Ярко горит полицейский участок в заштатном каком-нибудь городке. Смотрят на зарево обитатели одноэтажной Америки. Воют сирены, носятся возбуждённые подростки, тревожные отцы семейств собираются в гражданские патрули. Совсем уже старый старик на скрипучей веранде потягивает свой лагер и брезгливо морщится от звуков гангстерского бита.

Американский бунт — полный смысла и в конце концов милосердный — даст миру пару уроков гражданского общества.

Горячие новости из американских городов — идеальная мизансцена для нового фильма Иствуда. Еще одна новость: в девяносто можно не только передвигаться на своих двоих и помнить, что было вчера, а не во время Корейской войны, но и снимать кино. Рядом с которым немощно смотрятся попытки задать повестку дня иных дерзких дебютантов. А ведь Иствуд совсем не похож на того, кто продал душу дьяволу в обмен на долгую творческую жизнь (мы знаем, что ты сделал, Роман Полански!) Что еще можно сказать о юбиляре? Это именно тот случай, когда too much is never enough. Что можно, а главное нужно говорить на девяностолетнем юбилее собственной бабушки? Когда уже хорошо выпил и долго ждешь своей очереди, но сказать что-то обязательно нужно.

Итак, друзья, попрошу внимания! Иствуд — о совсем разных Америках. Есть стандартное пропагандистское клише, известное со времен Первой Мировой. Лучшие умы Франции писали тогда о «двух Германиях»: Германии Канта и Гёте и Германии Фридриха и Вильгельма. Есть нация поэтов и метафизических мечтателей, есть нация солдафонов. Одни настаивали на дуализме, другие считали, что одна из партий победила в исторической перспективе (Бергсон), третьи (католик Маритен) отказывались видеть различия. О какой Америке рассказывает Иствуд? Об Америке Ку-Клукс-Клана, Рейгана, Бушей и Трампа? Или об Америке Торо, Твена, Уитмана, Армстронга и Мартина Лютера? Обо всех сразу.

Иствуд — эпичен, а эпос не требует однозначных оценок. Иствуд — полифоничен, в отличие от католика-Скорсезе, для которого смертельные враги делали общее дело.

Ирландские чернорабочие режутся насмерть с англо-саксонскими ремесленниками, на их поте и крови вырастает Нью-Йорк. Не то у Иствуда: голоса его антагонистов не сливаются, кости не удобряют почву, великие стройки не вырастают над могилами. Победа не приносит радости, смерть не имеет высшего смысла. И это действительно другая Америка. Иствуд не дает забыть, что за всем этим тошнотворным лицемерием, фальшивыми улыбками в тридцать два вставных зуба, за нарциссическими фрикшоу и тараканьими бегами к американской мечте, есть живые люди.

Иствуд — это апокрифическая версия американского мифа.

Делез считал, что американское кино обречено на бесконечное обыгрывание мифа о рождении нации. Иствуд работает с ним вдумчиво и основательно. Это не деконструкция героического мифа, а скорее его пересборка (как бы не отталкивающе звучали по-русски слова с приставкой пере). Его герои на первый взгляд совсем не героичны: они до поры до времени живут рядом с нами или вообще прячутся в личине злодеев, как Уильям Мунни. Но у Иствуда нет никакого толстовства: мир не может без героев. Пускай они не те, которым рукоплещут ложи, пускай настоящие герои останутся лежать на камнях Иводзимы, а награда найдет первого встречного. Не в этом сила и смысл мифа.

Его герой редко победитель и никогда не триумфатор. Но если он проигрывает, то это именно поражение, вызывающее зависть у победителей, о котором писал Монтень.

Иствуд — это ответ на вопрос, может ли белый человек петь блюз. Его фортепианные зарисовки — «негромкая мелодия» без надрыва. Он self-made man в самом прямом смысле. Не особо выдающийся актер и не режиссер-новатор. Но путем долгих тренировок доведший свой ограниченный арсенал почти до совершенства. От него не стоит ждать перевоплощений, лихого монтажа и безупречно выстроенных кадров. Он минималист поневоле, прекрасно осознающий техническую ограниченность своего таланта. И все вместе это работает по обе стороны камеры. Поэтому в том же «Непрощенном» он не выглядит актером другой весовой категории рядом с виртуозным Хэкманом.

Наконец, last but not least, Иствуд пример того, как можно красиво состариться. Совершенно неведомое нам искусство. Мы живем в культуре, где змеи переживают свой яд, вожаки — стальные челюсти, герои-любовники — орлиный профиль, а мудрецы — последние остатки рассудка. Что совершенно не мешает им «творить» до полного изнеможения. Америка куда беспощаднее к действующим претендентам на успех, но куда великодушнее — к живым легендам. Иствуд не нуждается в снисхождении, отточенное десятилетиями чувство меры позволяет ему не только снимать, но даже появляться перед камерой в восемьдесят восемь. И он совсем не выглядит жалким, хотя годы берут свое: если в «Гран Торино» он еще мог рычать и скалиться на врагов, то в «Муле» десять лет спустя остался только взгляд убийцы «встретил бы я тебя в 74-м».

Но не стоит удивляться, если именно Иствуд снимет фильм о событиях в Миннеаполисе и найдет в нем новых американских героев. Рычи, Клинт! Ты нужен Америке. А нам нужна Америка Иствуда и Скорсезе, а не Америка Клинтонов и Трампов.