Бодрийяр предугадал многое в нашей современной реальности, в том числе и всепроникающий терроризм, и даже 11 сентября. После терактов особое внимание было приковано к философу не только в связи с нашумевшей статьей «Дух терроризма», но и в связи с тем, что еще в 1976 году в книге «Символический обмен и смерть» (отрывком из которой и начинается текст) он, по сути, предсказал печальную судьбу Башен-близнецов, усмотрев в их конструкции некий вызов и символ всей системы. Пророчество, как водится, обнаружили лишь после того как оно сбылось.

Первая часть текста представляет собой речь Бодрийяра, произнесенную им в начале 2002 года в Вашингтон-Сквер-парк, недалеко от разрушенных башен.

Перевод текста из сборника «Дух терроризма. Войны в Заливе не было». (впервые в рунете)

Благодаря терроризму, башни стали наиболее красивым сооружением в мире — восьмым чудом света!

Прежде всего, почему Башни-близнецы? Почему две парные башни Всемирного торгового центра?

Еще до недавнего времени все высотные здания на Манхэттене противостояли друг другу в вертикальной конкуренции, образуя знаменитую архитектурную панораму города. Эта картина изменилась в 1973 году вместе со строительством Всемирного торгового центра. Тогда изображением системы перестал быть обелиск или пирамида, им стала перфокарта и статистическая диаграмма. Эта графическая форма архитектуры олицетворяет уже не систему конкуренции, а цифровую и счетную систему, где конкуренция уступила место сетям и монополии.

Сам факт наличия этих двух идентичных башен означал конец всякой конкуренции, конец всякой оригинальной референции.

Сам факт наличия этих двух идентичных башен означал конец всякой конкуренции, конец всякой оригинальной референции [1]. Если бы была только одна башня, это не было бы совершенным олицетворением монополии. Только редупликация знака действительно кладет конец тому, что он обозначал. И в этом удвоении есть особая фасцинация [2]. При всей своей высоте, выше всех остальных зданий, эти две башни означали, тем не менее, предел вертикальности. Они были другой расы, чем все остальные здания. Они достигли высшей точки в точном отображении друг друга. Здания Рокфеллеровского центра еще отражались своими фасадами из стекла и стали в бесконечном зеркальном пространстве города. Башни-близнецы уже не имели фасадов, им нечего было отражать. Вместе с риторикой вертикальности исчезла и риторика зеркальности. Благодаря этим монолитам, полностью симметричным и герметичным, остается только что-то вроде черного ящика, серии, замкнутой на дубликацию, как будто архитектура, по образу всей системы, генерируется на основе клонирования, на основе неизменного генетического кода.

Насилие глобализации происходит также и посредством архитектуры, через страх жить и работать в этих саркофагах из стекла, стали и бетона. Страх умереть в них неотделим от страха в них жить. Вот почему сопротивление этому насилию происходит также и через разрушение этой архитектуры.

Нью-Йорк — единственный в мире город, который на протяжении всей своей истории с поразительной точностью являет собой актуальную форму системы со всеми ее перипетиями. Следовательно, следует предположить, что обрушение башен — событие само по себе уникальное в истории современных городов — предвосхищает драматическое завершение этой архитектурной формы и системы, которую она олицетворяет. В своей информационной, счетной, финансовой, цифровой моделизации эта архитектурная форма, в каком-то смысле, была мозгом. Следовательно, нанеся удар по башням, террористы затронули нервный центр системы. Насилие глобализации происходит также и посредством архитектуры, через страх жить и работать в этих саркофагах из стекла, стали и бетона. Страх умереть в них неотделим от страха в них жить. Вот почему сопротивление этому насилию происходит также и через разрушение этой архитектуры.

Подобные архитектурные монстры всегда вызывают неоднозначную фасцинацию, противоречивое чувство притяжения и отвращения, а, стало быть, в какой-то степени тайное желание увидеть их исчезновение. В случае Близнецов это усиливается их полной симметричностью, их полным подобием, которое, безусловно, является эстетическим качеством, но в большей степени преступлением против формы, тавтологией формы, которая влечет за собой желание ее разрушить. Даже само их разрушение двойным ударом с интервалом в несколько минут не нарушило этой симметрии: первый удар — тревожное ожидание, когда можно было еще думать, что это случайность, а затем второй удар, который подтвердил, что это террористический акт.

Представьте, что башни не обрушились вовсе, или что обрушилась только одна: эффект был бы совсем другим. Доказательство хрупкости глобального всемогущества не было бы столь очевидно. Башни, которые были эмблемой этого могущества, также олицетворяют и его драматический конец, более походящий на самоубийство.

Обрушение башен — это главное символическое событие. Представьте, что башни не обрушились вовсе, или что обрушилась только одна: эффект был бы совсем другим. Доказательство хрупкости глобального всемогущества не было бы столь очевидно. Башни, которые были эмблемой этого могущества, также олицетворяют и его драматический конец, более походящий на самоубийство. Вид их самообрушения, будто в результате имплозии [3], создавал впечатление, что они сами совершили самоубийство в ответ на самоубийство самолетов-смертников.

Хотя башни были одновременно как архитектурным объектом, так и символическим, целью, конечно же, был символический объект. Можно было бы думать, что это физическое разрушение башен привело к их символическому обрушению. Однако все наоборот: это символическая агрессия привела к их физическому обрушению. Словно сила, которая до сих пор поддерживала башни, внезапно потеряла всю энергию. Словно это высокомерная сила внезапно не выдержала чрезмерной нагрузки: воли оставаться единственной моделью мира. Утомившись столь тяжкой ролью быть эмблемой системы, они не выдержали физически, они осели вертикально, полностью обессиленные, на глазах всего изумленного мира.

Утомившись столь тяжкой ролью быть эмблемой системы, они не выдержали физически, они осели вертикально, полностью обессиленные, на глазах всего изумленного мира.

Это вполне логично, что неимоверное усиление могущества, усиливает и желание его уничтожить. Но это еще не все: в некотором смысле оно само — соучастник собственного уничтожения. И это внутреннее отрицание становится тем сильнее, чем больше система приближается к совершенству и всемогуществу. Следовательно, все произошло при, своего рода, непредвиденном соучастии — как будто вся система в силу своей внутренней непрочности включилась в игру собственной ликвидации, то есть в игру терроризма. Сказано: «Даже Бог не может объявить войну сам себе». Ну так вот — может. Запад, действуя с позиции Бога, божественного всемогущества и абсолютного морального закона, стал склонен к самоубийству и объявил войну сам себе.

На вопрос, что следует построить на месте разрушенных башен нет правильного ответа — невозможно вообразить ничего равного, что в такой же степени было бы достойно разрушения. Башни-близнецы были достойны.

На вопрос, что следует построить на месте разрушенных башен нет правильного ответа — невозможно вообразить ничего равного, что в такой же степени было бы достойно разрушения. Башни-близнецы были достойны. Чего нельзя сказать о многих других архитектурных сооружениях. Большинство из них не заслуживают разрушения или принесения в жертву — этого заслуживают только впечатляющие [prestige] сооружения. Суждение не такое уж парадоксальное и позволяет сформулировать в адрес архитектуры фундаментальный вопрос: не следовало ли бы строить только то, что благодаря своей грандиозности было бы достойно разрушения. Оглянитесь вокруг, и, с учетом этого вопроса, вы увидите, как мало сооружений его выдержат.

У этого теракта есть известные прецеденты в виде сознательного уничтожения величественных сооружений, красота или могущество которых были словно провокацией. Преступное уничтожение храма Артемиды в Эфесе Геростратом, Рима Нероном, поджог Золотого храма, описанный у Мисимы [4]. Не говоря уже об анархистской попытке подрыва Гринвичской обсерватории, «чтобы освободить людей от времени», из «Секретного агента» Конрада [5].

Как бы то ни было, башни исчезли. Но они оставили нам символ своего исчезновения, символ возможного исчезновения того всемогущества, которое они олицетворяли. Что бы ни случилось в дальнейшем, это исчезновение уже произошло здесь, в настоящий момент.

Как бы то ни было, башни исчезли. Но они оставили нам символ своего исчезновения, символ возможного исчезновения того всемогущества, которое они олицетворяли. Что бы ни случилось в дальнейшем, это исчезновение уже произошло здесь, в настоящий момент.

С другой стороны, хотя две башни исчезли, они не были уничтожены. Даже стертые в пыль, они остались в форме своего отсутствия. Все, кто их воочию лицезрел, не смогут прекратить представлять себе их, и их очертаний в небе, видимых со всех точек города. Конец в материальном пространстве окончательно переносит их в пространство воображаемого. Благодаря терроризму, башни стали наиболее красивым сооружением в мире — каковыми, безусловно, они не были во время своего существования [6].

Что бы мы ни думали об их эстетических достоинствах, Башни-близнецы были абсолютным перформансом [7], и их разрушение, в свою очередь, также является абсолютным перформансом.

Что бы мы ни думали об их эстетических достоинствах, Башни-близнецы были абсолютным перформансом, и их разрушение, в свою очередь, также является абсолютным перформансом.

Однако это не оправдывает восторг Штокхаузена [8] по поводу того, что 11 сентября «величайшее произведение искусства, когда-либо существовавшее». Почему это исключительное событие должно было быть произведением искусства? Эстетическое присвоение столь же одиозно, как моральное или политическое — особенно когда вся исключительность [singulier] события заключается в том, что оно по ту сторону как эстетики, так и этики. Это значит, — и в этом смысле заявление Штокхаузена справедливо — что событие само по себе поразительно и не требует каких-либо толкований. Оно непредставимо, потому что поглощает все воображение и не имеет смысла. Оно замкнуто, как сказал бы Ротко [9], во всех направлениях. Ничто не может с ним сравниться. Лишь его эхо можно обнаружить в некоторых формах современного искусства, которые можно считать террористическими, и, следовательно, пред-вещающими такое событие, но никогда не пред-ставляющими его. А после такого события, это слишком поздно для искусства, это слишком поздно для репрезентации [10].

Ситуационистская [11] утопия эквивалентности искусства и жизни была, по сути, террористической: террористична в ней эта крайняя точка, когда радикальность художественного перформанса или идеи передается через сами вещи, через автоматическое письмо реальности, согласно поэтической проекции ситуации. Но если искусство могло только мечтать о том, чтобы стать таким материальным событием, которое поглощает любую возможную репрезентацию, и всегда было очень далеко от этого, то уничтожение башен просто таким событием является — и ничто из порядка воображения или репрезентации не может сегодня сравниться или соизмериться с ним.

Пожалуй, это и есть вершина искусства: магическое совершенство работы, одновременно реализованной, преобразованной и уничтоженной благодаря событию в натуральную величину, которое она предвосхитила.

Разве что тревожная аллегория этого африканского художника [12], чью работу стоило бы установить на месте Всемирного торгового центра. Эта статуя представляет его самого, его тело, пронзенное насквозь самолетами, что-то вроде современного святого Себастьяна. Утром 11 сентября он пришел в свою студию в ВТЦ и погиб там, погребенный вместе со своими работами под руинами башен. Пожалуй, это и есть вершина искусства: магическое совершенство работы, одновременно реализованной, преобразованной и уничтоженной благодаря событию в натуральную величину, которое она предвосхитила.

Все происходит в первый момент. Все сопрягается в столкновении крайностей. Если мы отвергаем этот момент фасцинации, в котором, благодаря имморальности образа, концентрируется поразительная мгновенность постижения события, мы теряем все шансы уловить его исключительный характер. Все последующие дискурсы нас безвозвратно от этого отдаляют, а сила события теряется в политических и моральных рассуждениях.

Уникальное событие требует, соответственно, уникальной реакции, немедленной и безапелляционной, которая использовала бы его потенциальную энергию — все, что следует потом, включая войну — всего лишь его распыление и субституция. Отсюда трудность отношения к этому событию без того, чтобы поддаться искушению объяснить его тем или иным способом: всякая попытка придать ему смысл, даже самая проницательная и благоприятная, таинственным образом его отрицает. Поскольку то, что является событием, проистекает из разъединения следствий и причин, из прецессии последствий и такого превышения каузальности [13], которое, по-видимому, перечеркивает сам ее принцип: ничто не происходит на самом деле, у чего нет достаточных причин происходить.

Все, что мы можем сделать — это ответить на событие другим событием, то есть анализом, по возможности, столь же неприемлемым, как и событие само по себе. И так же как в уникальном [singulier] событии следствия освобождаются от своих причин, так и мышление, столкнувшись с ним, также должно освободиться от своих предпосылок и точек отсчета.

Существует ли прецессия мысли по отношению к событию? Складывается впечатление, что событие уже всегда здесь было, присутствовало до срока, и что оно движется быстрее, чем мысль, внезапно создавая вакуум вокруг себя и лишая мир всякой действительности.

Существует ли прецессия мысли по отношению к событию? Складывается впечатление, что событие уже всегда здесь было, присутствовало до срока, и что оно движется быстрее, чем мысль, внезапно создавая вакуум вокруг себя и лишая мир всякой действительности. Кроме того, каким-то образом мы не переживаем его как произошедшее на самом деле, а переживаем как фантасмагорию, с ретроспективной тревогой, что его могло не произойти. Самая ничтожная деталь может все сорвать, и без сомнения, по самой ничтожной причине — ведь судьба капризна — многие исключительные события никогда не происходили. Но когда событие происходит, это вызывает, подобно эффекту взрыва вакуумной бомбы, асфиксию всех будущих событий. То есть оно перечеркивает не только все, что ему предшествует, но и все, что за ним следует.

И все же мысль, в некотором роде, предшествует событию, потому что она также старается создать вакуум, чтобы там возникло то, что не было означено [signifié], и, вероятно, не будет означено никогда. Это то, что отличает радикальное мышление от критического анализа: последний старается выторговать свой предмет в обмене смысла и интерпретации, тогда как первое пытается спасти его от этой сделки и сделать обмен невозможным. Цель уже больше не в анализе, но в дуэли, в обоюдном вызове мысли и события. Это плата за то, чтобы сохранить событие в его буквальности.

И если верно, что большинство событий можно свести к уровню факта, то имя события заслуживают только те, которые такой редукции избегают.

Радикальное мышление определяется самим событием. Оно не рассматривает его как факт — любая интерпретация такого рода является искусственной [factice] интерпретацией. И если верно, что большинство событий можно свести к уровню факта, то имя события заслуживают только те, которые такой редукции избегают. Анализ уже не является зеркалом, поскольку встать лицом к лицу с «реальным» невозможно (реальное само по себе невозможно, и тот факт, что оно имеет место, не отменяет его объективную невозможность).

Следует оценивать событие в его невозможности, в его невообразимости, именно как происшествие [accident]. Если событие происходит, оно выдирает концепты из их референтного поля. Что делает бесполезным любые попытки подведения итогов, включая определение Зла или худшего зла. Безусловно, система будет функционировать и дальше, без передышки, но теперь и без конца — даже без своего апокалипсиса. Поскольку апокалипсис уже здесь, в виде неумолимой ликвидации цивилизации, возможно даже всего человечества. Но то, что ликвидируется, нужно еще и разрушить [14]. А мысль и событие заодно в этом акте символического разрушения.

Безусловно, система будет функционировать и дальше, без передышки, но теперь и без конца — даже без своего апокалипсиса. Поскольку апокалипсис уже здесь, в виде неумолимой ликвидации цивилизации, возможно даже всего человечества.

Еще по теме:

Жан Бодрийяр. Дух терроризма

Жан Бодрийяр. Гипотезы о терроризме

Примечания:

[1] Референция — соотнесение знака с объектами внеязыковой действительности, реального мира — референтами.

[2] Фасцинация — хотя термин давно присутствует в русском языке, его стремятся перевести как «очарование», «обворожительность», «завороженность». Последний вариант наиболее точен, но Бодрийяр употребляет термин еще шире — как гипноз, ослепление, даже зомбирование.

[3] Имплозия — взрыв, направленный внутрь, быстрое разрушение под влиянием внутренних факторов, схлопывание, сжатие.

[4] Юкио Мисима (1925-1970) — японский писатель и драматург. В основе его романа «Золотой храм» лежит реальная история поджога храма Кинкаку-дзи в городе Киото.

[5] «Секретный агент» или «Тайный агент» — книга английского писателя Джозефа Конрада, опубликованная в 1907 году. Относится к жанру шпионского романа.

[6] Речь в Нью-Йорке заканчивалась иначе: «Благодаря терроризму, башни стали наиболее красивым сооружением в мире — восьмым чудом света!» И далее следовал комментарий: «Я думал, что у меня получится реквием, а вышло, скорее, Te Deum» [благодарственный гимн].

[7] Перформанс (исполнение, представление, выступление) — форма современного искусства, в которой произведение составляют действия художника или сам факт выставления некоего объекта в определенном месте и в определенное время.

[8] Штокхаузен, Карлхайнц (1928-2007) — немецкий композитор, дирижер, музыкальный теоретик. За высказывание о теракте 11 сентября был подвергнут глобальному остракизму.

[9] Ротко, Марк (1903-1970) — американский художник, ведущий представитель абстрактного экспрессионизма, один из создателей живописи цветового поля.

[10] Репрезентация (представленность, представление) — воспроизведение виденного, слышанного, прочувствованного человеком с возможными изменениями представляемой информации.

[11] Ситуационизм — направление в западном марксизме, возникшее в послевоенный период. В отличие от многих других художественно-политических движений Европы того времени, ситуационизм проповедовал не эпатаж или эстетическое созидание, а «прямое политическое действие».

[12] Речь идет об американском скульпторе Майкле Ричардсе (1963-2001) и его работе Tar Baby vs. St. Sebastian, представляющей фигуру летчика эскадрона «Таскиги», пронзенную множеством фашистских самолетов. Сюжет повторяет известную иконографию Святого Себастьяна, христианского мученика, который выжил, несмотря на то, что был пронзен множеством стрел. Техника Ричардса заключалась в том, что в качестве модели для всех своих скульптур он использовал самого себя. Считалось, что все его работы погибли вместе с ним под завалами ВТЦ, однако та самая скульптура, о которой идет речь, была впоследствии обнаружена в другом месте и теперь находится в коллекции Художественного музея Северной Каролины.

[13] Каузальность — причинность, причинная обусловленность, необходимая связь причины и следствия.

[14] Аллюзия с Ницше: «Что падает, то нужно еще и подтолкнуть!»

Jean Baudrillard. POWER INFERNO (2002). Перевод: А. Качалов (exsistencia).

Так же перевел на русский:

Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляция / Simulacres et simulation (1981), рус. перевод 2011 г., — М.: Постум, Рипол-классик, 2015, 2016.

Жан Бодрийяр. Дух терроризма. Войны в Заливе не было: сборник / La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu (1991). L’Esprit du terrorisme (2002). Power Inferno (2002), рус. перевод 2015 г., — М.: Рипол-классик, 2016.

Надеюсь, что удастся еще пробить такие известнейшие вещи Бодрийяра как «Заговор искусства», «Идеальное преступление» и Библию постмодернизма «Фатальные стратегии» (частично переведено). Требуйте у Рипола еще Бодрийяра на ММКВЯ (п. 75А, D15-E16).