и зафиксировать что-то важное, <…> поэтому ему позволено трансгрессировать, нарушать границы, которые не позволено нарушать остальным». Безусловно, из романтизма в модернизм отчасти перешла и такая идея, и какие-то далёкие отголоски этого мифа о творческом гении можно иногда, в порядке экзотики, услышать даже сегодня, но приписывать такое исповедание веры Премии Белого вообще и работающим в ней сейчас людям в частности — довольно удивительно. Ну, то есть, это просто неправда. Работа рабочего, врача и учителя тоже важна, отмечает Бикбулатова, но её не предлагается расценивать как индульгенцию на нарушение границ, насилие и прочую трансгрессию. Сюрприз, но точно так же это не предлагается и для работы писателя или художника — работы в чём-то особенной, но всё равно работы, а не эманации духа. Ровно наоборот: на чём всегда настаивала Премия Белого — так это на отношении к работе литератора как к работе, существующей и оцениваемой автономно именно в силу того, что она отчуждаема от выполняющего её человека, как отчуждаем от исполнителя собранный на конвейере автомобиль или выписанный рецепт. Не скрою, что иной раз Премия Белого, возможно, проводила в жизнь этот принцип даже с излишней истовостью — награждая, например, Эдуарда Лимонова, который в своей жизненной и литературной практике играл, наоборот, на размывании вот этой автономности своей работы, на вытекающих из письма жизнетворческих практиках и их реинтродукции обратно в письмо. Я бы не подал Лимонову руки (как и он мне, разумеется), но не могу и не хочу отменить его поэзию и прозу, исключить его из русской литературы — и мне, получавшему Премию Белого в том же 2002 году, что и он, из рук жюри, в составе которого, безусловно, всем были глубоко враждебны взгляды и поступки Лимонова, в голову не пришло отказаться от нее в силу идейной несовместимости с другим лауреатом. К слову, и присуждение премии проекту «Ф-Письмо» тоже не означало для членов жюри полного согласия со всеми взглядами участниц проекта — и, кажется, именно эту возможность ценить, не соглашаясь, а вовсе не привилегированную фигуру гения, предлагается сдать в архив?

Примерно о том же, о чем и Бикбулатова, говорит в своей реплике Елена Костылева — хотя и с несколько иной расстановкой акцентов. По её мнению, позиция Премии Белого «сводится к тому, что профессиональное (литературное, эстетическое) важнее политического (личного)», поскольку премия «за предыдущие годы ни разу никаким образом не обозначила иного, не сделав ни одного публичного заявления о том, что вопрос гендерного насилия каким-либо образом важен для ее организаторов и жюри разных составов». Надо сказать, что Премия Белого за предыдущие 42 года не сделала ни одного публичного заявления по многим вопросам, не менее важным, чем вопрос гендерного насилия, — собственно, вообще ни по одному вопросу, кроме вопроса о новых лауреатах и новых членах жюри. Само представление о том, что любой культурный институт обязан гласно самоопределиться по тем или иным важным вопросам посредством специальных деклараций — а не путём исполнения своих прямых обязанностей (публикуя определённых авторов или награждая определённые проекты — вот «Ф-Письмо», к примеру), — не является очевидным: это, собственно, импорт в Россию традиций американской общественной жизни, чей успех (и, следовательно, желательность усвоения) уже не выглядит столь безусловно на фоне сотрясающей Америку мощной волны правоконсервативного популизма и реваншизма. Но важнее другое. Да, концепция личного как политического на глазах становится неотменимо влиятельной и в России — потому что невозможно не реагировать на ползучий тоталитаризм, всё сильнее вторгающийся в биополитику и другие более или менее приватные сферы. Иной вопрос — как именно личное может и должно быть политическим сегодня, потому что за полвека с тех пор, как этот лозунг выдвинула Кэрол Хэниш, писавшая: «На нынешнем этапе это политическое действие — говорить всё как есть, сказать то, что я в самом деле думаю о своей жизни, вместо того, что меня всегда учили о ней говорить», — смыслов в него вкладывалось довольно много. Однако меня смущает другое: разве Хэниш или кто-либо утверждал, что только личное — политическое? Как это так получается, что личное вообще и гендерное в частности — политическое, а профессиональное и эстетическое — нет? Разве не знаем мы со времён Теодора Адорно, что есть политическая перспектива и политический смысл у следования устоявшимся художественным шаблонам как частного случая следования социальной рутине — и у их подрыва, раскрепощающего восприятие и предлагающего обществу новые степени свободы? Разве, например, плохой перевод выдающейся литературы, из–за которого она перестаёт работать и не служит, как могла бы и должна бы, наведению межкультурных мостов, — не политическое убийство? А годами вести хронику сегодняшнего поэтического книгоиздания, чтобы не терялись бесследно голоса авторов, чьи книги выходят крохотными тиражами в малых издательствах, — это не политическая работа по сопротивлению олигархизации культурного рынка? Но даже и шире — разве нет политического измерения у любой работы? Разве не делает политический выбор на каждом шагу врач, выписывающий это, а не другое лекарство, или педагог, освещающий тему урока так, а не иначе, и выбирающий ту, а не иную тональность для коммуникации с учениками? Так что конфликт личного и профессионального в литературе влечёт за собой зачастую не выбор между политической позицией и «аполитичным» «чистым искусством» (которое, понятно, политично с обратным знаком, как всегда играющий за консерваторов эскапизм), а выбор между разными векторами и точками приложения политического действия. Точно так же, как принять премию и не принять премию — это не «политика» против «уклонения от политики», а два по-разному построенных политических жеста. Хорошо ли это, когда для тебя только твой политический выбор — осознанный политический выбор, а политический выбор твоего оппонента — заведомо не видится как осознанный политический выбор, прочитывается исключительно как инерция мышления или борьба за удержание привилегий?

Ещё одним мотивом в пользу отказа от премии участницы проекта «Ф-Письмо» Ольга Липовская и Галина Рымбу называют, как это ни удивительно, коллективность награждения, невписанность списка имён в его официальную формулу и пресс-релиз. С начала 2020 года, после конфликта внутри проекта, в ходе которого Елена Костылева и Лолита Агамалова отказали в публикации Оксане Васякиной, «Ф-Письмо» значительно усилило коллективность и распределённость своей работы, приняв устав и сформировав редколлегию и редакционный совет, в которых к настоящему времени работают 20 человек — и они, насколько можно судить со стороны, действительно вовлечены в работу проекта, чего с редакционными советами «старых» изданий, как известно, не случается. Это очень впечатляющий опыт, но Премия Андрея Белого присуждена не редакционной коллегии и не редакционному совету «Ф-Письма», а «Ф-Письму» как проекту — состоящему не только из тех, кто обладает в нём теми или иными властными полномочиями. «Ф-Письмо» — это ещё и корпус текстов, а не только способ их организации. Распределённое редактирование было введено в «Ф-Письме» как разумный компромисс между строго вертикальной (журнал одного редактора) и строго горизонтальной (сайт со свободной публикацией) системами организации, но необходимость этого компромисса вытекала, как нам видится, из желания видеть ресурс не только как сумму публикаций, но и как голос некоторого сообщества, куда какие-то участницы могут прийти с уже сформировавшейся профессиональной репутацией, а какие-то — начиная с чистого листа. Нам виделось в этом нечто большее, чем просто семь соредакторов у одного сайта, — неужели мы выдали желаемое за действительное? Но и для более подробного и более публичного рассказа о том, как даётся проекту эта самая коллективность, как на практике распределяется распределённая ответственность, — награда могла бы стать отличным поводом, и ярким редакторским индивидуальностям внутри сплочённого коллектива «Ф-Письма» могло бы достаться больше внимания и признания, чем благодаря их репликам на тему о том, почему они именно этого внимания и признания не хотят.

Далее Галина Рымбу называет ряд ярких недавних книг с отчётливым феминистским звучанием и спрашивает, отчего бы Премии Андрея Белого было не наградить именно их. Книги отличные, некоторые из них я на премию выдвигал, об одной подробно писал, одну сам редактировал — жаль, действительно, что высокая конкуренция в поэтической номинации, к которой все они относятся, не оставила для них места в коротких списках последних двух лет. Но у меня к этому пункту тот же вопрос, который я уже задавал в связи с предисловием Рымбу к британской антологии новейшей русской феминистской поэзии «F Letter», русский текст которого опубликовала «Кольта»: эта буква Ф — она только для «авторок, ассоциирующих себя с феминистской поэзией», то есть речь идёт именно об авторской идентичности, а не о свойствах письма? В предисловии Галина Рымбу писала про «большинство русскоязычных женщин, пишущих стихи»: «они не хотят иметь ничего общего с миром литературы женской, феминистской, квирной и предпочитают не включать в свое творчество личный гендерный опыт, а иногда даже отрицают его». Я не знаю, от кого или от чего это большинство — от авторов Журнального зала, от сайта Стихи.ру… Но мне видится здесь абсолютизация именований в ущерб сущностям. Я не думаю, что письмо члена нынешнего жюри Премии Белого Наталии Азаровой, лауреатов премии Марии Степановой, Елены Фанайловой, Полины Барсковой, Ирины Шостаковской и целого ряда других замечательных поэтесс выдаёт себя за бесполое только потому, что эти авторы не называют себя авторками и не идентифицируют себя как феминистки (или идентифицируют, но на других уровнях публичности, в иной терминологии и т.п.). Я думаю, напротив (вслед давней статье Александра Скидана), что женское письмо (не в смысле гендерной принадлежности автора, а в смысле оптических, тематических, языковых акцентуаций, т.е. в том числе и гендерного опыта) на протяжении всего постсоветского периода русской поэзии составляет одну из наиболее влиятельных сил в ней, и феминистское, эксплицитно идеологическое письмо возникает в ней не только и не столько на энергии сопротивления доминирующему патриархату, сколько, прежде всего, как развитие и заострение того, что делали женщины в русской поэзии предыдущих десятилетий, начиная не только с Марины Тёмкиной и Анны Альчук, упомянутых в том же предисловии, но по меньшей мере с Нины Искренко и Елены Шварц. И я разделяю сожаления Галины Рымбу о том, что в коротких списках Премии Белого не было Тёмкиной, Насти Денисовой или Оксаны Васякиной, но мне кажется удивительным, что при этом остаётся за кадром не менее важное: премия в поэтической номинации 2020 года присуждена Тане Скарынкиной, которая замечательна не только тем, что представляет независимую русскую поэзию борющейся против диктатуры Беларуси, но и тем, что её письмо уж никак нельзя назвать «не включающим личный гендерный опыт». Книга Скарынкиной «И все побросали ножи» начинается прозаическим автоэпиграфом, как бы помещающим всю книгу в пространство «нелегального борделя», хозяйка которого в ответ на раздающиеся оттуда призывы о помощи «убеждает прохожих, что будто снимается кино», — а заканчивается стихотворением «Амбарная книга», представляющим собой парафраз эпохального феминистского эссе Вирджинии Вулф «Своя комната». В свете этого видеть в текущих решениях Премии Белого аполитичный эстетизм, безразличный к гендерному вопросу, кажется мне определённой аберрацией зрения, возможной только в том случае, если «Ф-Письмо» и, несколько шире, феминистская по самоидентификации литературная среда воспринимает себя не как передний край мощного гендерного движения в современной русской литературе, а как его единственных полномочных представителей.

Ну и в конце своей реплики Галина Рымбу задаёт всё же напрямую тот вопрос, который над остальным текстом коллективной отповеди «Ф-Письма» витает фигурой умолчания: «Возможно было бы присуждение премии феминистскому литературному проекту, если бы в жюри ПАБ по-прежнему работал Кирилл Корчагин? Если да, то как бы этот жест в таком случае был артикулирован?» Трудно говорить в сослагательном наклонении, но как по мне — конечно, такое присуждение было бы возможно и артикулировано было бы точно так же: как награда за яркий, разносторонне новаторский проект, фокусирующий внимание на взаимопроникновении поэтического и политического — как до того фокусировали на этом внимание, каждый по-своему, заходя в политическое поле из проблематики личного или гендерного, этнического или территориального, социального или языкового, получавшие премию в разные годы Аркадий Драгомощенко и Геннадий Айги, Шамшад Абдуллаев и Лев Рубинштейн, Александр Скидан и Маргарита Меклина, Сергей Завьялов и Павел Пепперштейн, Григорий Дашевский и сам Кирилл Корчагин. Потому что никакого расхождения идеологий, никаких противоположных точек зрения на вопрос о гендерном насилии и насилии вообще в этом месте нет. Есть одна конкретная трагическая жизненная коллизия многолетней давности, которую разные люди по стечению множества локальных обстоятельств возвели, к сожалению, в ранг пробного камня для определения политической позиции. Есть достохвальная готовность некоторых принести в жертву любую политическую целесообразность ради личной солидарности с одним страдающим человеком. И этот личный выбор, безусловно, тоже является политическим — но его политическим следствием оказывается политический тупик, потому что единство и противоположность позиций предлагается, в конечном счете, мерить не принципом, а кейсом: ты уже не можешь быть против насилия, не осудив вот этого человека вот за это вот этим способом. Может быть, кому-то это покажется парадоксальным, но такой подход хорошо подходит только тем, кто не постесняется принести одного человека в жертву принципу. Каким образом летят щепки при рубке этого леса в сегодняшней Америке — я уже разбирал достаточно подробно, поэтому ограничусь персональной декларацией, под которой, я подозреваю, подписались бы многие из тех, кто в своё время отказался подписываться под противоположной: я безоговорочно против гендерного насилия, гендерной дискриминации, гендерной эксплуатации и разного прочего зла, против которого феминизм и феминистки начали бороться не с появлением «Ф-Письма», а несколько раньше, — но кого в рамках этой борьбы следует объявлять homo sacer, а кого не следует, буду решать сообразно своей совести и нравственной ответственности, а не из соображений групповой солидарности, оздоровления сообщества и прочих хороших политических задач.

А непринятая премия всё равно остаётся премией. Ведь мы играем не из денег, как известно. В списке лауреатов «Ф-Письмо» останется навсегда, с такой же сноской об отказе, какая уже стоит у имён Анатолия Барзаха и Глеба Морева. Потому что в культуре разлом не может отменить присоединения. А присоединение, как это хорошо показано на примере идеи сестринства в публикации Дарьи Серенко на «Ф-Письме», — это не констатация беспроблемного единства, а проективный жест, настраивающий на конструктивное осмысление различий. Там, где этого жеста нет, а есть декларация об отсутствии общих ценностей, — там и осмыслять нечего.



Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Denis Krupin

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About